Малыш

Как-то слишком не гармоничен, не идеален, капризен до невозможности наш мир, да что там мир- небольшие частички его являются воплощением чего-то настолько странного и, казалось бы, несовместимого, что, порой, не понимаешь, как такое вообще может сосуществовать? Как возможна жизнь, как возможен свет, время, целые удивительные системы и прекрасные очерки матушки природы где, казалось бы, всё должно быть мертвее мёртвого, где эволюцией просто не было дано и малейшего, даже самого микроскопического шанса на процветание. Как похожи на мир люди, как вечен дисбаланс их огромных душ, ведь у каждого душа огромна, стоит лишь увидеть это, почувсвовать, прощупать то, что в одном небольшом, всего с кулачёк, сердце, может теснится целая вселенная, бесконечность мыслей, планов, эмоций... Тяжело воевать с самим собой, тяжело бороться с противоречиями, которые тяжёлым, вонючим дымом встревают в груди, а вот с тем, кто по гроб жизни дорог, бесконечно предан и до безумия любим- тяжелее в сотни, в сотнитысяч раз. Вот и снова дизгармония, вот и снова некоторая запутанность, запущенность нашего мира. Сергей много думал о том, как судьба свела с таким, на первый его самый что ни на есть острый и чуткий взгляд, душевным калекой, зазнаем, эгоистом и... Ух, ещё и каблуком! Харкаться сквозь белые зубы, презрительно корчить рожи, в самом чистом отвращении уводя глаза- вот что только мог позволить грязный Серёжин ум в присутствии Маяковского, большего футурист был просто недостоин. Ох, как бывало весело, когда это надменное лицо застывало перед ним, гражданином села, гордым и независимым Серёжей... Только вот колкости, вырывающиеся после этого из враждебной груди, звучали как-то особенно больно, будто побеждённый дуэлиант выстреливал в самое сердце победившего... И больно, и обидно, и жалко, хоть землю кусай! Так бы Серёжа и плевался, так бы Владимир и втаптывал его в грязь, так бы всё дальше и шло своим чередом, но сейчас... Даже вспоминается о том времени как-то странно, не то смешно, не то просто как-то стыдом, аж желчь на лице выступает и кривятся губы. Сегодня по улицам постепенно оживающей после буйных, но ещё не заканчивающихся, времён, столицы струился какой-то особенный холод, у извозчиков были какие-то особенно чудестные кони, дамы как-то были особенно обворожительны, даже невзрачная Нева своими чёрными зимними водами особенно улыбалась лику особенно серебряной луны. Вечер медленно перетекал в ночь, на столе догорала свеча, а недалеко, на жёсткой кровати нежались два особенно любящих сердца... Серёжа и не понял, как уснул, просто внезапная усталость легла на плечи, просто внезапно горло стал придавливать сон, просто голос Володин звучал как-то сладко и нежно, так же нежно он прижимал к себе уставшее, окочаневшее от непредвиденного одиночества, тело. И кто бы мог подумать, что Маяковский умеет так обниматься, обычно, даже и за руку взять его страшно, такая лапища, ещё и пальцы все передавит, но как же в этих лапищах тепло, как уютно, безопасно, спокойно... - Володь... Володь, мы, кажется, уснули...- хриплый голос звучал как-то неестественно, грубо, будто это шептал не свернувшийся калачиком на груди огромного человека маленький юноша, а голые, обклеенные отвратительными обоями стены, внезапно обредшие желание напомнить о своём жутком существовании. - Во-первых не мы, пастушонок, а ты...- элегантные пальцы, тёплые, бледные, как самый изящный фарфор вплетаются в солнечную голову, трепят, перебирают курчавую пшеницу в огромном комбайне белёсой ладний.- А во вторых...- властное движение, внезапное подёргивание заставляет поэта посмотреть в кофейно- чёрные глаза.- А во-вторых дослушивать надо внимательнее и с толком, зря я что-ли тут распинаюсь перед тобой, так, для красоты? Ну, нет, Сергей Александрович, так дела не делаются...- видно, что шутит, Володя уже разучился злится на своё чудо, остался лишь слабый душонок некого показательно соперничества, жгучие желание показать, кто в доме хозяин, кто сохраняет лидерство, да только всегда выходила неловкая ничья, как же тут не уступить счастью всей своей жизни..? - А ты не ругайся на меня, Маяковский. Сам видишь, какая мука навалилась в этом вашем...Петрограде...- язвительно скривился Серёжа, выражая самое наигранное презрение ко всей сложившейся обстановке. Если Володя решил поиграть, то пусть играется, Есенин не жадный... - Да, да, да...- иронически закивал Маяковский, блистая жемчугом идеально ровных зубов. - Что " да, да, да"?- Передразнил Есенин и, будто обижаясь, нехотя поднялся с любимой груди.- Сам ведь мне жаловался, как тебе здесь тяжело? От чего и мне не может быть так же?- между лопаток юноши приземлилась какая-то горячая тяжесть, властная рука Володи опустила всё ещё корчившегося ото сна поэта себе на грудь. - Да, ты прав, пастушонок, было тяжело... Даже очень, не представляешь себе...-удивительно, но только через сам внезапно слетевший с верхнего тона голос Маяковского Серёжа понял, что улыбка сползла с его всевнушающего лица и теперь, больше от какого,то трепетного волнения, снова оказались тёплые пальцы в лучистых кудрях. Есенин даже обозлиться не посмел, головой не дёрнул, как это бывало в начале, когда Маяковский хотел досконально изучить своего мальчика, до самого последнего сантиметра... Юный поэт ненавидел это, огрызался, скалился, даже грозился уйти навсегда, да только Володя всегда умудрялся его возвращать.- А теперь вот у меня ты появился... Маленький такой, знаешь? Маленький, неугомонный мальчишка...-заботливо, снова улыбаясь, но уже как-то добрее, без желчи, продолжил Маяковский, наматывая на пальцы податливое золотое пшено. - Мальчишка... А давно-ли ты в свои двадцать три дядечкой заделался, Владимир Владимирович? Или для тебя два года- такая колоссальная разница?- вместо колкости Серёжа засмеялся и действительно, как-то не по-взрослому, а больше наивно, светло, звонко, как коровий далёкий колокольчик, как самый настоящий ребёнок. - Дяденька, не дяденька, но это не отменяет того, что ты, пастушонок- мальчишка. Кучерявый, такой, деревенский мальчишка...- внезапно навернувшаяся на Серёжином языке ядовитость так же внезапно растаяла в его разорваршимся от хохота горле. Пускай и не получилось досконально изучить это желанное веснушчатое тело, но Маяковский как-то слишком быстро и точно уловил, что Есенин боится щекотки... *** - Вот как же эта твоя настороженность меня вымораживает! Ну, ладно Лиля эта твоя, а Осипа мне чего бояться? - Тебе надо не Лили с Осипом бояться, а ГПУ и каталашку, в которую тебя тебя, в худшем случае, упекут... - Будто у нас прям на каторгу отправляют за мужеложство... Как бы не были прекрасны конфузы нашего неидеального мира, всему этому прексрасному рано или поздно суждено закончится, может, не навсегда, но сам факт того, что это прервётся хотя бы на время вымораживает, обижает воспалённые наши сердца... Несколько глухих ударов об пол разлетелись по гудящей тишиной квартире, отпугивая царящую в ней колючую темноту. Серёжа топнул ногой, потом ещё и ещё, стараясь наконец-то провалиться пяткой в старый, измученный валинок, хранящий на себе выдохи первого петроградского снега. - Ой, да прямо пойдёт она в ГПУ жаловаться, делать ей что-ли нечего?- победно, как-то более резво, чем раньше заявил юноша, натянув, наконец-то эту проклятую, но незаменимую обувь.- Дявол, а не валенки, честное слово! В печке им самое место, да вот жаль только, что вещь не заменимая... - Серёжа, в том-то и дело, что пойдёт, она гордая женщина, самодостаточная, понимаешь?- подперев дверной косяк и, совершенно не понимая нападок Есенина на валенки, удивительно спокойно разъяснял Володя, тиская меж пальцев пожелтевшую самокрутку. Он редко говорил о Лиле так уравновешенно, даже почти безразлично, будто отрешённо, будто не была эта самая Лиля для него так ценна.- Мало того, что гордая... Она любит меня. - А Осип?- Поднял голову от пуговиц своего потёртого пальто Сергей. - И его любит...- с сожалением вздохнул Володя, нервно чеша затылок. - Ну и чёрт с ними, оставь ты их Володя...- Серёжа даже на цыпочки преподнялся, даже руки свои веснушчатые в кулаки сжал, но замолчал. Нет, нельзя заканчивать этот вечер скандалом, нельзя, хоть умри, нельзя!- Я тебя предупреждал.- Выдохнул юноша и, как-то грустно улыбаясь, обмотал себя шарфом чуть-ли не до самой макушки. - Предупреждал, не предупреждал...Что поменяется, Серёж?- оттаяв от какого-то внутреннего оцепенения Володя легко, практически скользя по холодному полу, подошёл к своему горе поэту. Из-под шарфа на него глядели два лазуритовых глаза, в котрых, играясь, отражался дрожащий огонёчек прихожевой тенькающей лампы.- Ну и что это? Снеговик ты у меня, пастушонок, или человек? -Снеговик.- улыбнулся под шарфом Сергей настолько лучезарно, что даже сквозь тяжёлую, мякгую тканы было видно эти потрясающие, розовеющие от радости, губы. - Тц... Точь в точь ребёнок...- Не то, чтобы Володя слишком ловко завязывал шарф, только на Серёже сделать это оказалось в тысячу раз проще, чем на самом себе. Заболивые руки, запрятав ловко самокрутку в длинный нагрудный карман, оглаживали тонкую, торчащую из воротника потасканного пальто, как роза из вазы, обцелованную солнцем шею и постепенно, в два толстых, тёплых оборота, более аккуратно и нежно обмотали бледную кожу тёплой шерстиной.- Теперь хотя бы на человека похож, а то ходишь по улице, как чучело, смотреть страшно... - А тебе и в шарф заматываться не надо, чтобы смотреть было страшно...- Серёжа снова чуть было не засмеялся, даже губу закусил, настолько ему хотелось сделать это, только, от чего-то, такой прекрасный момент юноша не захотел портить своим смехом.- Ну, давай прощаться?- как небольшие крылья, солнечный ангелок раскинул руки, чтобы его радость упала к нему в самые крепкие объятия, которые он только мог подарить. - А шляпа? Ты уж прости, пастушонок, но с непокрытой головой я тебя никуда не пущу... - Ой..- Серёжа удивлённо прыснул и всё-таки засмеялся.- Забывчивый я с тобой стал, Володя! До невозможности, третий раз у тебя уже эту несчастную шляпу забываю... Может, мне её подарить тебе? А то, кажется, ей на твоей полке больше нравится! Ответом на вопрос Серёжи была лишь ласковая и добрая улыбка, уж очень полюбился Володе этот мальчишеский смех, эти розовеющие от детского счастья щёки и горящие какой-то особенной трепетной любовью глаза. Поэт наконец-то начал смеяться, открыто, искренне, впервые за долгое время своей ужасной тоски, впервые он понастоящему полюбил... В прихожей повисла волнительно-уютная тишина, струны невиданого до селе спокойствия, какого-то печального и милого, пронизывали уставших влюблённых на сквозь, утихло волнение, утих разгоревшийся на фоне скорой разлуки пожар. Всё решено- эти двое встретятся ещё, потом ещё, ещё и ничто не в праве разлучить их, ничто не вправе помешать этому прекрасному чувству переполнять молодые, неокрепшие сердца... - Да чтоб тебя черти... - Сергей!- внезапно выпал из премягкого пуха своих мыслей Володя и, как-то даже слишком резко прикрикнул на Есенина, чтобы с его губ снова не сорвалось очередного грубого и неуместного для такого прекрасного, на взгляд Маяковского, юноши, ругательства. - Да что ты, я же даже ничего не сказал...- прокряхтел несчастным голосом поэт, едва не выписывая пируэт по узкой прихожей. Юноша стоял вытянувшись, каждая жилка на его теле была до дрожи напряжена, будто он вот-вот совершит нечто фантаститеское и грандиозное. Такое положение было неудобным, даже болезненным, в узких валинках заныли пальцы, а потом уже и целая перегруженная стопа. Серёжа едва-едва касался полки, стонал, покачивался, но эта деревянная плоскость была просто не доступна для маленького Есенина. - Тх...- Володя, как приличный молодой человек, прикрыл своё раскрасневшееся лицо рукой, чтобы им прямо сейчас не овладел приступ смеха. Не сморя на всю свою громадность, серьёзность, некую грацию и даже жёсткость, картина несчастного Серёжи, так неуклюже стоящего на цыпочках, настолько рассмешила футуриста, что тот неловко прыснул и едва смог совладать с собой.- Что? Наш пастушонок не дорос до верхней полочки?- поднадувая щёки, улыбнулся Маяковский, по его лицу было видно, что ещё немного и он просто лопнет от смеха. - Ой, ну и шуточки у тебя, Маяковский!- обиделся Серёжа, оперевщись на стенку руками, чтобы окончательно не потерять равновесие. Как же Есенина злило подобное отношение! Маленький, да маленький...Ну виноват он в этом что-ли, в конце-то концов?!- Чёрт с ней!- неожиданный прикрик Есенина всколыхнул вечернее спокойствие, как стрела разрывая бархат чёрной тишины.- В следующий раз заберу... Пока, Володя...- неожиданно резкое, какое-то грубое движение сковало Серёжино тело. Он круто повернулся спиной и готов был уже уйти униженным, оскорблённым... - Ну, нет...- ласковое тепло покрыло беспокойную пшеничную голову. Шляпа уселась в своём привычном солнечном гнезде и, нежно примятая рукой Володи, ещё крепче налезла на непослушные кудри.- Ты, пастушонок, не обижайся, я ведь от большой любви так говорю, понимаешь? Маленький ты, наивный, неприкаянный...Мальчишка ты, Серёж, маленький мальчик... Даже не мальчик, Есенин, ты самый настоящий малыш...- теперь руки Маяковского уже не казались такими твёрдыми, такими грубыми, холодными, как казалось раньше юному поэту. Вот лёгкое, почти летящее движение, вот стенка немного уезжает вниз и вот оно... Дорогое, родное, улыбающееся лицо того, кто любит Серёжу больше жизни.- И весишь ты, как малыш, и ростом ты, как малыш, а личико твоё...- На усталые веки приземлились два робких, но настолько тёплых и дрожащих от искренности поцелуя, что и сам Серёжа стал верить в то, что он и есть самый настоящий малыш.- Ты мальчик, Серёжа, мой маленький мальчик, мой малыш... Люблю я тебя за это. За душу твою наивную, за твою сущность... Куда тебе до хулигана, Серёжа? Куда тебе до прохвоста? Малыш ты, Серёжа...Малыш... И два любящих сердца сплелись в прекрасном чарующем танце, сплелись в одно целое, недилимое, настолько идеальное, что любая гармония меркнет перед этой красотой... А Нева всё продолжала так же особенно улыбаться особенно серебряному лику луны...