Лисы море подожгли

В метро срубает, влажность высокая, болотце испаряется. Ваня за поручень держится крепко, течет резина под пальцами, шажок, и на бетонном полу. Смотрящий в оранжевой робе косится недовольно, полупустой вагон, грохочущий, как гвозди в ведре, чё ты делаешь, Ванька, Ванечка, совсем кукушечка над гнёздышком пролетела, куда едешь, к кому? У Гришеньки бочка тёпленькие, к нему прижаться, пилюлек кругленьких в рот закинуть, чтоб боль унять. В палисаднике снов тепло, безопасно, замкнуто. Ромашки полевые и васильки — здоровыми ладонями по разноцветным шапкам. Чуть станцию не пропускает, выбирается из андеграунда во плоти, погода истинно питерская — ветер шквальный, снежок колючий, шарф проёбан, окровавленный лежит у Славки в ванной. Минут десять идёт по навигатору, утыкается в застройку — подъездов двадцать стоят кольцом. Двор расчищенный, игровые площадки, парковки со шлагбаумом, не то, что светловская пятиэтажка с ямами вместо асфальта. В феврале скорая не смогла заехать, и сердечник из соседнего подъезда умер. Ваня находит нужную дверь, заледеневшими пальцами набирает номер квартиры на домофоне, и уже придумывает едкую фразочку, но дверь без диалога открывается с монотонным пиликаньем. Лифт на восьмой этаж, зеркало в полный рост, смотрит на себя — как поганка бледный, только щёки заледенелые горят пунцовым. Да вот хуй Рудбой увидит его таким. Разминает плечи, волосы взъерошивает, выбирает лёгкую ухмылку из арсенала. Выходит — одна квартира на этаже, дверь мазутно-чёрная, с коваными вензелями, старьё какое. Закуривает прямо на лестничной клетке, чтоб унять нервные волны в пальцах. Дважды звонит, а отзвука не слышно. Там что, звукоизоляция сотого лэвла, чтоб жертвы монстра Охры не могли позвать на помощь? Ха-ха. Трэморит от нервяка. Ебанина какая, лестница за спиной, вот бы вниз до пиликающей двери, на морозец крепкий. Ванечке пиздец страшно, до дрожи в продрогших коленках, но главное, чтоб этот обмудень не понял нихуя. Распахивает рывком, скрип протяжный, из квартиры теплом валит, но света почти нет. Рудбой кривит губы в не трактующемся оскале. На нём солнцезащитные очки. Он картинно и дёшево снимает их, оголяя до днища обкуренные глаза. — Не зассал? Смеётся краем воспалённо-алого рта, беззащитно щурится. Ебаная светло-болезнь, охуенно для панча, куда там двойным простынкам, Фаллен МС юзает игры слов. — Успел вздрочнуть на фотки? Рудбой кривится. Тусклый становится, как огонек свечи, тонущий в воске. Взгружает очки на переносицу, разворачивается спиной, крабиком отступает вглубь квартиры и говорит настолько тихо, что его голоса почти не слышно, будто Светло это сам додумывает: — Дверь закрой. Нет там никакого гиенно-ржащего окситабора, «ха-ха, долбоёб приехал своего парня спасать, ну ты, Охра, пиздато придумал». Впереди прожектор, слабая лампа. И всё-таки не его квартира — Рудбой не дурак, палить настоящий адрес. Двухкомнатная студия с демонтированной стеной, площадь монолитом — квадратов пятьдесят, по углам аппаратура для съемок. Евстигнеев нетвердо идёт вперед, у его белоснежных носков грязные пятки, Ваня осторожно ступает следом, ботинки громко гупают о паркет. Лампа, зажжённая у высокого дивана, рядом стеклянный стол, усыпанный полароидными фотографиями, поверх — полупустая Капитана Моргана, пачка сиг и купюры Бэна. Голые окна чернота топит, ни зги не видать, Евстигнеев обессилено садится, практически падает, голову запрокинув. Интересно, сколько выбухать и вынюхать успел? Светло опускается на противоположную часть дивана. Между ними ничтожный метр. Чёрная скрипящая кожа, воняющая роскошью. Залипает на то, как Рудбой долго закуривает. Пальцы длинные, почти как у Славика, никак по рычагу зажигалки ровно проехать не могут, «купи себе свою, уёбок» — стилёк дешёвенький, он, небось, собой дохуя гордится. — Как рука? Выдыхает, падла, с туманным облаком, на губах ухмылка пляшет. — Охуенно, зиговать могу. Он морщится от очередного глотка пойла, закусывает затяжкой крепкого дыма и заинтересовано поворачивает голову. — Вы чё у себя такой хуйнёй занимаетесь? — А тебе поебать должно быть, чем мы там занимаемся. Хоть Заратустру читаем, хоть дрочим друг дружке. После холода бросает в жар. Светло откидывает пуховик на штатив с, наверняка, дорогенной камерой, тушит окурок и нарочито спокойно разваливается по дивану в лучших традициях Гришеньки. — Так что тебе надо, чтоб ты исходники удалил? Чётко в лоб, как надо, голос уверенный. Не так страшен чёрт, как светящаяся маска, но Ванька всё равно чувствует исходящую от него угрозу. Принцип крокодила — засесть на мелководье и выжидать. Рудбой тянется под стол, выставляет стакан, в нём прослойка воды на дне, мыл недавно, высохнуть не успело, блять, эти дешевые понты с бухичем из горла давно уже никого не удивляют. — Выпьешь? — Развлекайся сам. Этот гандон в ответ мерзко ухмыляется, а потом разворачивается и так резко подается вперёд, что Светло едва сдерживается, чтоб не дёрнутся. Рудбой вскидывает ладонь с сигаретой на уровень губ, воспалённо алых и блядски влажных. Голос лезвенно-грубый, без растянутой ленцы, как Мирон любит, типа я делаю дохуя одолжение, говоря с тобой, нет — в нём сталь поёт, слепой менестрель играет поле кровопролитной битвы. — Сегодня мы играем по моим правилам, ты, блять, ещё не понял? Раз сюда припёрся, значит, не поебать тебе на этого гнойного обдолбыша. Шантаж так и работает. Ты или делаешь, как я говорю, или съёбываешь отсюда нахер. Завтра прочитаешь инсайд про своего дружка. На пальцах «play hard», толкает бутылку по столу, скользкие полозья санок по скрипучему снегу. Светло рефлекторно перехватывает у края, едва заметно проводит пальцами по стеклу. Нельзя вестись. Нельзя, блять! — Какая же ты гнида, а. Евстигнеев насмешливо кривит рот, а потом запутывается взглядом о свежий бинт, лицо у него становится плотоядным, улыбка — оскалом, пятна крови на волчьей пасти, позёрской маске, по белизне снега неслышимые лапы. Делает две жадные затяжки, сипло выдыхает. — Я, может, хуже, чем тебе кажется. От него валит странным вайбом дикого напряжения и, одновременно, релакса. Это как накуренным смотреть любимые серии свинки Пеппы в самолёте, который падает. Хочешь страхом ширнуть по вене, отрезвиться, но мозг — арахисовое масло, вкусно пахнущая блевотина, скоро всё будет кончено, так к чему панику разводить? Пеппа пронзительно тянет «mammy» в оригинале, а ты уже мёртв в падающем брюхе лайнера. Раунд за ушлёпком в очках. Это не прогиб, но что-то близкое. Ваня плескает щедро, чтоб не дать Евстигнееву ни единого шанса себя высмеять. Подавись, сука. Поднимает стакан, наиграно салютует, опрокидывает залпом. Жёсткий слишком, на вдохе давится. Кашляет, как туберкулезник. К горлу подступает глухая тяжесть, заполошно колотится в груди. Не жрал больше суток, принял таблы, хряпнул вискаря — отличный бэкграунд для сердечного приступа. Разом силы теряет. Держалась-держалась застава, да пала. Какого хуя? Позавчера солнышко лезло в окна Витиной кухни, они всей компанией чай пили, Слава жевал мятный пряник и крошки сыпались на его уёбищный сиреневый свитер. — Что тебе надо? Ваня смотрит в непроглядные линзы очков. От горечи бухла глаза начинают слезиться. — Фиток бэнгерный замутить? Сочинить второй шипер-таун? Нажраться с тобой в хламину, чтоб ты не сдох, пока на тебя хуй забили? Так это про себя, но со ста метров в глаз ястребу и шкурка не порчена. — Ебало завали. Достал. Приятно. Евстигнеев отворачивается, выуживает вторую бутылку из-за дивана, пытается акциз сорвать. Ване в головушку светлую приходит простая мысль — если этот урод почилит, можно залезть в его телефон и к хуям стереть всё. И так ведь практически в ноль, осталось подтолкнуть немного в лопатку — свалится, срубится, ничего не вспомнит. Отбирает бутылку, черкает по размалёванным длинным пальцам. Кончики холодные, ладони жаром пышут. Рудбой голову вскидывает, мол, что творишь. — Давай я. Разъебёшь, осколки доставать не буду. Близко, почти на грани, но скованности нет, это уже от бухла размазало, неловкость скостилась. Крылья носа вздрагивают. Не выёбывается, отпускает. На ладони пустые пялится. Сценарий и сарказм. Как химическим карандашом написано, некрасиво будет шрамами исчёркать. Ваня наливает себе на один, ему на два пальца. Пьют, не чокаясь, поминочки баттл-рэпа. Сидят в тишине, пока страх Светло алкоголем не захлёбывается. — У тебя пожрать есть что-то? Я сутки не ел. Так просто. Слегка косо и жалко. Обыденно до скрежета зубного, будто они знакомы дохрена времени. Память общая, заваленная скуренными в одну пепельницу и вязью несвязного мата после попойки. — Нет, пиццу курьеру вернул, чуть не блеванул в прихожей, я после... Евстигнеев останавливается. Не бежит с дюны с разбега да с ветерком. Ещё понимает, кто перед ним. Что стоит говорить, а что нет. Ко рту ладонь подносит, отрицательно машет головой. Торопливо хлопает себя по карманам, достаёт телефон, клацает, пока Ваня изображает полное равнодушие — снимает свитер. В момент ослепления воротником, ему в голову ударяют первые волны опьянения — лёгкие, будто на море в шестом часу утра штиль-зеркало, но ветер едва-едва надувает гребни у берега, и на ступни, с тихим хлюпаньем, накатывает остывшая за ночь вода. Светло оказывается в одной футболке и тут же покрывается мурашками, ловит на себе цепкий взгляд Евстигнеева, жаль, из-за очков не прочитать какой. Он спрашивает хрипло: — Суши или пицца? — Суп с мясом. — В душе не ебу, есть ли здесь такое. Дохуя трогательно, Ваня против воли улыбается его неловким попыткам. Лицо отчаянное и серьёзное, он почти не похож на того высокомерного уебана у входа в клуб. Да Светло и сам не очень похож на смертника со вспоротой ладонью. Угрозы особой нет, хоть пожрёт на халяву, не всё жизненное дерьмо ложками хлебать. С ногами на диван забирается, закуривает неспешно. Евстигнеев отшвыривает телефон на стол рядом с мятыми баксами и кредитной картой. — В течении часа, двойной прайс за срочность. — Да ты просто мечта, а не шантажист. Лыбится. Неопределённо хмыкает, ведёт плечами. — Может, музло какое-то послушаем? Так и подмывает ляпнуть про мироновский огород, но банально панчить — это так не по пост-модернистски. — Врубай Джуба на полную, дядь. Впервые за вечер он действительно улыбается, а не кривится. У него колонки соник, стерео система, динамики мощные, плазма на пол стены. — Нормально? — Похуй, оставь. В уши долбится трек Дрейка, почти Джуб, только сорт почище. Расслабление накатывает — последствие нервяка. Сколько спал, на полу у стенки скукожившись, пока Славка не дотащил до кровати? Про лихое вспомни, оно тут разом — телефон начинает вибрировать, Ваня достаёт его из кармана, и видит на дисплее рожу с широкой улыбкой. Сам фоткал в сапсане, когда возвращались из Москвы в Питер. — Ответишь? Почему-то кроет пиздец. Рудбой палит сквозь очки, хорошо зная личность абонента, а ему только покажи слабину, вцепится пластмассовыми зубами. Ваня внешне равнодушно сбрасывает, хоть внутри вулкан извергается. Душу от обиды ломит, как кости на дождливую погоду. Телефон к хуям вырубает. Злорадство прёт. Тупое упоение своим игнором. Помучайся, сука. Помучайся, как я мучился, не зная, что со всем этим дерьмом делать. — В следующий раз. Остервенело тушит сигарету, размазывая по пепельнице. Сам себе наливает почти до половины, опрокидывает движением пропитого алкаша. Звони, Славочка. Звони, блять. Звони на отрубленную мобилу, долбись в закрытую дверь к орущему Гришке. Выхватывает следующую сигарету из пачки зубами, щёлкает зажигалкой, затягивается до краёв. Ва-банк идёт, когда контрольным спрашивает: — Так что у тебя с Мироном? Нехуй делать вид, что здесь все тупые, Евстигнеев знает, кого обломали на том конце провода, так почему бы не швырнуть в него интересными наблюдениями первым? — Порчи за ним съебал, это понятно. Ты-то тут с какого хуя гасишься? Бред в личку пишешь, меня зовёшь. Одиноко, шлюх бы снял. Лучше заткнуться. Саночки вниз скользят. Светло не думал, что так развезёт — алкоголь и таблы плохая смесь, потряхивает, как при езде по брусчатке. Смотрит выжидающе, с яростью горящей. В жар бросает. Откидывает зажигалку и с едкой подковыркой спрашивает: — Что, дохуя фотограф снимать на телефон, как нужно докапываться сворой? Евстигнеев отставляет стакан и стаскивает очки, обличая глаза, заплывшие шмалью. На щеках блестящие капли пота, влажная чёлка на лоб падает. Жмурится — смотреть больно, а он всё равно вглядывается. — Скажи, твой Гнойный настолько хороший друг? Его голос пропитан таким призрением, что Ваню передёргивает. — Настолько, что ты в одиночку на пятерых полез? Он сощуривает глаза, кривится. — Настолько, что из-за него чуть Мирона не порезал? Заострённые рубцы на розочке, театральные взмахи рук куклы на леске. — Настолько, что приехал на незнакомую хату в двенадцатом часу ночи? Евстигнеев подаётся вперёд, прямо в глаза смотрит, у него — светлые, по фоткам помнит, сейчас не разобрать. Помнит, как стоял напротив него, пока Мирон и Слава пытались друг друга словами выебать. Помнит его ядовитое «увидимся», пока кровь из ладони на снег текла, и не соврал ведь. — Так мы музыку будем слушать или твой пиздёж? Ваня в лицо выдыхает, считает до десяти, чтоб не изгрызть сигаретный фильтр или его горло. Правда о Славике — это дохуя, перетопчется с ответами на свои дурацкие вопросы. Сидят. Слушают не напряжно, просто. Ленно и тупо. Одна песня закончилась, новая не началась. Темно. Мигает белое IMPERIVM в уголке рудбоевского свитшота, ради лучшего друга мог бы нацепить с Reebok, вот Ванька ради лучшего друга на кожаном диване сидит. Ром пьёт. Сигареты курит. Это уже которая по счёту? Плевать. Рудбой как будто вспоминает что-то, губы вспарывает широкая улыбка. Он голову вбок наклоняет, смотрит своими обдолбаными глазищами. — Всё равно суп твой ебаный ждать, давай на приставке зарубимся? Замай был реально грустным, когда говорил, что Славик нихуя не умеет играть, и он бабки проёбывает. — Только никаких прямых трансляций в твиче. Рудбой хлопает в ладоши, вскакивает. Из-за нетвердых ног заваливается влево, но успевает об стол опереться. Его нихуёво ведёт по сумеречной комнате. Достаёт из шкафчика два логитэча, возится с телеком. Из вариантов — Бэтмен в Аркхэме, пятые Стритфайтеры, поросший мхом WOW и Мортал Комбат. — Варкрафт на паде? Да ты совсем двинутый. Мор давай, сейчас отгребать будешь. Свет от экрана слепит так, что оба глаза жмурят. — Ты не знаешь на кого попал, малыш. — Иди нахуй. Рудбой даже после выжранного и выкуренного играет довольно хорошо. Пальцы по кнопкам бегают, херачат противника болевыми. С повязкой неудобно, цепляется постоянно. Саб-Зиро и Нуб Сайбот в смертельной битве. В первом раунде Светло давит, выходит исподтишка, фирменное фаталити — как бальзам на душу. — Да, блять! Рудбой улыбается. — Я хочу реванша, — требует смешливо. А ещё он наливает в стаканы ром, и Ваня не утруждает себя выебонами с отказом. Всё нормально будет. Выпивает за один заход. Проёбывает два следующих раунда — удары градом, двойная жесть, никаких шансов. Распаляются оба, дышат тяжело. Стелет пьяной теплотой и эмоциями. Евстигнеев роняет геймпад и сквозь смех матерится, лазя по полу в темноте, пока Ваня изощрённо убивает его персонажа. — Получи, мудила! — ржёт так, что виски начинают ныть. — Никакого благородства, — жалуется Рудбой, садясь обратно почти вплотную. Кто бы говорил. От него жаром валит. Ещё по одной. Это пятый раунд. Или шестой. А кто победил в четвёртом? Раздаётся пиликанье домофона, и Ваня понимает, что подняться не в состоянии. Ноги, как деревяшки. Уже целой бутылки нет и его пачка сигарет пустая. Надо дверь идти открывать. Как в каком-то постановочном рофле на фоне играет «Ксанекс» Техника. — Я не... — Нормас, открою. А он не лучше. — Давай с тобой. — Ты чё, расслабься. Дылда рослая, идёт нетвёрдо. Грязные носки по скользкому паркету. Надо телефон спиздить, когда вернётся. Его нет долго, потом хлопает входная дверь. Та самая — с уёбищными вензелями. Как перед ней страшно было. Рудбой заходит в комнату с пакетами, выставляет коробки на стол. Пластиковая посуда. Салфетки. Чек. — Суп твой. Желудок спазмом сводит от предвкушения горячего. Долго возится с крышкой, Евстигнеев лезет со своими профессиональными советами. — Ты не так это делаешь, там выступ специальный. — Поучи ещё меня! Суп охуенно вкусный. Ваня ест жадно, пока Рудбой усмехается с тихим восторгом, как любящая бабуля, у которой в планах откормить внучка, мол, совсем ты сомлел в городе, как поганка, бледный. В коробке огромная пицца, роллы распиханы по боксам, соевый соус в бутылочке. Имбирь розовый. От запаха васаби мутит. Евстигнеев трещит коробкой, откидывает крышку. — Мне тоже лучше поесть, я в такое гавнище, Вань. Светло будто током бьёт от прямого и резкого звука своего имени — как оголенный провод к коже, как фары машины в зенки и резкий визг тормозов. — Суп я тебе всё равно не отдам, даже не проси. Смехом давятся. Роллы руками жрут, потому что палочки на дне пакета. Ещё бутылки — Рудбой приносит с кухни запечатанный коньяк и открытую колу, смеётся, мол, только слабаки смешивают. Да пошёл ты. Она сладкая и холодная. — Курить есть? Светло вытирает рот и руки, снова забирается на диван с ногами, разувается. На периферии зажигалка вспыхивает. — Держи, крепкий. Он, блять, раскуривает джонт. И отдаёт Ване. Берёт. Рудбой улыбается, оскал на ебаной маске, монстр Охра, садись к столу, тут свежатинки принесли — кусмяры мяса из нутра Фаллена. Затягивается глубоко. Аж до мурашек пробивает — мороз иголочкой по рукам, кожа гусиная. — Щас размажет просто. И похуй. Пусть. Светло возвращает косяк Евстигнееву. — Как хлеб по маслу. — Чё? Сам-то понял? Настолько уебански, что ржут несколько минут. Снова по хапке. Дымно. А что бы ребята сказали на это? Андрей, Витя? Он курит дурь с мудилой-шантажистом, лучшим другом Оксимирона, которого Славик лучше бы ненавидел, чем о котором так жалобно мычал. — Не уплывай. Рудбой тянет за футболку, видя, что Ваня проваливается. Его лицо близко-близко. Щёки цвета воска, будто пластмассовые, хочется на ощупь проверить. Нет. Мягкие и тёплые. Хихикает по-дурацки, мол, маска твоя ебаная на коже не остаётся. Охра его ладонь перехватывает, почти больно сжимает и взгляд у него почему-то не «ты охуел, меня трогать», а «продолжай, хорошо летим». Вниз кубарем с дивана. Встать сразу не получается. Ты чё? Туалет где? Штатив по дороге заваливает, куртку на похожий вешал. Это другая комната. Кухня. Ещё две двери. Свет яркий. У унитаза штаны никак расстегнуть не может. — Тебе помочь? Евстигнеев за дверью смеётся. Это он его сюда довел, надо же, забыл уже, только вспомнил. Опухшее ебло в зеркале, зрачки широкие. На плечах фантомные следы крепких пальцев. Упасть не дал. Ты чё творишь, Вань? Пиздуй отсюда пока не поздно. Поздно. Который час? Рудбой ждёт у дверного проёма. Возвращаются. Накурено так, что дышать нечем. — Пошли на балкон, воздушка половим. Идём, идём. Выходит. Светло волочится следом сквозь коридоры и теряет его высокий силуэт. Натыкается на голые стены. Щупает, как слепой. Повязка на ладони, объёмный бинт. А, вот из-за чего он здесь оказался. Тесей и Минотавр. Игра с багом, нет выхода. Надо позвать его, давай же. — Евстигнеев. Лапы Охры из тьмы липкой. Хватает, к себе тянет. — Ты чего? — Ничего. На балконе голова кружится от переизбытка кислорода. Лёгкие обжигает. Курят. Обычные сигареты, на светловский вкус слишком крепкие. Город огромный, организм из людишек-клеток. Жизнь пиздец странная. Бычки тушат о подошвы. Назад идут. Диван мягкий, биточек на фоне — это производство от Смоки Мо, ха-ха, блять, что за смена лагеря? Цирк на фрэшбладе с менторами. Подохли баттлы, дракона выпотрошили, ты тоже там был, расскажи мне тут. Дохуя времени срутся на эту тему, обходя личности двух людей. А потом про компьютерные игры, музыку, книги. Рудбой спрашивает, как так получилось, что он стал философом, Светло смеется, закинув голову, абсурдность какая. Отвечает, почему-то, правду — для лжи надо сочинять, придумывать. Бессилие затягивающее. На кожаном диване тепло и мухи не кусают. Волк с окровавленной пастью — йобдур — кажется щенком. Приваливается ещё ближе, зажигает сигарету нетвёрдыми пальцами. У Вани в животе что-то туго сжимается и дёргается. Рудбой рассказывает про слабость перед дурацкими шапочками, про коллекцию наклеек с поштучных жвачек, про отмененный рейс из Дублина и почти отказавшей почке. Светло говорит про университетскую столовку, первую уебанскую демку, записанную в Хабаре после того, как с корешем траванулся колёсами, о проёбаном в прошлом месяце телефоне и обижающемся коте. — Его Гриша зовут? Красивый, я фотки видел. — Фотки? Тебе вообще какое дело до меня? Лежат вплотную. — Ты тут причём вообще? Кот красивый. — Он бы тебе ебало расцарапал за то, что ты сделал. — Так ты в гости зовёшь знакомиться? У Охры глаза, как угли. В них не злость, а, что-то гораздо хуже. Провал в грунте. Гнилые доски поверх рва. Косяк истлевает. Снова коньяк. Ваня мешает с колой. Холодная пицца, сыр тонкой безвкусной коркой. Достают деревянные палочки, начинают сражение — к барьеру! — и заканчивают, когда от смеха начинается хриплый кашель. Подушки на полу, коробка перевёрнутая. У Рудбоя на левой ладони длинная красная борозда — Светло расстарался. Ещё раз в ванную, уже сам дверь находит, умывается ледяной водой. Так который час? Про телефон вспоминает, лупит пальцами по мертвому экрану. Выключен. Слава не дозвонился, остался ни с чем. Куда же ты, Ванечка, делся? По лесу пошёл гулять, Шапочка Красная, волки в чаще бродят, зубки скалят. По стенке сползает. Включает мобилу. Полвторого ночи. Долго грузится. Инэт — четыре джи. В сухом остатке один, ещё тот, пропущенный и непрочитанное в телеге. От Славика. «позвони, как проснёшься» Хоть бы смайлик влепил, пидр ебаный. Светло разбирает дребезжащим смехом, потряхивает даже, видит мутно. Кто тут за тебя переживал? Не тешь себя, дитятко, и не путай. Это ты бы весь Питер с пацанами оббегал, если бы Машнов трубку не взял. У него шарф окровавленный в ванной, простыня вместо памяти. Позвони. По-зво-ни. Сидит слишком долго. Рудбой в дверь кулаком лупит. — Всё хорошо? — Да. Оставь. Евстигнеев перестаёт биться, и это можно считать доверием. Ничто не отрезвляет лучше боли. Умывается. Полотенце черное на сушилке. Вываливается из ванной, плетется по сеточке коридоров, заходит в комнату. Стол стеклянный, пластиковая посуда, скинутая на пол. Бухло, кола, стаканы недопитые. Телефон, геймпад, таблеточки круглые. — Нормально? Рудбой поднимает взгляд, внимательно смотрит, как Светло идёт к нему. — Почему я здесь? Чувствует себя, как подмёрзшая за ночь лужа, по которой берцами потоптались. — Ты сам захотел. Лучше бы его тут на смех подняли всем окситабором или отпиздили. Хочется ударить Охру с локтя в переносицу. Близко сидит, достанет. А потом понимает, что это правда. И она ебаная. Такая же родная и уродливая, как ладонь, которую ему доктор штопал. Он ведь сам на всё согласился, похуй ради кого и чего — неустойка за компромат, еблоторговля на телике. Сам он ничего не терял. Была сотня вариантов, а он этот выбрал, потому что хотел. Хотел после того, как Славка бросил его одного с раскроенной рукой, черкнув пару покоцанных словечек. После того как пошёл тусить к пацанам. После того, как трубку не взял, что, теперь перезвонить тебе, блять?! Обидная злость. Тупая ржавая вилка. Друг лучший, а натура-то у каждого гниленькая. Вот таким — обкуренным и нажравшимся, перед столом с витаминками, Ване хочется одного — сделать Славе больно. Так больно, чтоб потом рассказывать со злыми слезами и смотреть на его немо открывающийся рот. — Стебёшь за амфетаминовую MDMA-шку? Падает во все тяжкие — между указательным и большим две таблеточки друг на друге, слипшиеся в засосе-прессе. У Охры охуительно охуевшее лицо, как вчера почти. Глаза мазутные. Дикие. Один на сцене — прожектор светит в ебало, единственный зритель в зале. Он с болезненным восторгом смотрит на то, как Ваня театрально распахивает рот и закидывает витаминки. — Качество без ДОБа? Смеётся сколото. — Обижаешь. Он и себе берёт, наверное, пару штучек, может, нет, Ваня не знает — откидывает голову и вслушивается в себя. Сначала сил нет, а потом их прорва. Дабстэп пожестче, выкручивает звук до половины. Внутри мощно ухает — сыч на ветвях рёбер. К Прометею орёл прилетает днём, и самое уёбищное не то, что он печень клюет, а, что она за ночь зарастает. Пространство скукоженое — скорлупа обезвоженного ореха. Кола выдохшаяся, жаркие ладони Охры по подбородку. — Испачкался. Салфетки на что? Его глаза-угли тлеют в темени, смотрит долго, потом взгляд рвёт, как сгнившую ткань — с треском. У Вани мурашки по спине проносятся, и он может убрать его руку, но почему-то не убирает. — Оставь. Про песню. Да. Рудбой притаскивает гирлянду — скоро новый ебаный год! — всовывает в розетку, а Светло встаёт на ноги и отбирает. — Сюда дай! — Не наебнись. — Захлопнись. Гришенька любит фонарики, они мерцают в его глазках, когда он ночью на них таращится. Так легко и весело — раскачиваться в такт. Это танго и степ, пасадобль, контемп, чача, румба, сельская дискотека под синькой. Вот это танец? Тебе не нравится? Нравится. Кривой и уродливый. Как смешно. Ухохотаться можно, катаясь по дивану мягкому да по полу скользкому. Повязка запутывается в проводе. Пот липкий по вискам, рукой слишком сильно в сторону, плечо в штатив, грохот жуткий, больно, лишь бы не кошечке и собачке. Охра курит свою терпко-горькую херь, его оскаленная морда в клубах дыма, и уже абсолютно ясно — но поебать — какими глазами он смотрит на эти судороги. Ваня падает к нему на диван через пару треков. В голове маки цветут, поле бескрайное. — Давай пойдем куда-то? Отбирает сигарету из его длинных пальцев, Славка говорил, пить из одной бутылки — это как целоваться, тут та же херня? — Куда мы пойдём? А, ну, да. Решают, что на балкон. Пространственная болтовня и косяк в пальцах. Шмалью воняет, глазки болят и чешутся. А соседи не засекут? А соседи сами такие же. К стеночке привалиться, скатиться, ноги слабые — танцы больше часа, что, не заметил? На волнах раскачивает. — Вставай, не весна уже. Не весна ещё. Ваня смеётся, упрямится. Накачал, вот теперь тащи. Думает, оставит на полу в покое, а он вздёргивает, как морковь за ботву, перехватывает удобней. Квартира бесконечная, когда идут назад, и оба — как полутрупы. Переругиваясь, валятся на диван, ноздри горят от марафона в тридцать метров, надо же — допёр до сюда, как сказал бы Юра Дудь — красавчик. А ведь правда. Стой. — Не такой уж ты и мудак. У него холодная мочка уха — Ваня очерчивает пальцами серёжку, хвост бинта расхлябано болтается. Боли вообще никакой, только тяжесть внизу живота. Охра костяшками чёркает по скуле, да, блять, играй по-жёсткому. Страшно, будто в пропасть падаешь. Глупенькая Алиса, не гонись за кроликом, там пиздец, правда. — Что ты вообще со мной, делаешь? — стонет Евстигнеев. Брови, как у Пьеро, ломаются, зрачки широкие и бездонные, у Славика вчера такие же были. Он тыкается губами в Ванину щёку, только промахивается — едва касается прикрытого века, дрожащих ресниц. А его, может, за всю жизнь никто так не целовал. Вот и мажет от диссонирующей нежности, девственной неуклюжести. Саночки по склону — с ветерком, сломя голову, голоса рассудка не слыхать за музыкой и стуком крови в ушах. Хочется вниз — чтоб кубарем, чтоб больно, чтоб до слёз потом, а монстра только подстегнуть — унизительно вмазать ладонью. — Чё как трус ебаный? Охра звереет, берёт своё, до синяков хватает за запястья, и последнее, чего хочет Ваня — чтоб он остановился. В гортани щиплет. Мгновенно оказывается на его бёдрах, сам оплетает ногами, испугано жмётся к телу, потому что вокруг дохуя темно, окна зияют пробоинами, мир за стеклом под ледовой коркой. Ваню накрывает диким страхом, будто жизнь его сейчас кончится. Развалится трухой в ладонях. Он один останется в хабаровском притоне посреди вони гашишной, и Славик оттуда его не вытащит, они не знакомы ещё вообще-то. Ваня водит по его предплечьям — металлический якорь по дну морскому, сжимает пальцы, аж самому больно, тихо скулит в шею: — Не отпускай, ладно? Дрожит весь. Охра знает, видит, как его накрывает — ладони мягкие по лопаткам, успокаивает, но будто ножом водит, улыбкой за ворот тыкается. — У тебя вон зрачки, как дырки. Ванечка слушает его сбившееся дыхание над самым ухом, задевает мочку кончиком языка, током шибает. Как легко оказывается снять с него свитшот с ебаным IMPERIVM — руки сам поднимает, сдача террористу. Внизу футболка белая. Рукава в перманентном маркере. Прямо вслух стонет, когда по его голой руке скользит бинтовая повязка, неужели, правда, дрочил на фотки? Ваня не даёт себе времени одуматься, кроет, как с первой хапки, плющит до состояния льняного жмыха — подошвы серой. Цепляется в волосы на затылке, тянет. Щетина царапает. Всё не так, как с бабами. — Эй... Секундная передышка, у Охры взгляд, как у проснувшегося от взрыва посреди ночи, блядь, да ладно, будто он до этого Светло глазами не выебал. Паровозик давно чух-чух и остановок не будет делать. — Пиздец какой. Перед глазами мряка, туман густой. Ваня не понимает, что это его губы шевелятся. Тогда он ещё способен говорить, потому что потом — нет. Потому что потом на нём нет футболки, и нет сил стащить футболку с Рудбоя. Воздуха глотнуть и снова — укусы под линию ключиц, зубы пластмассовые, до слёз больно, вокруг краски — оранжевые да красные, хворост, как мох мягкий. В детской сказочке лисы спички взяли и море подожгли. — Это охуенно, — говорит Охра. Это не поцелуи — это ебля в рот. Потому что Светло сползает на пол и расстёгивает ему джинсы, запускает ладонь в свои. Евстигнеева выгибает от возбуждения, особенно, когда Ванины губы смыкаются, где надо — на хуе фотографа-шантажиста. Это не мерзко. Вообще никак. Эмоции посмазывались, как плохо закрытая акварель. В гавнище обдолбаный. Глаза слезятся. Головой вниз-вверх, размалёванная ладонь Охры на затылке, едва сдерживается, чтоб просто в рот не отодрать, но Ване хочется, чтоб именно это он и сделал. Просто всё кончается слишком быстро — от оргазма уши закладывает, в штанах липко, в горле — сперма. А как ещё может выглядеть перепихон под алко, шмалью и экстэзи? — Блять. Светло давится, громко лает кашлем, Евстигнеев прямо в спущенных джинсах на колени бухается. Трясёт всего — центр Питера, холодно, как в Арктике. Напоить, нет, Ваня, не надо колу. Ты что вообще сделал, а? Он к себе прижимает, и нет сил, чтобы оттолкнуть. Только и может в потолок зырить, вместо него сейчас проступит расслоенная хабаровская штукатурка. Кричит что-то бессвязное, бредовое. Страх-паралитик. Путы его объятий. Рудбой что-то говорит, но Ваня так никогда и не вспомнит, что. Долго упрашивает подняться, потом сам переносит на диван. Убирает со лба налипшие волосы, и от его пальцев пахнет коркой пиццы.