Лисы море подожгли

В клубе на Малой Бронной Славке сносит крышу. Он в такое гавнище, что подбуханный Ваня едва с лестницы не летит, пытаясь вытащить его на улицу. Времени часа три, фонарики оранжевые, снег хрустящий, официантка такси вызвала, минут пятнадцать ждать. У неё на глазах подводка чёрная, презрительный взгляд. — Вы хоть его дотащите? — Да, нормально. Славе хватит, но бутылку виски не отдаёт, хоть уже не буянит, тухнет. Глаза потерянные, опухшие, вроде в сознании, но, как труп. Ваня усаживает его на крыльцо, в зрачки вглядывается — чернота ночная, у него же глаза светлые. Смотрит, но не видит, не узнаёт, бутылка выскальзывает из слабых пальцев. Чё принял, что так накрыло? Блять, уходил за стойку, на полчаса пропал, вернулся — просто в осадок выбило. — Руку дай, вот щас не надо выёбываться, пожалуйста. Узкий рукав пуховика и растопыренная ладонь. Холодина, а он в толстовке. Щёки розовые, пар облачком из неосознанно приоткрытого рта. За спиной шины скрипят, Светло оборачивается на секунду, не такси — чёрная бэха с галогенном, из нутра вываливает человек пять, громкий пьяный гогот — богатые мальчики в клуб догоняться пришли. Надо как-то молнию у него на куртке застегнуть, в бегунок до упора попасть не может, пальцы околевают, шарф завязывает уже кое-как, лишь бы руки освободить, хомутом на шее. — Да быть не может! Какая-то мышиная возня со смехуёчками сзади, Светло разворачивается с твёрдым намерением объяснить, что проблемы им не нужны, пусть валят, но напарывается на проклятого Мирона Яновича с нахальной ленцой на роже, распахнутой паркой, нездоровым блеском в глазах. От него так и валит пьяным жаром и не раскрученным куражом. — А я смотрю, знакомые лица! Сэйнт Пи на деле деревня, зато выебонов дохуя. Ему что, блять, клубов мало? Улыбается во все тридцать два, хорошо заряженный, качается из стороны в сторону, жвачку перекатывает языком. За его спиной маячит четыре фигуры. Идентифицировать удаётся только Порчи, слабо вдупляющего в происходящее, и дылду-Рудбоя, смолящего сигу с невыносимо мерзким злорадством на ебале. — Выебонов у тебя дохуя. Иди, куда шёл, а? От пиздецовости ситуации на глазах пелена чёрная, говорит, а слова, как кисель в горле. Вчера Букер свалил к мамке, Замай с Витей остались на хатах залипать в книги. Их пятеро, а за спиной только обдолбаный Славка. Поспокойней надо, максимально сгладить, если бычить начнут, ничем хорошим это не кончится. Ваня не делает ни шагу назад, ждёт, с трудом давя страх, и фиксирует злобный взгляд на Мироне, мол, давай съёбывай, но тот широко шагает вперёд, за спину заглядывает. У него лицо насквозь пропитано высокомерием, миф о смерти Геракла — хитон насытили ядом, и он не смог её с кожи отодрать. — Чё, совсем его накрыло? Сзади подпевалы улюлюкают. Мирону от такой поддержки крышу рвёт, наклоняется очень близко, за плечо его берёт, спрашивает участливо: — Тяжела ноша, а, Гнойный? И если до этого Ваня думает, что хуже не может быть, то, может — Слава пытается ответить. В гортани несказанное гниёт, глаза пустые, ладонь неестественно сложена лодочкой, он гребет ею в воздухе, задевает Ванины джинсы, но всё, что получается — жалобное мычание. Протяжное такое, телячье, стыдное. Стоящее на крыльце этого клуба так дорого, что не имеющее цены. Драконий металл горячий, ладонями гребет, и мясо прожигает до кости, а жид этот ухмыляется довольно, обезьянка в цирке имитирует человеческую речь, даже за билет не пришлось платить на входе. — Отъебись от него! Со мной разговаривай. Светло перехватывает его руку, отводит вниз, у него запястье тонкое, часы с широким ремнём. Мирон от такого слегка охуевает, оборачивается на своих псов, разглядывает их насмешливые оскалы, смеётся сам, и смех этот нельзя расценить иначе, как превью к простому вопросу: — А ты, блять, кто такой? Фёдоров резко вырывает руку, растирает проступивший белёсый след. Первый тревожный колокольчик — Рудбой широко шагает вперёд, выбиваясь из ровного полукруга. Чувствует настроение хозяина раньше всех остальных, дрессированный мальчик. — Грабли при себе держи. Шипит чисто змея. В памяти Аргентина-Ямайка, солнышко на флаге, да ему просто нужен банальный повод доебаться, грязно и по-человечески, вон, аж глазки закатываются в предвкушении. Слава всё ещё пытается что-то сказать, под нос себе стонет. — Ты дохуя нарываешься. Здоровья много? Голос у Рудбоя тихий, со ржавой хрипотцой. — А ты только при своей толпе выёбываться умеешь? Ваня хапает слишком много ледяного воздуха, сердце стучит в центре живота, он и против него одного в драке не вывезет, куда там со всеми, а Мирон даже не обращает внимания на их словесный пинг-понг, даже не хочется думать, что он разобрал хоть слово из Славкиного бреда. Подходит ближе, смотрит на него с жалостью, зацветшей и вонючей, как забытые цветы, тоской. — Слушай, может, ему реально в больничку? Контакты есть. Он снова пытается дотронуться до его плеча, но для Вани это слишком, планка падает. Его минута сурка, кошмар никак не кончится — жалобное бормотание, подпевалы во главе с лысым уебаном, сердце, прущее на рёбра ледоколом, запропастившееся такси. — Ты не понял?! Кричит до рези в горле. Со всей дури отталкивает Мирона, от чего тот практически падает. Наступает давящая тишина. Осознание — это последняя стадия принятия. — Совсем берегов не видно?! Тумблер щёлкает, и все четверо за его спиной дёргаются вперёд, рисуя оскалы на лицах. Тупик, дальше нет никакой дороги, Ваня чувствует накатывающую тошноту. Давай, блять. Руки пиздец дрожат, когда он хватает недопитую бутылку за горло и с размаху бьёт по металлическому поручню. — На месте стоять! Ладонь вспарывает острой болью. Резкий запах виски. Из квадратного Джэка розочка неаккуратная. Выше поднять, выставить. — Говорю один раз. Пиздуйте развлекаться и нюхать кокс, а мы просто уезжаем. Голос звенит, вибрирует от страха, у них лица дохуя прихуевшие, Мирон невъебать переговорщик, успокоительно покачивает ладонями, как в дешёвом боевике. — Эй, ты чё, Фаллен, успокойся! На землю брось! — Совсем охуел? — Рудбой бросается вперёд Мирона, но тот тормозит его, уперев ладонь в грудь. — Нам всем надо успокоиться! — орёт Фёдоров. — Да я тебе за него глотку перережу. Светло переводит взгляд с одного застывшего лица на другое. Рука дрожит от напряжения и болезненно пульсирует, кровь течёт по пальцам. Славка хрипло дышит за спиной. Секунда. Две. Три. — Ладно, всё. Мирон делает несколько шагов назад, кивает своим и обрывает возмущённую гримасу Рудбоя кратким: — В машину. Ваня следит — тот смотрит на него в упор, и глаза у него блестят, как кристальчики мета под настольной лампой. Дольше всех не уходит. — Ты команды не слышал, Охра? Пробивает на нервную улыбку. Он прищуривается, пафосно, щелчком пальцев, выкидывает окурок и втаптывает в снег. — Увидимся, мудила. Сплёвывает и уходит к машине. Монотонная вибрация двигателя, свет фар скрывается за углом, остаётся только призрачное воспоминание. Ваня приходит в себя не сразу, пару минут стоит, не шевелясь, потом пытается разжать ладонь. Больно. — Блять... Приваливается на крыльцо, отбрасывает горловину, два осколка глубоко в ладони сидят, ещё и на запястье венку задело. Адреналин отпускает. Поворачивается к Славе, у него глаза слезятся, дай бог, чтоб от крепкого морозца. Он как никогда кажется моложе своих двадцати семи, похожим на парнишку из хабаровских воспоминаний на редких совместных рэйвах или первых годах в Питере. Такси всё же приезжает. С горем пополам получается втащить Славку в машину, худо-бедно перебинтовать руку шарфом, выслушать от водителя, что будет, если они тут всё заблюют. Ваня не тратит силы на ответы его пространственных размышлений, сначала долго таращится в одну точку на подлокотнике, потом переводит взгляд на Славу — не может сказать ни слова, обессилено откидывает голову на плечо, получается только: — М-м-м... — Я понял. Чтоб ты сдох, жид ебаный. Ваня с трудом может вспомнить, сколько платит таксисту и как дотаскивает Славу до квартиры, он — почти труп, вырубается моментально. Осколки полчаса вытаскивает, левой неудобно, злые слёзы кусают щёки, смотреть не дают. Может, зашивать надо, кровь не останавливается. Где все эти обмудки? Ваня близок к тому, чтоб позвонить Андрею с Витей и орать на них, пока голос не сядет. Зубы сжимает и матерится себе под нос. Сносно сделать получается хуй знает с какой попытки, за окном уже рассвет трогает небо, бинт в бордовых пятнах, сам мокрый и липкий, шмотки в стирку, вместо душа холодная вода в ладони, футболка тёплая. Есть наиболее желаемые опции — достать закладку под ванной, запить стопочкой и срубиться, чтоб память — белое полотно, да, конечно, долбоёб этот ещё рвотой захлебнётся или куда-то свалит, ищи потом по Питеру, ведь и такое было, даже не вспомнить всего трэшака. В башке цветная картинка — проглоченный удавом слон, принц маленький отвечает за тех, кого от блевотины отмывал и спать укладывал, с кем последний дошик жрал и плакал, в гавно убравшись. В ванной разводы алые, отмыть закисшей зелёной губкой с обтёртым пошкребком. Чай заваривает, грохается на стул, пар от чашки — облако, рука тяжело тюкает. Ваня прокручивает момент от фар бэхи на снегу до стоп-огней на капоте, суетливо курит. На взводе идёт в комнату, по стенке вниз сползает. Славке жарко — раскинутый на кровати, дёрганный, ни понтов, ни маски — растресканное лицо, ладошки в полу-кулачки согнуты. Хочется то ли по ебалу ему дать, то ли голову дурную на колени уложить. Совсем берега путает, надо ведь знать, где можно долбить, где нельзя, и в ебаном баре на Бронной, где каждая вошь их знает, нельзя, блять! Его размеренное дыхание баюкает, корона на деле — венец, золотишко — шипованый терен. Иисуса с креста снимают и в питерскую двушку всовывают, хоть по сюжету — удар копья, мучиться не долго.