Кажется, нащупал

Они пересекаются на каком-то корпоративе, на котором никогда не должны были пересечься. Антон здесь потому что, а он потому что почему бы и нет — наверное как-то так. После трёх стопок текилы становится неважно, после пяти — все равно. На причины, на место, на людей. У него уютный даже среди басистых раскатов клубняка голос, блестящие длинные волосы, мягко-щекотная борода. И чужое имя. На самом деле, Антон просто заебался. Работать (работать-работать-работать), ломать комедию слишком близко от своего сердца, пытаться не проебать то нежно-тёплое, что смотрит на него как будто неотрывно своими глазами-хамелеонами с яркими стрелками ресниц. От всего этого озлобленного, уставшего мира, который огрызается на него такими же заебавшимися в чем-то своём фанатами, задыхающимися в масках кассиршами, пассивно-агрессивными плакатами и агитациями. Жить не ту жизнь, которую он хочет называть своей, заебался. Ему иногда так хочется послать всех нахуй и проспать сутки, лениво выползая разве что поесть и в туалет, а потом схватить переделавшего за это время миллиард дел Арсения за руку и пойти с ним в бар. Дурацкий какой-нибудь абсолютно, не из этих изысканно-пафосных. Напиться там до скругляющихся на гранях хрусталика стен и целоваться с Арсом, стоя коленями прямо на грязной барной стойке. И чтобы всем было так похуй, так похуй.. Как ему сейчас. Юра напротив блестит глазами пьяно, улыбается. В «Контактах» у него мялся стеснительно на краю дивана, отводил взгляд, а тут смотрит прямо в душу, взгляд не отвести. Глаза у него красивые — темные, тепло-карие, глубокие. Цвет только неправильный. И форма, и разрез, и изгиб темных ресниц.. В нем все не то, чего требует сердце, разум и тело, но Антону до крика почти хочется, наконец, пожить. Он знает, что Арсений поймёт. Он и сам бы понял. Через злую ревность, через обиду, через больную грусть, но понял бы. Просто им вдвоём так нельзя. Им вдвоём на людях даже рядом находиться едва ли можно. И не обвинишь никого кроме себя — сами наломали дров давно, когда не понимали ещё по молодой дурости, что прячется надежней всего на самом видном месте. А по-отдельности вроде как можно. С Юрой так точно — знал бы лет десять назад, что и как придется скрывать, пошёл бы в рокеры, ей богу. Им как будто закон другими буквами писан: хочешь целовать мужиков — целуй, хочешь мазать глаза подводкой и тушью — мажь, хочешь носить майки-сетки, штаны-клёш, да хоть юбки, блять — носи, никто слова поперёк не скажет. Да вообще все, что угодно делай, «рокер» ведь со скрепно-славянского переводится как «индульгенция». Вот он и делает, прячется за волшебное слово, даром, что чужое. Кладёт на пробу ладонь на надплечье, ныряя пальцами по позвонкам за ворот футболки. Тыльную сторону кисти щекочут длинные пряди волос — и привычно это, и совсем по новому. Придвигается чуть ближе, не узнавая собственных шагов — плавные, тягучие. Ни в жизнь он так не двигал бёдрами, а вон стоило через пальцы по предплечью вверх и волной вниз до самого копчика прокатить пойманный чужой ритм, и тут же словился. Юра напротив выдыхает вопросительно-надменное «Хаа, так?», и зеркалит движения. Они так близко. Ещё полшага, и.. Антон шагает, впечатываясь бёдрами в бёдра, прижимаясь грудью к груди. Медлит в нерешительности второй рукой, зависая раскрытой ладонью над косточкой таза, и Юра, поймав его нерешительность взглядом, хитро прищуривается и накрывает его руку своей, крепко прижимая к грубой джинсе. Смотрит с весёлым вызовом. «Боишься?» «Ещё чего. Хочу.» Антон сжимает крепче пальцы, обхватывая крупную жесткую кость, гладит большим пальцем по мягкости живота совсем рядом — рвёт осязание контрастами. Скользит пальцами другой руки между гладкими прядями и сгребает их в жесткую хватку, подталкивает Юрину голову ближе, упираясь в его лоб своим. Ухмыляется. Двигает бедрами, перенимая ведущую роль. Тот снова тянет своё мурчащее «Аааа» и укладывает ладони Антону чуть ниже ягодиц — почти совсем неприлично — и вдавливает в себя сильнее, поддаваясь. Они двигаются жарко, жадно, дышат почти друг другу в рот, явно одним на двоих воздухом, жгутся глазами. В ритм, в бит, что стучит параллельно с сердцем. И им хорошо. И им свободно. И им правильно. И ему о-ху-ен-но. Наконец-то живо. Целых три минуты Антон живет. Тягучие биты перетекают в неторопливые две четверти медляка — «Никто не танцует уже вальсов», — заохал бы притворно обязательно Арсений, — и толпа вокруг них улюлюкает, свистит, смеётся в голос. Для них это все забавная пародия, шутка, перформанс, и Антону хочется орать. «Это ведь я, я настоящий, я, я! Почему вам смешно?!» Но нельзя. Он просачивается сквозь толпу к гардеробу, улыбаясь неискренностью в искренне смеющиеся лица, и вываливается на улицу, едва накинув на плечи куртку. Щёлкает нервно добытой в кармане зажигалкой и затягивается рвано сигаретой — мороз пополам с горячим дымом. Смотрит в белёсое ночное небо, сглатывая с горькой смолой злые невыплаканные слёзы. Их ему нельзя тоже.