Игра отражений

Под копытами лошади скрипел снег. Всю ночь его крупные белые хлопья сыпались с темно-бирюзового пасмурного неба, но к утру вновь похолодало, выглянуло солнце, и землю сковал плотный хрусткий наст, крошившийся под ногами и сиявший россыпью крохотных бриллиантов в холодных бледных лучах. От мороза щипало щеки, но воздух был таким прозрачным и чистым, что им хотелось дышать полной грудью, смаковать каждый вдох, не вспоминая о мрачных пророчествах придворного лекаря — что, мол, на таком морозе легкие могли просто разорваться с непривычки, если набрать в грудь слишком много ледяного воздуха. Росинка шагала ровно, и вовсе не нужно было держать ее под уздцы, чтобы лошадь преданно шла рядом с ним. — Холодрыга, — обратился к ней Фергус, не оборачиваясь. — Если ты замерз, я могу отдать тебе мою шаль, — раздался за его спиной знакомый голос, — мне совсем не холодно. Он обернулся — медленно, боясь поверить собственным ушам. Лея сидела в седле — раскрасневшаяся на легком морозце — и улыбалась. Фергус моргнул, борясь с желанием потереть глаза — и одновременно враз испугавшись, что от этого простого неосторожного жеста видение растворится без следа. — Лея, — выговорил он осторожно, сделал короткий шаг и замер. Любимая хмыкнула. — Ты смотришь на меня так, будто забыл, что позвал меня с собой, — заметила она, — так привык сбегать в одиночестве, что теперь удивляешься? — Позвал тебя с собой…- повторил Фергус, не найдя ничего умнее для ответа. Лея покачала головой. — Ты разочарован, любовь моя? — спросила она, и он поспешил отрицательно мотнуть головой. Еще один шаг — и Фергус протянул ей руку. Лея немного удивилась, но, наклонившись в седле, переплела свои пальцы с его, не отводя взгляда. Ее ладонь была прохладной, но совершенно точно не такой ледяной, как в последний раз, когда Фергус держал супругу за руку. — Ты здесь, — прошептал он и наконец позволил себе улыбнуться, — мы сбежали вместе. Император не помнил, как оказался здесь — посреди звенящего морозом леса — его память сохранила последние минуты до того, как все вокруг поглотила тьма — и то, как Фергус, подталкиваемый черной тоской, зашел в комнату Леи и лег на ее постель, и то, какое странное видение посетило его, стоило ему закрыть глаза — и голос, назвавший его по имени. Но теперь все это казалось далеким и неважным, словно происходившее до этого момента было дурным затянувшимся сном, и вот теперь Фергус наконец проснулся. Вывод напрашивался сам собой — увлекшись опасным магическим экспериментом, Император переступил запретную черту, и случилось то, о чем предупреждал мастер Риннельдор — Фергус умер, не сумев справиться с последним погружением в видение. Эта мысль вспыхнула — мучительно яркая — и тут же померкла. Лея смотрела на него и растерянно улыбалась. — Мы сбежали вместе, — повторил Император — на этот раз уверенно и почти весело. — Мы сбежали. Помедлив еще мгновение, Фергус поставил ногу в стремя и легко сел в седло позади Леи, решительно обвил руками ее талию и прижался к спине, опустил подбородок ей на плечо, а она, чуть повернув голову, прижалась щекой к его щеке. — Ты совсем холодный, — прошептала супруга. — Мне уже теплее, — ответил он и прикрыл глаза, вдыхая легкий запах ландышей — такой неуместный посреди зимнего леса. Росинка стояла смирно, точно знала, что не стоило мешать этой долгожданной встрече, не стоило тревожить седоков. Фергус сжал руки чуть крепче, и Лея тихо рассмеялась. — Ты меня задушишь, — шутливо пожаловалась она, — возьми мою шаль, ее хватит для нас двоих. Они ехали вперед неспешно, Фергус почти не правил лошадью — Росинка шагала сама, без указки. Лес звенел тишиной. Высокое небо посветлело, словно вот-вот собирался пойти снег, но, укрытый с Леей одним немного колючим пологом, Император совсем не чувствовал холода. Ему не хотелось ни разговаривать, ни думать — им с Леей после стольких лет жестокой разлуки слова были ни к чему. Они снова были вдвоем — сбежали вместе — и этого было достаточно. Где-то в небольшом отдалении от тропы затрещали ветви — в лесу кто-то двигался, пробирался сквозь густые ломкие заросли, сбивая на ходу иней и приминая хрусткий снег. Но в этом неясном чужом присутствии тоже не было ничего страшного — Лея на эти звуки даже не обернулась, и Фергус не желал их замечать. Вскрикнула, заволновавшись, какая-то птица — чаща, до сих пор казавшаяся безжизненной и пустой, оживала. Тихо заржала Росинка, застригла ушами. Далекий волчий вой вплелся в морозный воздух, как струйка черного дыма — и с другой стороны на этот зов ответили тем же. Звуки ширились, перемешивались, путались, окружая их, и Фергус, как бы ни хотел не обращать на них внимания, вдруг понял, что вся эта какофония складывалась в одно слово, повторявшееся вновь и вновь, перетекавшее из волчьего воя в птичий гомон, из него — в хруст снега и фырканье лошади, чтобы в конце концов смешаться со звуком его собственного вдруг сбившегося дыхания. — Папа! — звал кто-то невидимый, — папа! — Ты слышишь? — Фергус выпрямился в седле и огляделся. Шаль сползла с его плеча, и морозный воздух тут же просочился под нее, сковав тело Императора льдом. Лея посмотрела на него удивленно, покачала головой. Лес уже не дышал, а задыхался вокруг. Дрожал, вибрировал этим единственным отчаянным зовом, становившимся все более отчетливым и громким. Фергус чувствовал, как этот сбитый пугающий ритм проникал в него вместе с леденящим холодом, заставлял спотыкаться зачастившее, занывшее сердце. И имя, которое мгновения назад он почти забыл, стер из памяти, поддавшись волшебству встречи с Леей, сорвалось с губ само собой. — Эмгыр! Тишина обрушилась на них так же внезапно, как до того — воспоминание. Казалось, застыло само время, и только Росинка с двумя всадниками на спине продолжала двигаться вперед. Фергус крепче вцепился в талию Леи, стараясь снова прислушаться, уловить вдруг затихший зов — и не смог. Лошадь вынесла их на небольшую круглую поляну, свободную от снега — неожиданно черную посреди кипенно-белой чащи. Под высоким мертвым деревом стоял человек. Фергус узнал его с первого взгляда, хотя видел это лицо прежде всего пару раз — однажды, когда разговорчивый торговец пытался принести во дворец подарок для Леи — большое старинное зеркало. И потом снова — среди дружины Дэглана в Этолии. Фергус сбегал из дворца, а незнакомец перехватил его взгляд, улыбнулся и прижал палец к губам. Сейчас он улыбался точно так же. — Кажется, я наконец придумал, что предложить тебе, — проговорил он негромко, но его голос — болезненно знакомый, звучавший за спиной Фергуса над пустой могилой Анны, а позднее — в последнем видении, от которого Император не смог проснуться — струился в застывшем холодном воздухе, как пар над поверхностью взломавшей лед реки. — Ты ведь этого желал, правда? К этому стремилось твое несчастное разбитое сердце? Фергус, не сводивший взгляда с незнакомца, не увидел, почувствовал скорее, как Лея тревожно обернулась к нему, словно тоже ждала ответа, подтверждения, что именно этого он и хотел. — Я умер? — спросил Фергус, не узнав собственного голоса. Незнакомец мягко покачал головой. — Почти. Но твоя смерть стала бы для меня страшной потерей, и я сохранил тебе жизнь, — ответил он, — по собственной доброй воле — в качестве маленькой дружеской услуги. Но все остальное я предлагаю, как предмет честной сделки. Лея в объятиях Фергуса пошевелилась, прильнула к нему и вздрогнула, будто испугалась, что он выпустит ее, может быть, даже оттолкнет. — Я предлагаю тебе этот мир, — продолжал незнакомец, — все, что здесь есть, бесконечный простор, который изменится, стоит тебе только попросить. Если замерзнешь туссентской зимой, настанет лето — прохладное, как одно из тех, что ты запомнил из детства. Не понравится лес — ты окажешься во дворце, в богатых покоях, пропитанных ароматом ландышей — или в рыбацкой хижине, такой уединенной, что твой покой станет нарушать только пение птиц по утрам и шелест реки. А еще…- незнакомец сделал долгую драматичную паузу, — я предлагаю тебе ее — твою возлюбленную, с которой ты сможешь разделить каждый миг, каждое новое воспоминание, каждый новый вздох. — Ты говорил, что не умеешь воскрешать мертвых, — собрав последние силы, возразил Фергус. — Не умею, — подтвердил человек, — но чем это хуже? Лея обнимала его, потерлась щекой о его плечо, подняла на Фергуса немного печальный — но такой родной — взгляд. — И чего же ты хочешь взамен? — спросил Император, стараясь не смотреть ей в глаза. — Твои пророчества, — просто откликнулся незнакомец, — твои видения. В нескончаемом сне твой дар позволит тебе заглядывать в будущее по желанию — когда я попрошу, или когда ты сам этого пожелаешь. Я же хочу лишь иметь возможность видеть их вместе с тобой. Сквозь холодный морок до слуха Фергуса снова стали доноситься посторонние, теперь почти раздражающие звуки — кто-то извне упорно звал его, не желая замолкать, точно стараясь заглушить такие желанные, такие завлекательные слова незнакомца. — Фергус, — прошептала Лея, и сердце Императора дрогнуло. — Оставайся здесь, — продолжал человек. Его фигура, мгновение назад вальяжно привалившаяся к черному стволу, дернулась, исчезла и возникла совсем рядом с не дрогнувшей Росинкой. — Оставайся здесь, — эхом повторила Лея, и в голосе ее зазвучали слезы, — оставайся со мной. Теперь уже не лес вокруг, а, казалось, само биение сердца Фергуса начало вдруг отстукивать «Папа! Папа!» — и Император на миг зажмурился, пытаясь заставить этот далекий зов затихнуть. Но он звучал все громче. — Нет, — выговорил Император наконец сперва невнятно, а потом повторил громче и тверже: — Нет! Лея в его объятиях вздрогнула и заплакала. — Я терпелив, — раздался над ухом замирающий, как отдалявшийся гром, голос, — я могу подождать. Фергус, почти уверенный, что совершил страшную ошибку, попытался обнять плачущую Лею покрепче, снова прижать ее к себе — и открыл глаза. В покоях было темно, неприятно пахло усталым больным телом, спиртом и травами. Черный полог кровати над головой в первый момент показался Фергусу собравшимся обрушиться ночным небом. — Папа! — голос — на сей раз живой и настоящий, чуть хриплый — раздался прямо у него над ухом, и еще до того, как Император смог повернуть голову, чья-то прохладная влажная рука сжала его ладонь. Тело не слушалось — Фергус попытался пошевелиться, но руки и ноги казались тяжелыми, словно внутрь их залили олово. — Папочка, ты меня слышишь? Лицо Эмгыра выплыло над ним из темноты — осунувшееся, заострившееся, удивительно похожее теперь на облик мальчишки из тревожных видений. — Ежик, — Фергус слабо улыбнулся — лицо горело, тоже не желая подчиняться. — Я тут, — подтвердил мальчик, и губы его задрожали. Ценой невероятных усилий Фергус все же смог поднять руку, прикоснулся к его щеке. Эмгыр прильнул к его ладони, закрыл глаза и вздрогнул. Потом, поспешно взяв себя в руки, выпрямился, — я позову мастера Виго, — сказал он, и у Фергуса не нашлось сил возразить, хотя он хотел попросить сына остаться, не оставлять его одного в темноте. Разлука, впрочем, длилась недолго — должно быть, чародей ночевал в соседних покоях. Он явился через пару минут и, сияя улыбкой, принялся ощупывать и осматривать Императора, помог ему сесть, чтобы прослушать ритм сердца и дыхание, деловито посветил свечой прямо в глаза, и наконец заботливо уложил владыку обратно. — Кроме меня и Его Высочества никто не верил, что вы проснетесь, мой государь, — заметил чародей, наконец устроившись на стуле рядом с постелью. Эмгыр, наплевав на свой обычный педантизм, залез на кровать как был — в обуви — и прильнул к отцу всем телом. — Надеяться и впрямь приходилось только на чудо — нам так и не удалось понять, что стало причиной вашей болезни. Мастер Риннельдор отказывался что-либо говорить. — Где он? — поинтересовался Фергус. Сейчас, пусть и неподъемно слабый, тяжелый, как могильная плита, он чувствовал, как жизнь медленно возвращалась, сознание становилось все четче, и мысли почти послушно выстраивались в голове. Мастер Виго покачал головой. — Боюсь, последние месяцы мой дорогой коллега провел под стражей, — ответил он. — Месяцы? — не веря собственным ушам, переспросил Фергус. — Ты впал в забытье в начале весны, — ответил за чародея Эмгыр, приподняв голову с груди отца, к которой до этого прижимался ухом, точно прислушивался к ровному биению его сердца, — а сейчас уже осень. Мастера Риннельдора арестовали сразу же, как обнаружили тебя в маминой спальне, и с тех пор он сидит под стражей в собственной лаборатории. — Его не решились судить сразу же, — пояснил Виго со вздохом, — доказательств его вины в вашем состоянии не было, и князь Даги сказал, что Знающий находится под вашей личной защитой. Но, если бы вы так и не проснулись, судьба мастера была бы решена. Наказать кого-то за смерть Императора гораздо проще. — В том, что со мной случилось, нет его вины, — вздохнул Фергус, — только моя, — он не стал уточнять, что мастер Риннельдор предупреждал его заранее о возможных последствиях, и Император все равно отважился на эксперимент. О самом эксперименте Фергус тоже решил помалкивать. — В таком случае, ему повезло, что вы проснулись, — кивнул мастер Виго. Наутро о чудесном пробуждении Императора стало известно всем. Первым к его постели явились Даги и Ардаль — и оба не скрывали своей искренней радости. Младший сообщил Императору, что, узнав о его болезни, княгиня Кароберта взяла Эмгыра и вернулась вместе с ним во дворец, где и провела последние месяцы, присматривая за наследником с нежностью родной бабушки, которой прежде не досталось ее настоящим внучкам. Кароберта, впрочем, тратила свои усилия не только лишь на то, чтобы юный принц получал достаточно ласки и заботы, но и на отстаивания его интересов при дворе. Фергус понял из ее слов, что мастер Виго был прав — в пробуждение Императора никто не верил, и Нильфгаард начал медленно готовиться к смене власти. Княгиня рассчитывала, вероятно, стать не просто любящей бабушкой нового Императора, но его представительницей, может быть, даже главой Регентского совета. Даги сообщил Фергусу, что сам бы он не стал оспаривать это ее право — в конце концов, княгиня приходилась довольно близкой родственницей будущему правителю. Но, кроме как у него, эта перспектива не встретила при дворе поддержки. Теперь, однако, когда Император пришел в себя, вопрос этот перестал быть актуальным, и князь надеялся, что Фергус в скором времени сможет встать на ноги и вернуться к своим обычным обязанностям. В его отсутствие — так Даги назвал его болезнь — спокойствие Империи, достигнутое после победы в Геммере, пошатнулось. Лето выдалось иссушающе жарким, и урожай этого года получился опасно скудным. Даже Филипп, правитель обычно щедрого Туссента, сообщал, что не сможет предоставить Нильфгаарду запасы в обычном количестве. Чтобы избежать нависшей над страной опасности голода, Даги направил послов в Ковир и Цинтру, чтобы договориться о поставках зерна с Севера, но ответа пока не получил. И хотя торговые договоры делали решение этой проблемы лишь вопросом времени, привлечение ресурсов из-за Ярры должно было ощутимо ударить по государственной казне, и Совет начал обсуждать возможности увеличения налогов, пока сосредоточившись на провинциях, не желая лишний раз беспокоить граждан Нильфгаарда, которые и так были не в восторге от финансирования военных кампаний Империи. Едва придя в себя, Фергус чувствовал, что оказался в болоте. Обо всех проблемах Даги рассказывал ему постепенно, но это не делало осознание тяжести происходящего сколько-нибудь проще. Император понимал, что с каждым днем ситуация из тревожной могла стать катастрофической, но его собственное слабое тело и пока не до конца прояснившийся разум мешали ему заниматься государственными делами всерьез. Правитель, который после долгого забытья вынужден был заново учиться управлять собственными руками и ногами, и пока не мог надолго вставать с постели, решил сосредоточиться на менее глобальных делах, доверив решение остальных Совету. Первым делом он, конечно, велел освободить мастера Риннельдора и публично заявил — лишь немного покривив душой — что Знающий вовсе не был виновником его болезни, а напротив — долге время пытался вылечить правителя, помогал ему и хранил происходящее в строгой тайне по воле владыки. Эльф не проявил особой благодарности за освобождение, но Фергусу это было и ни к чему — он не стал рассказывать Знающему о том, последнем видении, и о предложении таинственного незнакомца, лишь признал, что Риннельдор был прав, предупреждая его об опасности, и зарекся от дальнейших экспериментов. За осенью, которую Фергус провел во все более удачных попытках заново научиться ходить и думать, пришла зима — жестокая и холодная, каких давно не переживала южная Империя. С помощью северных партнеров голода удалось избежать, но в народе и при дворе начали всерьез поговаривать, что род Эмрейсов был проклят. Истинных причин так полагать, конечно, не находилось — тяжелые года случались и прежде — но унять слухи не удавалось, и пришлось с ними смириться. Вернуться к обычной жизни и принять на себя весь груз ответственности Фергусу удалось лишь к очередному дню рождения Эмгыра. Торжественный день двенадцатилетния наследника отметили скромно, без обычных народных гуляний и празднеств для знати, и Фергус, уже твердо стоявший на ногах, вернувший себе контроль над собственным телом, посетил могилу Леи в компании Кароберты и Эмгыра, не став говорить им, что сам, в полном одиночестве, часто приходил в крипту с тех самых пор, как смог снова более или менее уверенно передвигаться на своих двоих. Много раз Фергусу приходилось напоминать себе, убеждать себя, что, отказавшись от предложения человека из сна, он поступил правильно. Сыпавшиеся со всех сторон на Империю горести не добавляли уверенности в сделанном выборе, но правитель твердил себе, что это был его долг — оставаться живым, пока Нильфгаард лихорадило. Он был отцом нации, нес за нее полную ответственность, пусть и не слишком хорошо справлялся со своими обязанностями. Иногда — непрошенные, страшные, но в то же время такие неожиданно привлекательные — его посещали трусливые мысли о бегстве. Фергус не мог уехать из столицы, не мог снова возложить свои обязанности на Даги или Кароберту — при живом Императоре народ бы больше не принял никого из них. Но мысль о том, чтобы переступить призрачную зыбкую границу яви и шагнуть прямо в объятия Леи — пусть не живой, но такой болезненно настоящей — посещала Фергуса все чаще и чаще. Он знал, что Эмгыр горевал бы по нему, но мальчик был еще слишком юн, чтобы эта потеря подкосила его всерьез. Сын остался бы на попечении доброй бабушки Каролины, а со временем — когда под мудрым руководством Даги Империя выплыла бы из обрушившегося на нее шторма — сам стал бы Императором. А, кроме Ежика, Фергуса больше некому было оплакивать. Дэглан отдалился от него окончательно — должно быть, не мог простить союза с Риннельдором, которого, похоже, теперь твердо считал виновником смерти Леи. Бывшие друзья виделись только в формальной обстановке — на заседаниях Совета или на смотрах войск. К постели больного Дэглан так и не явился, не сопровождал Фергуса во время первых неуверенных прогулок в саду, на которых его под руку поддерживали Эмгыр или Кароберта. Столкнувшись случайно в коридорах дворца, Дэглан отдавал правителю честь и стоял, выпрямившись, ожидая, когда Император позволит ему уйти, не реагировал на попытки Фергуса заговорить — и тому приходилось разрешать генералу удалиться. Риннельдор, пусть и полностью оправданный, не желал вновь возвращаться к магическим занятиям. Его лаборатория простаивала, и дошло даже до того, что Знающий позволил мастеру Виго пользоваться ей по предварительной договоренности. Сам эльф читал книги, слонялся по окрестностям дворца или по саду, время от времени занимался с Эмгыром — но преподавал ему теперь не чародейскую теорию, а эльфскую историю — спросив у Фергуса разрешения. К концу очередного засушливого лета в провинциях Империи снова стало неспокойно. Фергусу сообщали о формировавшихся в Этолии и Геммере партизанских отрядах, срывавших поставки в столицу. Мятежники поджигали склады, взрывали мосты и нападали на обозы. Стало известно сразу о нескольких диверсиях в горных шахтах в Геммере и о назревавшем недовольстве жителей тех регионов Империи, где настоящим восстанием прежде и не пахло. Повинуясь воле Даги, как обычно настаивавшем на жестком подавлении бунтов, не видя иного выхода, Фергус велел усилить военное присутствие в мятежных регионах, но очень скоро оказалось, что за годы, прошедшие с завоевания, этолийские и геммерские партизаны научились вести войну по-другому — хитрее и агрессивней. Император хотел вновь отправить на запад Дэглана — это могло помочь решить проблему Этолии, но генерал сообщил Императору, что его влияния могло и не хватить на то, чтобы переломить ситуацию. Совет его отказ поддержал — по общему мнению Дэглану важнее было оставаться в столице, в которой тоже зрело недовольство. В самом начале зимы из Геммеры пришла страшная весть. Заговорщики при дворе лорда-протектора убили Като Коэгоорна и захватили власть в столице провинции, объявили о восстановлении независимости и отправили Императору сообщение, что семья убитого наместника находилась теперь у них в заложниках, как гарант невмешательства Нильфгаарда. На очередном заседании Совета именно Дэглан высказал настойчивое предложение собирать войска в еще соблюдавших договоры провинциях и послать за помощью в союзные королевства — Мехт и Метинну, чтобы подавить восстание и восстановить статус-кво. Фергус ответил на это, что начало новой войны, даже простой ультиматум могли привести в немедленному убийству Мары и ее детей, но Совет счел это сопутствующими потерями, незначительными в сложившихся обстоятельствах. Решение было за Императором, и Фергус провел несколько бессонных ночей, боясь заснуть и в кошмарах — или в пророческом видении — увидеть поднятые на колья головы Мары Коэгоорн, ее дочерей и сыновей — с открытыми мертвыми глазами, искривленными криком ртами. Но все сводилось к тому, что иного выхода у Императора не было. В Городе Золотых Башен все настойчивей ходили разговоры о том, что правитель, растерявший свое влияние, вел Империю к разрушению. Народ и знать все последние годы смирялись с повышением налогов, потому что верили — Нильфгаард оставался сильнейшим государством не только на юге, но и по ту сторону Ярры, и ради его побед, ради расширения Империи, ради ее славы можно было и потерпеть. А теперь провинции бунтовали. Следом за Геммерой о восстановлении независимости заговорила Этолия, и можно было считать дни до момента, когда те же настроения докатились бы и до других княжеств. Скрепя сердце, мысленно попрощавшись с семейством Коэгоорнов, Фергус отдал приказ о призыве союзных войск. И на Йуле от них пришел ответ. Короли Мехта и Метинны отказались участвовать в войне. У обоих, конечно, нашлись правдоподобные достойные объяснения своего нежелания исполнять условия старых договоров. Но суть заявлений предавших Империю союзников сводилась к тому, что это было не их сражение, и они не желали отправлять собственных солдат на смерть ради величия Нильфгаарда, которому в следующем году вздумалось бы, вероятно, завоевать Мехт и Метинну. Слабый сосед был им выгодней сильного, и Фергус мог их понять. Накануне очередного собрания Совета Даги попросил о личной аудиенции. Фергус принимал его в своем обычном кабинете, над кипой писем и донесений — одно тревожней другого. Князь вошел, бросил кому-то за дверью приказ никого не пускать и прикрыл за собой створку. Он двинулся к столу Императора такой решительной твердой походкой, что на мгновение Фергусу показалось, что Советник сейчас выхватит из-за пояса кинжал и вонзит его в грудь правителя. Но, прислушавшись к себе, Император понял, что не стал бы сейчас даже пытаться отстраниться. Даги сел на стул напротив владыки и молчал добрую минуту. — Завтра на Совете генерал выдвинет предложение объявить общую внутреннюю мобилизацию, — сообщил он ровным, почти бесцветным голосом, — и это предложение будет поддержано. Фергус прямо посмотрел на собеседника, удивленно поднял брови. — Вы считаете, это единственно верное решение? — осведомился он, и сердце болезненно екнуло в груди. Разговоры о том, что Нильфгаард готовился к полномасштабной войне — без союзников, без поддержки извне — ходили уже давно, но до сих пор они казались Фергусу почти пустыми и далекими. Прежде он даже представить себе не мог, что окажется перед подобным выбором. — Я считал так прежде, — немного подумав, кивнул Даги, — все эти годы я, как вы знаете, выступал против вашей миролюбивой — и, как мне казалось, проигрышной политики. Я всегда настаивал на том, что понятней других звучит только язык силы. Но теперь я понимаю, что ошибался. Фергус молчал, не сводя с него глаз. — И дело не в том, что подобное решение неверно в корне, — продолжал Даги, не отводя взгляда, — в нынешних обстоятельствах оно может оказаться единственным. Раскол Империи неизбежен, если сейчас не подавить бунты и не подчинить тех, кто выступил против власти Императора. Мы можем в последний раз сыграть на патриотических чувствах граждан, напомнить им о долге перед родиной и провести мобилизацию успешно. Может быть, этих сил даже хватит на то, чтобы победить в новой войне. Наш народ привык, что Император воюет чужими штыками, не готов пока брать оружие и сражаться. Но это поправимо — пока что. — Но?.. — подал слабый голос Фергус. — Но я опасаюсь, что, выдвигая подобное предложение, Совет руководствуется неверными основаниями, — закончил Даги, сделал еще одну паузу, опустил глаза, а потом вдруг снова посмотрел на Фергуса — таким странным взглядом, какого Император прежде за ним никогда не замечал, — я служил вашему отцу верой и правдой всю мою жизнь, и я поклялся ему, что буду служить и вам. Множество раз я был не согласен с вашими решениями и спорил с ними, настаивал на своем, но, несмотря на это, хранил верность Императору. Именно это я собираюсь делать дальше. Вам должно быть известно, что члены Совета и приближенные были убеждены, что вы, Ваше Величество, больны куда серьезней, чем показываете. Что разум ваш затуманен магией или неведомой хворью, что, проснувшись, вы не смогли вернуться, но падение ваше началось гораздо раньше — после смерти Ее Величества. Я никогда не верил в это — и сейчас не верю. — Благодарю вас, — совершенно ледяными губами ответил Фергус, — но что же вы предлагаете? — Я пришел не предлагать, — покачал головой Даги, — а сообщить вам, Фергус, что я останусь на вашей стороне, какое решение вы бы ни приняли. Мое влияние на Совет все еще достаточно велико, несмотря ни на что. И я предлагаю вам все доступные мне ресурсы для того, чтобы настоять на своем. Даги не сказал ему больше ничего в тот вечер, и на следующий день, как он и предупредил, на Совете было выдвинуто предложение о проведении немедленной мобилизации. Фергус всю ночь провел в размышлениях, и понимал теперь, что одного его вето было недостаточно, чтобы предотвратить принятие этого решения. Он мог отказаться сейчас, но в дальнейшем его бы вынудили подчиниться общей воле. Император медленно поднял руку и перехватил неожиданно прямой, полный самой чистой ненависти взор Дэглана. — Я считаю проведение мобилизации невозможным, — заговорил Фергус, и советники тут же, конечно, начали переглядываться и шептаться, — вы настаиваете на том, чтобы народ Нильфгаарда встал под знамена Империи и защищал — что? — он окинул притихших собравшихся взглядом, и ответил ему Дэглан. — Величие Нильфгаарда, — отчеканил он, и голос его раскатился по залу, напитавшись силой, — славу ваших предков, которой не должно оставаться лишь призрачной памятью. — Вы хотите отправить граждан Нильфгаарда погибать ради того, о чем мечтал давно почивший Император Торрес? — Фергус говорил негромко, но в воцарившейся тишине его голос звучал не слабее голоса Дэглана, — окропить кровью наших сограждан чужие земли, чтобы сохранить призрак величия, которого мой отец не сумел добиться при жизни, о котором лишь рассуждал? Вместе с короной я принял на себя тяжесть и его намерений, память о его обещаниях, но кроме того — тяжкий груз ответственности за людей Нильфгаарда, за их ежедневную жизнь, за то, чтобы им было, чем кормить детей, а не только — чем гордиться. Я не горжусь победами Нильфгаарда — они были достигнуты почти без моего участия. Я не командовал войсками и не строил стратегических планов, не шел в бой и не умирал. Но я горжусь своим сыном — и хочу, чтобы наши сограждане гордились своими сыновьями и дочерями. Живыми, а не павшими в бессмысленной войне. Я хочу, чтобы люди Нильфгаарда — пусть и не просыпались бы с мыслью о том, что наша страна победила всех врагов и захватила все соседние территории — но просыпались, чтобы жить. Като Коэгоорн погиб, защищая это величие — но его родные живы, и они — тоже граждане Нильфгаарда. Посему, я приказываю — мы признаем независимость Геммеры при условии, что семья Коэгоорн будет возвращена в Нильфгаард. Мы начнем переговоры с другими провинциями и предложим им условия отсоединения. Многим из них под эгидой Империи живется лучше, чем прежде, и такие провинции услышат наши слова, даже если говорить мы будем не языком силы. Со всеми прочими мы заключим новые договоры, которые определят не славу, но благополучие Империи. Ибо не смерть ради славы, но жизнь каждого нильфгаардца — моя главная забота, как их владыки. В зале воцарилась гробовая тишина. Несколько минут собравшиеся взирали на Императора, а потом почти все взоры обратились на Дэглана. Фергус почти услышал, как бывший друг заговорил вновь, разбивая в пыль все его аргументы. Но Даги вмешался первым. — Со своей стороны и с правом Первого Советника я принимаю волю Его Величества, — сообщил он спокойно и ровно, точно речь шла о поставках шелков из Офира, — и обязуюсь организовать дипломатические миссии в Геммеру и Этолию. Бледное лицо Дэглана на мгновение совершенно окаменело, но заговорить вновь он не решился. На этот раз его полный ненависти взор был обращен на Даги, и, умей генерал убивать взглядом, Первый Советник непременно упал бы замертво. Мара и ее дети вернулись в Нильфгаард почти сразу после того, как до Геммеры дошли вести о том, что их условия были приняты Императором. Вскоре затем произошел взаимный обмен послами, и, следуя своему обещанию, Даги организовал переговоры и с Этолией. К весне опасность новой войны миновала, хотя Фергус знал, что иначе, чем поражением его решение в народе не называли. Нильфгаардцы, привыкшие к вестям о военных успехах, не готовы были принять новую реальность, в которой Император возвращал ранее завоеванные земли. Но Фергус теперь засыпал со спокойной душой, веря, что поступил правильно. Чтобы поднять народный дух, отвлечь людей от разрушительного недовольства, было принято решение в этом году отметить день рождения наследника с размахом. Императорская казна все еще пребывала в плачевном состоянии после двух неурожайных лет, но Фергус надеялся, что от одного праздника ничего катастрофического не произойдет. Сам виновник торжества принял известие о том, что весь Нильфгаард готовился отмечать его день рождения с помпой, без энтузиазма. Но Фергус постарался убедить сына, что это был последний праздник перед тем, как наследник войдет в возраст, а потому его следовало отметить достойно. Эмгыр был рад возвращению друга Мэнно, но до него — Император точно это знал — доходили разговоры о слабости отца, оградить мальчика от этих слухов было просто невозможно. Несколько раз отец пытался поговорить с сыном, убедить его в правильности своего решения, объяснить свои мотивы, но Эмгыр уверенно отвечал, что все понимает, хотя на деле это было, скорее всего, не так. Любому мальчишке было тяжело слушать о том, что его отец — трус, слабак или сумасшедший, даже если об этом рассуждало всего несколько человек. О слабости и сумасшествии Императора же теперь судачил весь город. И, пусть самого Фергуса эти пересуды не слишком беспокоили, за состояние Эмгыра он все еще сильно переживал. Мастер Риннельдор, до сей поры сохранявший обычный молчаливый нейтралитет, похоже, чувствовал беспокойство Императора, и незадолго до праздника предложил ему отправить мальчика в Цинтру на лето. Предложение было странным и неожиданным, никаких толковых объяснений Знающий не представил, сказал лишь, что это могло оказаться судьбоносным решением. Фергус пообещал подумать об этом после дня рождения наследника, но склонен был согласиться. Отправить сына подальше из столицы было не худшей идеей. Оставалось только убедить в этом Эмгыра. Утром знаменательного дня начали прибывать гости — правители тех провинций, что еще хранили верность Империи и сделали выбор в пользу того, чтобы остаться в ее составе. Кроме того, ко двору прибыли и представители Геммеры и Этолии — в качестве жеста доброй воли, чтобы подтвердить недавно заключенные соглашения. С большим удивлением Фергус заметил среди гостей Эренваля. Юноша, одетый в строгий серый ученический костюм, объяснил Императору, что тоже получил приглашение на праздник и даже порт-ключ, чтобы не тратить время на дорогу — и не смог отказать себе в удовольствии. Фергус не смог припомнить, говорил ли ему мастер Риннельдор о своем намерении вернуть сына в столицу ради дня рождения Эмгыра, но был рад приветствовать доброго знакомого. В потоке гостей и поздравлений Император вынужден был несколько раз отмахнуться от посыльного княгини Кароберты, желавшей переговорить с родственником с глазу на глаз, и лишь когда началась основная часть праздника, организованная, как обычно, в дворцовом саду, наконец сообщил гонцу, что встретится с его госпожой. Начинало темнеть, и в сумерках зажигались огни. Эмгыр не принимал участия в организации праздника, и Фергус боялся, что сын — уже почти взрослый — будет недоволен, что традиции никак не поменялись с тех пор, как он был совсем маленьким мальчиком и радостно гонялся за подсказками в охоте на сокровища или с восторгом наблюдал за представлением приглашенных фокусников. Вместо обычно исполнявшего эту роль Яссэ сегодня развлекал гостей чародей, чье лицо Фергус почти узнал, но никак не мог вспомнить его имени. Человек в таинственном плаще с капюшоном рисовал в воздухе причудливые огненные фигуры, заставлял их рассыпаться бабочками и порхать среди гостей, и дети, приглашенные на праздник, пытались их поймать с визгами и смехом. Отделившись от группы гостей, собравшихся у столов, заставленных угощениями, Фергус двинулся по тропе, ведущей к пруду — именно там Кароберта ожидала его для разговора. Он шел неторопливо, оглядываясь по сторонам, и про себя с удивлением отмечал, что сегодня в парке было выставлено многовато стражи. Сам он такого приказа не отдавал, но решил, что это была инициатива Даги, опасавшегося непредвиденных осложнений — времена все же царили неспокойные. В резной беседке, в которой прежде, бесконечно давно, Лея собиралась с подругами, чтобы посплетничать и отведать пирожных, кто-то стоял — и Фергус издали понял, что это была вовсе не Кароберта. Он замедлил шаг, присмотрелся повнимательней. Высокая фигура незнакомца была скрыта плащом, а у ног его в смутной тени лежала какая-то массивная груда. Фергус остановился — к яркому аромату цветущего жасмина, ила и пороха фейерверков примешивался чуждый острый запах — так пах разогретый на солнце металл, такой запах Император чувствовал в самых страшных своих видениях. Человек в плаще медленно обернулся. Глубокий капюшон плавно соскользнул с лысой головы. Ведьмак Лето улыбнулся, и в сумерках блеснуло лезвие кинжала — уже обагрённое кровью. — Предназначение, мать его так, — обронил великан и прежде, чем Фергус успел даже дернуться, метнулся в сторону и исчез среди раскидистых ветвей куста. Император, не чуя под собой ног, рванул к беседке, хотя все в нем буквально вопило о том, что бежать нужно было в противоположную сторону. Еще до того, как увидел, он знал, чем была странная темная груда, сваленная на полу. Князь Даги лежал на спине, и лицо его выражало секундное удивление, но ни капли страха — он, похоже, не успел понять, что произошло. Под его подбородком зияла глубокая ровная рана, и темная кровь толчками лилась из нее, окружая голову Советника багряным ореолом. Фергус закричал, но не услышал собственного крика. Он развернулся, готовый бежать, звать на помощь — хотя она князю Даги уже не требовалась. По тропе прямо ему навстречу уверенной походкой, гордо вскинув голову, шествовал Филипп. Его окружали шестеро рыцарей в полном доспехе с золотыми плюмажами на шлемах. Фергус, спотыкаясь, поспешил к князю, взмахнул руками, стараясь привлечь его внимание. Филипп остановился и подал спутникам короткий знак. — Даги убит! — почти выкрикнул Император, поравнявшись с ними, — убийца еще где-то здесь, нужно окружить сад и закрыть все выходы из дворца. Филипп выслушал его равнодушно, точно Фергус сообщил, что дождь собирался испортить праздник. — Прости меня, Фергус, — с легкой улыбкой — почти забытой, такой, с какой прежде склонялся, чтобы поцеловать, произнес князь, а потом кивнул своим рыцарям: — Взять его. Император попятился, но через мгновение, когда золотая когорта двинулась на него, сжал кулаки. — Стража! — крикнул он, собрав последние силы, — Ко мне! Измена! С другой стороны, от пруда двигалась Маргарита — Фергус и не знал, что она тоже вернулась в столицу. Женщину, облаченную в форму придворного гвардейца, сопровождала группа стражников. Император ринулся было к ним, но солдаты, повинуясь жесту Маргариты, обнажили мечи. — Прости, Фергус, — в лице Маргариты, в отличие от ее брата, правитель заметил почти искреннее сожаление, — но ты должен пройти с нами. Ради твоей безопасности — и ради безопасности Эмгыра. Имя сына сработало, как чародейское заклятье. Фергус опустил руки и понурил плечи, замер, дожидаясь, пока Филипп наденет ему на запястья тяжелые кандалы — отчего-то двимеритовые. — За что? — Император попытался поймать взгляд князя, но тот, продолжая улыбаться, прятал глаза. Впрочем, ответа Фергусу уже не требовалось.