twitterpated

             Всевозможные и всесторонние крики, визги, хлопки (и один лишь Создатель ведает, что ещё) разрывают изнутри черепную коробку. Икарис морщится от какофонии звуков и едва успевает увести плечо в сторону — компания пирующих почти врезается в него, разражаясь оглушительным хохотом.              Эллада шумная, пьяная и знойная сама по себе, а в период праздников — тем более. Славящие покровителей плодородия греки первобытно неуправляемы, шумны и веселы. Икарис чувствует себя неуютно посреди этого буйства танцев, громких возгласов и безумного распутства.              Ему кажется, что он единственный так себя чувствует: Серси он не видел с начала празднества, то есть уже несколько дней — она легкомысленно затерялась в людской толпе и даже не считала нужным сообщать ему, что с ней всё в порядке; Кинго развлекался в компании прекрасных дев (или юношей — Икарис правда не следил, кто вокруг него вьётся), поэтому ему дела до серьёзных вещей не было; Спрайт веселила пирующих своими иллюзиями (и куда только смотрит Гильгамеш, раз позволяет «ребёнку» присутствовать во всём этом буйстве людской пошлости); сам здоровяк проводил время либо с самим собой, либо с Фастосом, потягивая густое вино и ведя непринуждённые беседы; Аяк, вероятнее всего, наблюдала из какого-нибудь укромного места, не присоединяясь к праздничному шествию.              Икарис снова отшатывается к стене, когда десяток хихикающих девушек нетвёрдой походкой встают у него на пути, едва не облепливая. Давит в себе желание отряхнуться, а потом вылавливает чуть поодаль знакомые фигуры в толпе.              Ну конечно: Маккари и Друиг устроили свой собственный праздник посреди человеческого торжества. И пока первая пытается обучить второго исконно греческому танцу, а тот путается в ногах и намеренно наваливается на неё, люди вокруг них одобрительно кричат, воют, хлопают и улюлюкают, шаркая сандалиями по земле и поднимая пыль.              Икарис ловит взгляд Друига случайно, когда он весь взмыленный в очередной раз неуклюже разворачивается и утягивает за собой Маккари, сжав в кулаке складки её одежды на уровне талии. И по расширенным зрачкам и испарине Икарис делает вывод, что он либо выдохся во время танцев, либо перебрал с яствами, что им тут любезно подавали.              Сама атмосфера девятидневных обрядов и полного уничтожения моральной стороны существования совершенно не привлекает Икариса, особенно когда остальные Вечные охотно поддаются всеобщему влиянию. Он ещё раз пытается выцепить внимание Друига, как самого мрачного и отчуждённого (а потому и самого не расположенного к веселью, по его мнению), но план с треском проваливается, поскольку Друиг уже тащит Маккари к двум кубкам, что им подносит черноволосая неизвестная девушка. Они переплетают руки в локтях, крепко удерживая чаши, пьют вино и неотрывно смотрят друг на друга и никуда больше.              Что они делают потом и почему наклоняются ближе, Икарис уже не выясняет.              Продирается сквозь шумную толпу, надеясь встретить кого-нибудь ещё из команды. Кого-нибудь адекватного.              В пестрящей белизне хитонов почти родное одеяние его сознание выхватывает не иначе как чудом. Икарис даже замирает, из-за чего проходящий рядом полуобнажённый юноша в набедренной шкуроподобной юбке всё-таки ударяется в него. Неразборчиво и пьяно урчит извинения и проскальзывает мимо, не упуская возможности провести по нагрудным мышцам Вечного ладонями.              Икарис ведёт плечами, но продолжает прожигать (не в буквальном смысле, конечно же) глазами светлый затылок, терпеливо ожидая, когда на него обратят внимание.              И — о, спасибо тебе, Создатель! — это наконец-то происходит. Тена сначала одаривает его косым взглядом, замечая, а потом разворачивается полностью, бестактно прерывая беседу с обхаживающими её греками. Грациозно идёт к нему, и от этого у Икариса пересыхает в горле. И ещё от её взгляда с поволокой и влажно блестящих губ, но об этом он никогда никому не скажет.              Тена приветственно тянет, одаривая его лёгкой улыбкой:              — Так-так, та-а-ак... Икарис.              — Тена.              Он сдержанно кивает ей в знак приветствия. И изумлённо вскидывает брови, когда она протягивает ему свой кубок, предлагая. Он пуст наполовину и в нём плещется странная жидкость, по запаху не похожая ни на вино, ни на козье молоко. Икарис хмурится и возвращает взгляд к лицу Тены.              Она хмыкает и дарит ему ещё одну улыбку:              — Выпьешь со мной?              Ничем не прикрытое издевательство на миг выбивает воздух из грудной клетки. Икарис открывает рот, но не находит нужных слов и остаётся до глубины души потрясённым, как вытащенный на берег кефаль для жертвоприношения.              Тена беззлобно смеётся над ним и всё-таки всучивает чашу в руки. Под её пристально-хитрым взглядом Икарис делает глоток.              Напиток встаёт поперёк горла и осознанием, что Война подсунула ему кикеон, и его вкусом. Жареный ячмень прочно оседает на корне языка и перебивает всё остальное. Но Икарис послушно проглатывает, морщится и только с послевкусием признаёт, что греки умеют готовить прекрасное пойло из чего угодно.              Такая грубость почти срывается с его губ, но их перебивает пожилой мужчина, торопливо семенящий откуда-то из глубин толпы. Его хриплый визгливый голос тут же отдаёт в барабанные перепонки:              — О, Паллада!              Зовёт он так, будто перед ним святое великое божество, а потом чуть не падает на колени перед Теной. Начинает тараторить извинения, просьбы, и трясти исписанным пергаментом. На удивление Икариса, Тена взмахивает ладонью, прося тишины, и вкрадчиво произносит:              — Ναί, это правда. Любовные подвиги Зевса не ведают границ.              Писатель тут же скрипит, выводя неровные буквы на пергаменте и жадно ловя каждое слово Вечной.              Икарис наблюдает за тем, как просто и естественно Тена сочиняет небылицы для глупого человека, и сам не замечает, как опрокидывает в себя ещё глоток кикеона. Закашливается и сгибается, когда нектар опускается не в то горло, и тем самым прерывает беседу Тены и старца.              Тот торопливо удаляется, очередной взмах руки Вечной воспринимая за конец разговора. Какие-то жалкие мгновения всё ещё слышится его голос, наполненный благодарностями и извинениями. А сама Война заботливо бьёт Икариса между лопаток, не позволяя подавиться окончательно. Придя в себя, он первым делом говорит слова обвинения, забывая о простом дежурном «спасибо»:              — Зачем обманываешь?              Тена изгибает брови, непонимающе глядя на него, пальцами пробегает по его плечу и оставляет ладонь над сердцем. Икарис поясняет:              — Любовные похождения Зевса. Они ведь будут в это верить.              Последнее, что он ожидает услышать, — это её смех. Снова. Икарис радуется, что на нём сейчас броня и взбунтовавшуюся мурашками кожу Тена просто не может почувствовать. Сердито смотрит на неё и сильнее сжимает глиняную ножку кубка.              Тена легко толкает его, заставляя пошатнуться, а потом тянет обратно к себе, заговорщицки шепча:              — Не мешай мне веселиться, Икарис. От одного слуха в толпе пьяных людей ничего не случится.              Только сейчас он замечает, как расширены её зрачки, как в их черноте почти пропала серо-зелёная радужка, как Тену ведёт и как его ведёт вслед за ней. Кое-как найдя в себе силы, Вечный парирует:              — Слухи имеют свойство быстро распространяться.              Тена фыркает и снова толкает его, точно самого скучного зануду во всех девяти мирах. Отворачивается, но лишь для того, чтобы выхватить с подноса пробегающего около них раба новый кубок и тут же пригубить его, в этот самый момент пробормотав:              — Ανόητο αγόρι...              Икарис, расслышавший лишь красноречивое бульканье в чаше, хочет уже задать вопрос, но визг сразу нескольких десятков женщин перебивает не то что его голос, но и его мысли.              Он оборачивается, ища источник шума, и закатывает глаза, когда обнаруживает группу юношей, что накидываются на девиц с щекоткой, шлепками, смехом и всеми прочими непотребствами. Гогот толпы набатом бьёт в его мозг. В угаре веселья люди становятся совершенно неуправляемыми.              Тена на расшатывающееся представление смотрит поверх кубка, в его крае пряча собственную улыбку. Потом косится на Икариса и без лишних слов подливает в его чашу кикеон из своей. На его попытку возразить только шикает и, в качестве завершения, легко ударяет глиняные бока друг о друга, чокаясь.              Невозмутимо отворачивается и продолжает пить, всем своим видом показывая, что ждёт того же и от него. И Икарис поддаётся, не может не поддаться, демонстративно опрокидывает в себя всё содержимое, неотрывно буравя профиль Вечной тяжёлым взглядом. Из-за слишком больших глотков напиток тонкими струйками течёт мимо его рта, путаясь в щетине и оставаясь на подбородке.              И от того, как на это вполоборота смотрит Тена, подкашиваются колени. Она легко тянется к нему, вытирая лишнюю влагу, невесомо проводит пальцами по линии челюсти, очерчивает контур губ и задумчиво склоняет голову к плечу. Икарис под её прикосновениями замирает и плавится, неотрывно следя за мутным темнеющим взглядом. Настороженно зовёт, чувствуя, что ещё чуть-чуть и собственный разум уплывёт куда-то далеко-далеко:              — Тена...              — Почему ты в этом?              Она спрашивает неожиданно, рукой опускаясь до его брони и стуча по сплетению орнамента на груди ногтями. Поджимает губы, будто разочарована, и наконец-то переводит внимание на глаза Икариса. Он неопределённо хмыкает и ворчит так недовольно, словно она спросила самую несусветную глупость из всех возможных:              — Полагаешь, мне было бы лучше в людских тряпках?              Оскалу Тены в этот момент могут позавидовать все хищники Земли:              — Не знаю. Но без брони было бы лучше точно.              Икарис щурится и пристально окидывает взглядом её одеяние. Полагает, что ещё пара-тройка таких заявлений и она точно заставит его переодеться в какой-нибудь драный хитон, который при большом желании не скроет от посторонних глаз ничего. От мыслей, что тело Тены сейчас тоже мало что скрывает, язык прилипает к нёбу, а пальцы сжимают пустой глиняный кубок так, что он трескается и крупными осколками падает в пыльную землю.              Желая себя скорее просто занять и отвлечь, чем действительно снова пригубить кикеон, Икарис перехватывает руку Тены с чашей на полпути. От соприкосновения пальцев тело бьёт жарким током, а туман в голове сгущается. Вечный без труда забирает напиток и допивает его за раз, неотрывно смотря в чужие глаза, что плывут сейчас в сизой дымке и душном мареве, как и весь мир вокруг.              Бросая второй кубок им под ноги, Икарис хрипит, неосознанно шагая навстречу и склоняясь ближе:              — Т-ты... ты что-то сделала.              И что он имеет в виду — непонятно. То ли то, что Тена сделала что-то конкретно с ним, то ли то, что она сделала что-то в принципе, на что он сейчас так странно реагирует, из-за чего так странно себя чувствует и поэтому так странно и необъяснимо хочет.              Тена невинно смотрит на него исподлобья, сама подаётся ближе, и пальцами пробегает по его напряжённым бокам, разрушая в хлам все личные границы. Вокруг них продолжают галдеть и щебетать веселящиеся греки, но собственная кровь стучит в ушах так гулко, что посторонние звуки тонут в этих ударах.              Икарис жар тела Войны чувствует даже через выкованную Аришемом броню. Её обшитый золотыми нитками пеплос комкается под его руками на пояснице, потому что едва ли получается контролировать хоть что-то, а не поддаваться безумию невозможно.              Они оказываются настолько близко, насколько не были ни разу за все эти тысячелетия. Тена пахнет морской солью, вином и немыслимой в своей рискованности (и раскованности) угрозой. Икарис втягивает воздух носом так шумно, как будто это его последний вдох. Дёргает её к себе ещё теснее, вжимая ещё беззастенчивее и... о. Бёдра к бёдрам, плотно и терпко настолько, что осознание накрывает с головой: возбуждение ещё никогда не ощущалось так остро.              Ни одна часть его мозга не пытается бить тревогу, крича, что он творит непоправимое и поистине ужасное. Всё его сознание в белёсом мареве возбуждения, мысли текут вяло и нехотя. Вечный сцепляет челюсти до заигравших желвак, когда чувствует пальцы в своих волосах.              Тена сжимает, тянет, провоцирует и дразнит, сполна наслаждаясь тем, что Икарис не может не смотреть на неё. Его руки всё ещё крепко удерживают её за бока, но не опускаются ниже и не поднимаются выше. И это почти удручает. Война улыбается скошенной в углах блажью улыбкой, и тянется к чужому рту.              Зовёт на выдохе и, не удержавшись, коротко и больно кусает за подбородок:              — Икарис...              Проводит языком по губам, отмечая, как Вечный — наконец-то! — пробирается сквозь складки её накидки. Бесполезно болтавшийся на одной застёжке гиматий только ловит непонятливые взгляды людей — греки искренне не понимали, зачем их Афина Паллада надела сразу две верхние одежды, но спрашивать никто ожидаемо не решался. Хищно скалится, когда Икарис наперекор своим же действиям зло шипит ей в лицо, пытаясь скрыть дрожь в голосе:              — Что ты творишь?!              Подыгрывая, выпутывается из его рук и отстраняется. И хмыкает, когда Вечный, ведомый низменным людским пороком, тянется за ней, не желая отпускать. Перехватывает за запястье, но что делать дальше — решительно не знает. Кажется, что кровь пульсирует одновременно наверху и внизу, мыслить связанно получается с трудом, мыслить адекватно не получается совсем. Мир вокруг кружится, бесится и останавливается лишь на Тене, что вскрывает ему грудину одним своим взглядом, предлагающим греховно сладкое сумасшествие.              Когда вместо запястья под ладонью оказывается чужая ладонь, а пальцы переплетаются с пальцами, Икарис сглатывает. Пьяный от ячменного пойла греков и раскалённой близости Войны, он позволяет тащить себя сквозь толпу, бездумно ударяясь в чужие тела и сырцовые кирпичи стен людских домов.              Вечный мельком видит взъерошенный ёжик волос Спрайт, которая рассказывает благодарным слушателям очередную выдумку. В иллюзиях её истории человеческая фигура будто бы парит на самодельных крыльях, машет ими и поднимается всё выше и выше. Вытворяет что-то невероятное в своём условном небе, пока люди вокруг восторженно ахают. Момент, когда несуществующий человек почти касается такого же несуществующего солнца, Икарис уже не видит; момент, когда несуществующий человек камнем летит вниз, в такое же несуществующее море, — тем более.              Тена ведёт его в мареве ночи, вязком и жарком от горящих костров, и Икарис не сопротивляется, спотыкается о собственные ноги и хмельные взгляды дев и юношей вокруг ловит в полубреду. Собственное внимание вновь хватается за знакомые фигуры.              Маккари изящно рисует знаки в воздухе, плетя неразборчивые в пьяном сознании слова, двигается в такт играющей кифаре и безошибочно ловит ритм от вибраций струн, даже не слыша музыки. Двигается на ощупь, прижимаясь к Друигу, который обнимает её сзади поперёк талии одной рукой. Другой же он отгибает одну из пышных складок её хлайны и с порывистой жадностью целует в смуглое плечо.              От вида, как быстрейшая прикрывает глаза, как откидывается на тяжело вздымающуюся грудь Друига, как позволяет касаться себя и касается его сама, влажно прижимаясь губами под подбородком, Икарис замирает на мгновение. В следующее его уже дёргают вперёд и в сторону.              Тена заталкивает их в темноту, непроницаемую и плотную, и в её густоте весь мир неожиданно пропадает, сходясь в одном звуке прерывистого дыхания Войны.              Икарис делает на ощупь шаг, сквозь вату слыша, как глупыми птицами щебечут люди где-то снаружи, и понимает, что позволил завести себя в дом... или храм... или любое другое место, где их никто не найдёт и не узнает. Ладонь Тены из его хватки ускользает так же неожиданно, как и вся остальная Эллада оказывается отрезанной от них безымянным пространством, где нет ни имён, ни значений, и лишь оголённые чувства имеют хоть какой-то вес.              Икарис зовёт, не видя перед собой ничего:              — Тена?..              И темнота отвечает ему хриплым:              — Είμαι εδώ.              А следом шеи касаются тонкие пальцы и собственный судорожный выдох расходится волной от чужого такого же. Икарис различает очертания, пока его воспалённое сознание бьётся пташкой в силках, куда он сам загнал себя, поддавшись на провокации Войны.              Взывая к разуму хоть кого-то из них, он шепчет, задевая губами губы:              — Это неправильно...              Тена одаривает его снисходительным смешком и очевидно таким же взглядом, но последнее остаётся только додумывать. Выплёвывает без яда, своим тоном даёт призрачную надежду отступить, вернуть всё назад и сделать вид, что ничего не было, но...              — Ты такой глупый, Икарис. Не думай ни о чём хотя бы эту ночь. Отвлекись от своего предназначения и позволь себе просто делать то, что хочется.              В открывшейся Бездне её слов Икарис тонет, захлёбывается и выныривать на поверхность совершенно не планирует. Видит на двенадцать уровней смысла в каждой фразе больше, чем он есть на самом деле: рано или поздно, но Греция вместе с её праздниками и гвалтом рухнет, оставшись дотошной пылью на истории человечества, так почему же он не может ухватить свой кусок удовольствия, когда сейчас они пьяны, далеки от здравых решений и хотят одного и того же?..              Икарис рывком движется вперёд и на ощупь впечатывает Войну в стену. От удара воздух из её горла вырывается резко и громко. Не давая опомниться, Вечный рычит, слепо находя фибулу на её одеждах и расстёгивая:              — Нашего предназначения, Тена. Нашего.              Она смеётся в который раз за вечер, являясь ему открытой, свободной и жаждущей:              — Поцелуй меня, мальчишка.              Последнее слово тонет в невнятном мычании, потому что Икарис подчиняется. Прижимается к её рту жадно и голодно, яростно сминая мягкую плоть и кусая в безудержном порыве. Руками ощупывает всё доступное пространство чужого тела, срывая лишние тряпки и жмурясь до цветных кругов и жидкого золота под веками.              Тена влажно прерывает поцелуй, и их общий вдох неравно делится в новом коротком касании губ.              Пока Икарис из последних сил сдерживает себя, чтобы не порвать греческие одежды ко всей дважды проклятой нечисти, Тена проходится приоткрытым ртом по шероховатым от щетины скулам, напряжённой линии челюсти и вниз — по шее. Смыкает зубы под бьющейся веной и втягивает кожу до боли — от потерянного стона Икариса в собственное ухо в голове становится пусто и гулко.              Целует и исследует дальше, двигаясь вслепую и только на вкус. Солёная горячая кожа действует афродизиаком и убивает трезвость сознания не хуже всех греческих нектаров вместе взятых. Тену ведёт ещё сильнее, ещё невозможнее, и крепление на броне она дёргает с почти что животным остервенением.              Снизу вверх упирается в Икариса глазами, в темноте блестящими из-за донельзя расширившихся зрачков, и раздевает лихорадочно и торопливо, желая добраться до самого вожделенного. Словно хочет успеть в этой вязкой темноте как можно больше, взять от этой их слабости всё без остатка, она стаскивает верхний доспех с его тела и ногтями проводит по звенящим от напряжения мышцам.              Ощупывает, гладит, царапает и мысленно благодарит, что за спиной у неё стена, на которую можно опереться — колени дрожат и трясутся от возбуждения, готовые вот-вот подогнуться и свалить безвольное тело на пол. Икарис упирается руками по обе стороны от неё и просто позволяет ей делать с ним всё, что захочет. Вздрагивает, когда Тена поцелуями вновь поднимается выше, и послушно отвечает, стоит ей только накрыть его губы своими.              Ловит её язык, влажно причмокивая, кусается и рычит, когда зубы вцепляются в ответ. Губа лопается и кровь размазывается вместе со слюной — безумно, сумасшедше, грязно и до ослепительного потрясающе. Тена идёт напролом, дурея окончательно, перехватывает руки Икариса и опускает их на своё тело — на грудь и бёдра, куда он хотел, но боялся попросить.              Она не сдерживает скрипучего стона, когда Икарис наконец-то начинает действовать сам и шорох её летящей прочь одежды расходится в темноте. От его пальцев на коже собственное возбуждение устремляется влажным горячим потоком вниз.              Тена всхлипывает ему в щёку, хватается за обнажённые плечи и мечется, царапаясь, потому что одно его несмелое касание между бёдер выбивает всю почву из-под ног напрочь. Насаживается сама, отчаянно желая глубже, сильнее и быстрее. Клацает зубами, когда основание его ладони упирается в самое чувствительное и мягкую кожу прижимает до самой кости.              Икарис, к её приятному удивлению, прекрасно знает, что делать. И его самомнение наверняка взлетает до самого солнца, когда она начинает дрожать при его первых толчках пальцами, потому что ритм безошибочно оказывается тем самым. Такой щедрости Тена себе уже не позволяет и потому, собрав остатки сил, обхватывает кромку нижней части его брони.              Дёргает, звякает, в темноте не сразу понимая, как правильно снять эти бесполезные латы, но когда понимает — грохот металла, нескромно громкий, тонет раскатами в густой темноте. Тена на ощупь скользит по рёбрам и дальше, очерчивая пресс и пупок, останавливается у поросли волос в самом низу живота на мгновение, точно берёт разгон перед прыжком, а потом уверенно проводит по возбуждённой плоти.              Икарис ожидаемо спотыкается в собственных движениях и второй рукой неосторожно сжимает мягкую полусферу груди сильнее, чем было бы комфортно. Быстро приходит в себя и возвращается ко взятому ранее темпу, шипя сквозь сцепленные зубы что-то неразборчивое.              Тена откидывается на стену позади себя и, привыкнув к темноте, различает сосредоточенное лицо Вечного. Её веселит, как он хмурит брови, как серьёзно пыхтит, как на румяных скулах проступают желваки. Собственное наслаждение сменяется желанием дёрнуть за чужой нерв, уколоть, пошатнуть, вывести из равновесия и столкнуть за край. Тена рокочет:              — Не сдерживайся.              Икарис тупо моргает, осознаёт её слова и впивается в лицо Войны таким потрясённым взглядом, что смех из груди рвётся наружу сам собой. Тена снова опасно скалится и припечатывает, будто даёт пощёчину, будто сама не рада от произнесённого, но отступать всё равно не намерена:              — Я хочу тебя всего, Икарис.              Собирается добавить «без остатка», но это так и остаётся провисать между ними невысказанным откровением. В конце концов, они оба не имеют никакого права друг на друга, и всё происходящее — не более чем безрассудная шалость, которая по итогу не останется ни с ним, ни с ней, и просто потонет в этой вязкой темноте неизвестности и предопределённости одновременно. Целоваться до кровоподтёков им, по-честному, тоже не следовало, но что-то в этом мире всё-таки оказывается сильнее Вечных, и в их случае — это до ужаса и до смешного банальная похоть.              Тене не нравятся такие разумные мысли в момент тотальной потери самого разума, и по пульсирующей коже Икариса она проводит ногтями, причиняя боль. Он тут же реагирует: стонет, пытается отшатнуться, но всё же выдерживает и в следующую секунду сам толкается бёдрами навстречу. Ему не хватает влажности и скольжения, но он не жалуется и просто терпит, чего-то ждёт, содрогаясь под касаниями, как бурлящий губительной лавой вулкан. И от этого почему-то ведёт ещё сильнее.              Коварная мысль проскакивает вспышкой. Тена улыбается, представляя, что же случится с мальчишкой, если она сейчас опустится перед ним на колени и... о. От того, что случается с ней при одной такой фантазии, она хрипит в новом стоне. Двигает рукой быстрее, с опозданием понимая, что неосознанно подстраивается под движения Икариса.              Он мычит ей в шею, осыпая поцелуями вдоль грохочащего пульсом горла, и прижимается своими бёдрами к её так близко, что ладони замирают, лишённые возможности трогать, и остаются на и внутри.              Тена шумно дышит, чувствуя, как их тела вдавливаются друг в друга и как это... приятно. Несдержанно шипит и передёргивает лопатками из-за неприятно царапающей обнажённую кожу поверхности стены. Подгоняет и всхлипывает в нетерпении:              — Ну же, Икарис... давай, чего ты ждёшь?              Вечный медлит ещё долю секунды. А потом рычит диким распалённым зверем и отстраняется. Склоняется к груди, проводит языком и вгрызается зубами, одновременно вытаскивая пальцы с самым непристойно хлюпающим звуком из всех возможных.              Тена не успевает сосредочиться на ощущениях, как её заставляют потеряться в пространстве. Икарис рывком отнимает её от стены, разворачивает и толкает обратно. Наваливается следом, втягивает воздух рядом с ухом и со свистом выдыхает в светлые волосы. Тена чувствует его твёрдость и прогибается в приглашении, устраивая согнутые в локтях ладони на стене для устойчивости и прочности.              Икарис недоверчиво цыкает ей в плечо, легко кусая:              — Хочешь сказать, ты потом сможешь выйти отсюда вместе со мной?              Тена не видит смысла увиливать от ответа:              — Да.              Она скорее на слух понимает, что Икарис берёт себя в руку и от нового потока наслаждения ей в лопатки ударяется его стон. Вечный продолжает, желая добиться непонятно чего:              — И ты сможешь спокойно смотреть мне в глаза?              Тена невозмутимо повторяет, принимая титанические усилия, чтобы не податься назад, навстречу:              — Да.              Когда его пульсирующее возбуждение касается её беззастенчиво влажного, из горла вырывается глухой рык: от чужой медлительности, от собственного нетерпения, от звенящего напряжения, которое становится всё невозможнее и отчаянно требует разрядки.              Свободной ладонью Икарис хватается за её выступающую тазобедренную косточку, фиксируя в удобном для себя положении. И останавливается в точке соприкосновения, неизвестно как вообще сдерживая себя:              — Один раз и сквозь пальцы, пока толпы людей снова погибают по собственной вине, а Аяк распинается о нашей великой миссии на этой планете?              В глубине души Тена даже хочет его похвалить, что смог выдать такую длинную и провокационную фразу. Но в ответ лишь тянет, оставляя борозды от ногтей в рыхлом кирпиче:              — Да-ах!              Гласная в конце подскакивает на коротком вдохе и превращается в необузданное «ах!», когда Икарис ощеривается и сердито прихватывает зубами её загривок. Стискивает кожу сильнее, втягивает, проводя по ней языком, до боли, до засаднивших мышц. По-звериному, голо и жадно, он наконец-то толкается внутрь и заодно толкает их обоих к стене.              От долгожданного чувства наполненности хочется восторженно зарыдать, но у Тены для такого ещё остаются ошмётки самоконтроля и гордости. Вместо этого она громко стонет, так громко, что люди снаружи, за пределами этого тёмного ничто, наверняка бы её услышали и — ещё более наверняка — непременно бы догадались, что тут происходит и чем они занимаются.              Быть одним целым оказывается до невозможного тесно. Икарис двигается чудовищно медленно, старается оставить каждый всполох ощущения и вобрать в свои воспоминания каждый дюйм горячечного жара, что обволакивает его тело. Упирается рукой в стену над плечом Тены, удерживая себя и хрипя ей в затылок.              Она чувствует, как по шее и к позвоночнику стекает его слюна, как зубы всё ещё взрезают её кожу, определённо оставляя огромный кровоподтёк, который не пройдёт так просто. Вечной остаётся надеяться, что ей не придётся обращаться за помощью к Аяк, чтобы избавиться от последствий такого нелепого желания Икариса подражать спаривающимся животным. Загривок горит от боли, но никакая сила во всех девяти мирах не заставит Тену попросить прекратить это.              Она поворачивает голову и на ощупь находит чужую ладонь, что вдавливается в стену так, будто хочет выбить её одним ударом и сейчас примеряется, куда лучше целиться. Губами скользит по тёплому запястью и прижимается в мягком поцелуе, повинуясь чему-то новому и незнакомому. Икарис где-то за спиной стонет такой мелодией, точно у лютоволчьей стаи пробудился голос с наступлением весны.              Порядком надоевший медленный и вдумчивый ритм сменяется более быстрым (но по-прежнему недостаточно), когда Тена всё-таки отклоняется назад и, качнув бёдрами, чтобы взять глубже, пытается опереться на грудь Икариса. Он послушно ускоряет толчки, но прижаться к себе спиной не даёт. Надавливает между лопаток, возвращая в прежнее положение, и наконец-то разжимает челюсти. С причмоком отпускает кожу, что на мгновение начинает гореть огнём и неприятно пульсировать от внезапной свободы, и Тена не сдерживает стона облегчения. Икарис, увлёкшись, ещё какое-то время самозабвенно вылизывает её загривок, переходя на плечи и чувствительное место за ухом, а потом, наигравшись, вновь наваливается.              Кусает ушную раковину, оттягивая, и прерывисто спрашивает, хрипя от тяжёлого дыхания. Тена прикусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не сорваться за край вот прямо сейчас.              — Как ты хочешь?              Поясняя свои размытые возбуждением слова, он практически полностью выходит из податливого и раскалённого тела. А потом возвращается обратно тягуче, реально, так, что это почти отрезвляет. Вечной определённо не нравится этот вариант.              Тут же предлагая второй, Икарис вновь выходит и в следующую секунду толкается с такой мощью, что Тену вдавливает в стену всей поверхностью открытой и доступной кожи. Короткий вскрик летит в безымянную темноту сам по себе — Войне даже кажется, что он был не её, а чей-то чужой, что она не могла позволить себе так.              Смешок Икариса почти раздражает. Борясь с собой, чтобы не повернуть голову и не поцеловать, Тена рычаще вытягивает едва ли не по буквам:              — Сильнее!              И в этом оказывается всё: и «глубже», и «быстрее», и «ещё», и «пожалуйста» и даже её пресловутое изначальное «сильнее». Икарис тормозит от такой откровенности, расслышав её слишком хорошо. Дурман греческого пойла практически рассеялся и вся картина предстаёт в разрезающей на куски яркости и ясности. Они ведь могут остановиться даже сейчас... Мысль наивная и нелепая, и Икарис прогоняет её с новым толчком, таким, какой они оба хотели. Оборви всё до финала, вернуться назад будет невозможно при любом раскладе. Хотя бы по той причине, что они уже одно целое.              И это восхитительно. Это нисколько не похоже на то, что было до, и вряд ли будет похоже на то, что случится после. Это особенное, сокровенное, бедовое и только их. Они посреди пирующей Эллады, ослеплённые царящей вокруг тьмой и бушующим морем в венозной сетке возбуждением, отдаются своим желаниям и — совсем немного, совсем капельку, на полувздох, полувзгляд и полустон — друг другу.              Тена гнётся под ним, мечется, насколько ей позволяет пространство, притирается и подаётся навстречу, в какой-то момент принимая без остатка. И такое единение выжигается на подкорке, вбиваясь в сознание прочнее, когда Икарис берёт ещё более дикий темп.              Перехватывает контроль и руки, проводит по предплечьям и за касаниями тянет новый жар, вязкий и неистовый. Меняет точки опоры, расставляя шире, заставляет растопырить пальцы и между вклинивает свои, переплетая. В основание шеи впечатывает иступлённо долгий поцелуй.              Тене нравится чувствовать его всей собой, его тело, его руки, его губы — всё это отзывается в ней волнующей дрожью. А от вида их рук становится порочно, голодно и нетерпеливо, так, что зуд прошибает суставы костяшек почти что необходимостью усилить интимность контакта.              Икарис поцелуями проводит дугу выше линии лопаток, языком обводит границы налившегося тёмным цветом синяка, довольно хмыкая. Совершенно не свойственно моменту, без половины прикосновения бережно, целует в затылок, пока внизу бёдрами ударяется до нового нескромного всплеска.              Тене кажется, что все их звуки чересчур громки, совершенно точно слышны в оставшемся где-то за пределами их сознания и осознания мире, и вероятнее всего за них им когда-нибудь будет стыдно. Но стоит Икарису наклониться, извернуться и поцеловать её в щёку, так легко и невинно, как она буквально сгорает в собственном лихорадочном ознобе.              Он вторгается уже неконтролируемо резко, бесстыдно и дразняще, и от этого выбивается равновесие, подкашиваются колени и громкость собственного голоса перестаёт хоть сколько-нибудь контролироваться на особенно истошных стонах наслаждения. Тена зажмуривается, чувствуя, как судороги отбрасывают её назад, и спиной ударяется в ходящую ходуном грудь Вечного. Последней каплей становится рассеянное и зачарованное:              — Тена...              И как звуки её имени срываются с его уст, так и сама Тена срывается в пропасть удовольствия, содрогаясь и напряжённо царапая многострадальную стену. Чёрное море блаженства захлёстывает с головой, обжигая, когда Икарис быстро целует в висок, лбом вжимается в загривок, надрывно стонет и падает следом. Они соединены так плотно и без пространства, что собственное тело чувствует каждую пульсацию и каждый спазм чужого.              Пелена рассеивается и внутри ворочаются только отголоски возбуждения, незамутнённые пьяным и лишающим воли нектаром. Осознание и стыд не спешат бить по голове и засыпать неудобными вопросами, поэтому Тена тянется к подрагивающим крепким ладоням, коротко целует выступающие вены, повторяя рисунок кончиком языка, и снова прижимается спиной к Икарису, как раз когда он шумно выдыхает от такого её порыва. Прикрывает глаза и нежится, откровенно наслаждаясь, чувствует себя чем-то бесформенным и вылепленным из жара и удовольствия...              ...пока сзади громом не звучит мрачное:              — Серси об этом ни слова.              В первый момент Тена хочет выпутаться из этого переплетения тел и демонстративно отстраниться. Потом вспоминает, кто она и кто он такие, сохраняет свою гордость, остаётся на месте и даже умудряется не выдать себя неровным дыханием, являя его поверхностным и быстрым — как и требуется после хорошего секса. Ядовито скалится, прекрасно осознавая, что Икарис не может её видеть. Чувствует, как сказанные им слова ей в лопатки липко и неприятно ползут вниз, волоком таща за собой весь приятный осадок пережитого.              Война молчит слишком долго и Икарису кажется, что это либо затишье перед бурей, либо она просто его не услышала, либо — что ещё хуже — услышала и проигнорировала намеренно. Он длинно выдыхает, отнимает лоб от тёплой кожи и аккуратно отрывает свои ладони от её. Чтобы не быть слишком резким, скользит по предплечьям, сгибам локтей и самим плечам, неуверенно замирая.              Они всё ещё едины, поэтому, когда Тена делает полшага и его член выскальзывает из неё, он не может не смотреть на это. В сгустившейся ещё больше тьме он всё равно мало что различает, но зато ощущает сполна. Догадывается, что Война разворачивается к нему лицом. И благодарит Создателя, что смотреть друг на друга прямо сейчас им не придётся.              Вопреки его желаниям, вокруг Тены начинает искриться и стрекотать золотая энергия. Она формирует короткий клинок и одним размашистым движением вгоняет его в зазор между кирпичами, обеспечивая им источник света, правда, такой тусклый, что лучше бы его не было.              Война стреляет неясным взглядом, а потом запоздало тянет, стараясь не издеваться слишком открыто:              — Конечно, Икарис.              Собственное имя, намеренно выделенное, тяжело ухается вниз. Вечный хмуро наблюдает, как Тена подбирает с пола свои одежды, как набрасывает на себя сначала хитон, тщательно фиксируя, а потом небрежно — пеплос, что скрывает всё, что не должны видеть чужие любопытные взгляды; в том числе и красно-фиолетовые отметины чужих губ и зубов.              Икарис машинально начинает одеваться сам, осознанно не обращая внимания, как их общие соки неприятно стынут на бёдрах. Когда он закрепляет броню на груди, то замечает новый пристальный взгляд Тены. Она уже готова — недавнее удовольствие выдаёт лишь затуманенная радужка и едва заметная дрожь в пальцах.              Вечная задумчиво сжимает гиматий — тот самый, совершенно не нужный и привлекающий интерес одним своим фактом существования на ней. Закусывает на миг губу и без лишних слов набрасывает ткань на Икариса. Покрывает плечи, будто плащом во время свадебной церемонии, расправляет и любезно закалывает одной из своих фибул так, чтобы расцветающий благодаря ей кровоподтёк на шее не был виден. Вечный следит за ней, когда она вновь отстраняется и рассматривает свою работу.              Тена удовлетворённо и коротко кивает сама себе, смакуя это мнимое чувство присвоения: как бы мальчишка ни изголялся, но на несколько ослепительно прекрасных и лишающих рассудка секунд он был полностью её.              Тена взмахивает ладонью и кинжал исчезает, отрезая последние крохи определённости между ними. Дыхание полностью выравнивается, одежда окончательно возвращается на свои места, и причин оставаться в неизвестной темноте резко не оказывается. Как и тем для разговоров.              И им остаётся только вместе выйти из этого ничто, так любезно принявшего их низменные желания и навсегда похоронившего в себе их пороки.              Тена снова ведёт, безошибочно ориентируясь в непроглядном и непроницаемом. Икарис движется за ней на ощупь, борясь с собой, чтобы не протянуть руку и не схватить.              Свет костров бьёт в лицо так неожиданно, что Вечный недовольно жмурится в первое мгновение. Кажется, что Эллада за всё это время даже не утихала — люди беснуются, вопят, щебечут друг другу сплетни и иной бред и, конечно же, пьют.              На первый взгляд рядом не оказывается никого из команды, но от всеобщего гвалта усталость наваливается удушливым прессом, сразу и беспощадно. Пирующих не останавливает даже начавший понемногу заниматься рассвет. Небо на востоке уже окрашивается ласковым розовым и мягким жёлтым, но вряд ли это волнует хоть кого-то. Икарис ощущает слабое желание вернуться обратно, туда, где по ощущениям не было никаких других звуков, кроме тех, что издавали их тела.              Они стоят рядом, смотря на празднество и костры отбрасывают красивые тени на лицо Тены, очерчивая силуэт оранжевыми бликами. Вечный ловит себя на том, что смотрит на неё просто потому что ему хочется на неё смотреть. Становится неловко до предательски скакнувшего дыхания.              Поводов для разговора по-прежнему не оказывается.              Но Икарис один всё же находит и, когда Тена собирается пройти мимо него и исчезнуть, окончательно затеряться среди беззаветно славящих её греков, он перехватывает запястье, тут же поднимаясь выше и уже крепче удерживая за локоть.              Цедит с нажимом, ища зрительный контакт, но когда находит — немеет всем телом:              — Я просто хочу, чтобы это осталось между нами. Никто не должен знать, понимаешь?              Тена ожидаемо вспыхивает, холодной яростью окатывая его с ног до головы: она могла бы предъявить ему за позу, что нарочно была ни к чему не обязывающей, и за до сих пор болящий загривок, место, выбранное для животного укуса не иначе как специально. Убеждение, что ей нужно повторять дважды, неимоверно бесит с первых секунд осознания, поэтому Война чеканит с ледяным спокойствием, хотя в глазах у неё беснуется настоящая буря:              — Я услышала тебя и с первого раза, Икарис.              Добавлять его имя, выделять его интонацией и смотреть, как его от этого ломает, ей нравится едва ли не больше, чем ощущать внутри его член. Тена не признается в этом ни себе, ни — тем более! — ему. Готовится для нового нападения, чтобы мальчишка осознал свою ошибку до конца, но останавливается, когда замечает, что он смотрит на её губы и никуда больше.              С трудом различает его скомканное и неровное:              — Θέλω να σε φιλήσω...              Будучи не до конца уверенной, что расслышала правильно, на свой страх и риск тянется ближе, совсем немного, так, что это не сойдёт даже за проржавевшую до основания честность. Однако Икарис оставшееся расстояние преодолевает сам и безоглядно прижимается к её рту, руками за бёдра притягивая к себе крепче и твёрже.              Упоённо целует, проникая языком, жарко и влажно, и — о, Создатель — на глазах у сотен людей, у всей Эллады, вопреки своим же словам, против своих же убеждений. У Тены кружится голова.              С трудом разрывая поцелуй, Икарис находит её взгляд, такой же мутный и неосознанный, и шепчет, не позволяя отстраниться далеко:              — Между нами. Хорошо?              И Война горячо смеётся ему в лицо от нелепости ситуации, от двойного дна его слов и от своей мгновенно потухающей злости. Заласканная, покусанная и расцелованная, она хитро прищуривается, признавая, что недооценила этого мальчишку.              Вместо вразумительного ответа повторяет просьбу, его желание, от себя же в голос вкладывая приказа ровно столько, сколько требуется для того, кто принадлежит ей больше, чем на несколько ослепительно прекрасных и лишающих рассудка секунд:              — Поцелуй меня.