По бруснике во мхе

      Время ближе к двум ночи. Я сижу против наглухо душного окна за кухонным столом. В комнате трудно дышать, а голова забивается тяжелым дымом. Две двуляшки с половиной теплого пива распиты на двоих под три пачки сигарет, которые уже кончаются. Придется идти еще в круглосуточный магазин за сигаретами, потому что под хороший диалог хочется курить. И сейчас даже никому не лень сходить за пару лишних дворов по декабрьскому морозу, под мигающие новогодние гирлянды у всех магазинов и окон с отражениями детского уюта и семейных елок.       Я сижу напротив наглухо душного окна, присосавшись к двулю теплого светлого пива, и искренне смеюсь. Мы говорим об эгоизме, рассказываем истории и травим душевные байки, почти не видя лиц друг друга в ночной кухонной темноте. Открываю пачку и достаю две сигареты зубами, прикуриваю. Одну отдаю фильтром от себя собеседнику, вторую оставляю себе и затягиваюсь, сразу струшивая пепел и отвечая на вопрос. Он берет сигарету и смотрит в глаза, немного опустив голову и растянув тонкие губы в ухмылке или улыбке, убирает длинные и растрепанные, немного кучерявые волосы с отливом майского теплого заката за ухо. Приподнимает голову и затягивается, все еще не отрывая взгляд от меня.       Его скулы заигрывают с комнатой и чем-то необъяснимым, волшебным и невообразимо тяжелым. Кажется, его рукава напрочь заляпаны грехами, которые он носит с собой в отдельной вымазанной грязью сумке. Глаза смотрят не на меня, они смотрят куда-то глубже, будто сквозь, цепляясь не за мои грехи, а за то, к чему они привели и что в итоге создали. Он пытается понять, что он видит и затягивается еще раз, струшивая пепел в импровизированную пепелку, а именно пустую жестяную банку из-под маслин.       Он рассказывает о чем-то, о том, как пил и выговаривался незнакомым людям, нажираясь в слюни, рассказывает о своих девушках, об отношении ко многим вещам. Теперь я представляю его образ менее расплывчато и постепенно перестаю бояться, теряясь в тени дрыщеватых рук с невзначай играющими огрубевшими мышцами. Рассказывает забавные истории о том, что такое дружба и как впервые играл в переходе. Его историй хватит на пару жизней, несмотря на то, что ему всего 20 с хуем.       Он что-то объясняет, неумело подбирая слова, буквально на пальцах, потому что это как будто не имеет словесной оболочки. Я же подхватываю и облекаю это в слова, мы смеемся с пьяного, казалось бы, правильного бреда и чокаемся пластиковыми двулями пива. Хорошо прикладываемся и остается еще на пару таких тостов, чтобы окончательно пригубить весь пак алкоголя, что так старательно и осторожно несли с того же магазина за пару кварталов. Пару раз навернулись на накатанном льду, немного припорошенном снегом и залитым водой тающих сугробов с недавней метели, и после — тревожно заглядывая в пакет со стеклянными банками сладкой ебёной настойки и коньяка.       На этот раз он закуривает две сигареты, смазанной, уже пьяной рукой кинув на стол пустую пачку; они кончились. Мы сейчас как за пазухой у Христа, говорим и смеемся в незнакомом городе и квартире, что я должен был называть домом. Но зачем иметь то место, что ты будешь звать домом, какой смысл возвращаться куда-то и жалеться в плечо квартиры и человека. Внутри от таких слов все сжимается, ведь иметь дом действительно здорово, однако всегда есть страх потерять, испортить, загубить и очернить — а это как самоцель никогда и не находить что-то настолько родное.       Мне говорили, что с возрастом эти мысли пройдут, но они не проходят. Я хочу получить ответы на все этим вечером в разговоре с тем, кого не знаю, но ощущаю попадающий дым в глаза. Наворачиваются слезы, и я обязательно скажу, что это из-за дыма, ведь в комнате уже донельзя накурено.       Я не скажу, что внутри всё сжимается в точку, вмещающую в себя всю квартиру и вселенную, чтобы однажды сжаться и взорваться в поисках приключений. Тогда я сорвусь с крючка зрительного контакта, умело поддетого на всеобщее одобрение, и пойду пить. Пить, писать, молиться богу — все что угодно, лишь бы не ощущать вселенского холода у подножья той самой квартиры. Я сам буду искать ту боль, из-за которой мои друзья не должны умирать, потому что некому будет платить за их комнату, и перестану тянуть родных за собой, ведь сам искал той боли.       Сейчас, завтра, послезавтра — неважно когда, но я протрезвею. Открою глаза, много осознаю или не осознаю ничего, постигну всю мудрость Брэдбери и Фрейда или переосмыслю Мандельштама, что мне никогда не нравился, и пойду снова пить. Это не будет иметь конца; я буду снова и снова просыпаться здесь, громко пить, куря последнее на двоих, и тихо скулить после ебли дома с любимым. Буду чем-то бессмысленным забивать шрамы, закуривать что-то невыносимое и кипящее, бурлящее в неведомом котле, что разведут в башке голодные демоны. Я своих демонов не знаю, и знать никому не советую.