Катастрофически

Каждый закат он спешил сюда. Вот уже три месяца и шестнадцать дней, точнее, ночей. Гасил в офисе свет, сбегал по ступеням вниз, садился в золотисто-медный F-Type и гнал изо всей дури к Отрадному, а потом еще немного на юг и на восток к заброшенной деревеньке и ее единственному обитателю. Кутх со всем свойственным ему эскапизмом поселился прямо в храме, достроенном, неосвященном и таком же заброшенном, как и все вокруг. Разумовский предлагал привезти генераторы, но тот только отмахивался, утверждая, что электрический свет мешает метафизике ночи, по-птичьи склонял голову на бок и заказывал еще больше свечей. Серый уже, кажется, скупил все столбики в Икее и только в очередной раз кивал, доставал еще коробку, помогал их расставлять и зажигать, а после разливал донорскую третьей отрицательной по серебряным чашам, усаживался перед алтарем прямо на деревянном полу и слушал еще час или два очередные истории о им подобным. Птенцов у Кутха было много, но не осталось никого. Люди постарались, он кивал, он бы тоже приложил к этому руку, знай с год назад, что сказки-то не сказки. Явь все, былью поросшая. Он молчал, Кутх мысли его услышать и не мог, сам же обратил. Молчал, слушал, допивал свое и точно так же убирался назад в Питер. Он бы не приходил, он и не собирался. С жаждой вопрос решался легко, хотя пару раз он все же выбирался в клубы, находил очередного мажора, которому срочно было нужно завести знакомство с самим Сергеем Разумовским, вел пустую беседу час-другой, внимательно следя, как надирается будущий ужин, помогал дойти до уборной, не блевать же где попало, вгрызался в горло, пил горячую, живую, такую настоящую, царапал запястье, возвращал две капли и убирался обратно в ночь, осознавая, что о нем на утро и не вспомнят, следов не найдут и все счастливы. Возвращался в офис, открывал мини-сейф. Старые наброски брони, детские рисунки и серебряный кулон. Тот самый, что привез из Сирии, тот самый, что дарил на удачу, прикинув, что еду-то он себе добудет, а Волку надо как-то показать то, что словами описать не может. Крутил его в руках, всматриваясь в отблески лунного света, слабеющие на чернеющем день за днем металле, алеющие — в собственном так и не сказанном. Сердце сжималось, словно хотело порваться в клочья и прекратить все это, но темная кровь держала, заставляла все так же медленно, но верно биться и двигаться вперед. Двигаться не хотелось до самого утра, не слишком-то свойственно для того, кем он стал, но менять жизнь настолько в угоду какому-то древнему упырю он был категорически не готов. Засыпал, проводя в болезненной дреме на грани оцепенения пару часов, с рассветом надевал очки с антибликом, вставал и с отрешенным остервенением падал в работу. Больше, еще больше и еще. А выть все равно хотелось. Волком, например. Олег не писал, не звонил и, кажется, то ли не понял, что произошло в ту ночь, то ли просто решил забыть все страшным сном. А может, ему просто было так же не до того, может, он просто пытался понять, кем стал сам и кем стал его Серый. И не понимал до конца. Разумовский, вот, и правда не понимал. Знал, осознавал, но щемящее одиночество пополам со страхом остаться таким навсегда в одиночку заставила вернуться туда, где он встретил первый рассвет, запустивший обратный отсчет до падения. К тому, кого ненавидел больше всего на свете, к тому, кто последним мог бы его понять. И принять. Кутх ждал его. Семь месяцев ждал. Серее стал, бледнее и больше похожим на мумию, обтянутую пергаментом, видимо, люди появлялись слишком редко, а белки с зайцами выжить помогали, но жить ни разу. Серый ничего не сказал, Кутх сразу тоже. Спрашивать "зачем" было поздно, "почему" — глупо, "как быть дальше" — просто не по адресу. Просто кинул пластиковую пачку с кровью, просто кивнул, просто вошел и остался в притворе. Дальше, казалось, ему и дороги-то нет, но молнией или чем-то еще его не сразило, кожу не жгло, а силуэты в золотистых рамах даже умиротворяли. Кутх зажег какие-то травы и пару свечей, тонких и старых, стало уютнее, но от того еще поганей. Серый рухнул на пол, уронил лицо на колени и, кажется, просто зарыдал. До того держался, а сейчас не смог. Если это и есть тот мир луны неумолимой, то горел бы он огнем. И Разумовский вместе с ним: быстро, болезненно, но навсегда. Так, ведь? Он не спросил, Кутх не ответил. Все просто. Все логично, и слова не нужны. Зато рядом сел, руку на плечо положил и так до рассвета и промолчал. Серому именно этого и не хватало. Молчаливое понимание всегда было тем, что дать ему мог только Олег, чьи действия всегда говорили много больше, чем просто слова. Слова не значили почти ничего, но что главного не сказал он сам, так и душило да горчило на языке хуже оборотничьей крови. С рассветом он ушел. Ушел, как тогда в пустыне. Вернуться не обещал, но вернулся. Уставший, измотанный и опустевший больше прежнего. Постоял у машины, даже закурил. В тлеющем огоньке был какой-то особый неуловимый смысл: как смысл жизни, только проще, ближе и логичнее для не-жизни. А в дыме была та самая оставляющая его легкие жизнь. Оставившая, ах да. Та самая, за которую он отчаянно цеплялся и от которой так легко отказался в пустыне ради... ради. В окнах загорелся другой огонь, почти такой же слабый, но трепещущий, нужный и зовущий. Сигарету бросил в сырую землю, придавил кожаной подошвой и вошел. И снова остался в притворе. И снова провел ночь в той самой тишине, которая не рвет на куски, а исцеляет те раны, что просто время не лечит. Так приезжать и повадился. По истечению третьей ночи Кутх попросил привезти свечей и крови, Серый снова промолчал, но привез. С неделю спустя он даже что-то спросил. Кутх ответил. По его поджатым губам так и читались незаданные вопросы, но древний понимал, что слишком рано, был терпелив и до тошноты понимающ. Еще бы. На утро Серый набирал номер Олега раз, второй, семьдесят третий. Каждый раз стирал, так на вызов и не нажав. Напоминал себе, что так будет лучше, напоминал, что ушел в этот раз он сам, а вернуться и не обещал. В обед в чашке вместо привычного кофе — уже для отвода глаз да привычного запаха ради — появился виски. — Вам доставка, — "да когда она уже эти туфли выбросит?" Их цоканье отдавалось в затылке, а не в приливе крови на перерыв для долбежки на столе. Но кулону нужна новая цепочка, а ему нужен хотя бы этот волк. Под рубашкой не видно, а нового мажора три с половиной часа спустя он даже заводит. Серый срывается, выпивая слишком много, отбрасывает идиота на пол, только когда понимает, еще глоток — и все. Из клуба почти вылетает, садится в Ягуар и снова вжимает газ в пол. Кутх говорит, что он опоздал. И весь остаток ночи выслушивает все, что Разумовский думает о нем, о вампиризме, об этом мире и том, что тот с ним сделал. Древний не отвечает, его это бесит, впивается и в его глотку, вдавив собой в стену. Утолив жажду, разворачивается на каблуках и слышит только скрипящее "привези еще свечей". И ведь привозит. Их, и все по списку, что нашел у себя в кармане, проходит впервые под купол, там бросает, разворачивается и уходит. Через неделю остывает, ведет обрывочно беседу до утра, возвращается в офис, падает и снова рыдает. Так плохо ему не было. Так больно, так тошно, так одиноко. А решение всех проблем снова ждет его ночью. Только ничего не решает. К третьему месяцу он подходит к алтарной части, изучает каждый мазок на иконах ночь за ночью, пока Кутх рассказывает ему обо всем и ни о чем. Он слушает и нет, что-то запоминает, что-то говорит, но больше просто забивает голову белым шумом. Ничего не меняется, зачем он только на это повелся. Но снова ночь, снова скорость, Нева и лес, снова деревянная церквушка с горящими свечами внутри. Ему кажется, что перестань он приходить сюда, просто сойдет с ума. Ему кажется, что полнолуние даже должно что-то значить. Но первая ночь заканчивается просто зажатым волком в руке, на которую падают кровавые слезы, обратной дорогой, которую он не запоминает вообще и мелкой аварией. Отменяет все встречи на день, нарезает круги по кабинету, падает на диван и забывается во сне со смутными образами скалящихся клыкастых пастей, кривых кинжалов да струек крови на смуглой коже. Встает с началом сумерек, на автомате спускается по ступенькам и снова едет. Свечи снова приглашают войти, он входит. Он не ел, с собой крови тоже не взял. Хватит с него: сдохнет, так сдохнет. Кажется, теперь уже очередь Кутха высказать все, что накипело. — Я этого не просил, — вот и весь ответ. Древний скалится, острые клыки как нельзя лучше демонстрируют его разочарование, а Серому просто плевать. Хочет выпить его до конца — пусть пьет, он даже верхние пуговицы расстегивает, чтобы удобнее было. Но Кутх тянет время. Не сразу Разумовский понимает, почему. — Это тебя не касается. — Это только его, это все, что у него осталось от прошлой жизни и просто от жизни. Кутх качает головой и тем же скрипящим голосом сообщает, что разорвет эту цепь. Серого трясет, он разворачивается и видит... Нет, ему не кажется. Он не верит, но точно нет. У престола большой черный пес. Волк. Его Волк. Ему больно, он даже не скулит, но серебряный ошейник говорит сам за себя. И цепь. Все происходит слишком быстро: он слишком зол, а Кутх все еще слишком слаб. Его клыки прогрызают пергаментную кожу, тягучая кровь тут же заполняет его рот. Он пьет жадно, слишком жадно. Пьет тем самым диким зверем, которым стал по прихоти древней твари. Кажется, Кутх же именно этого и хотел? Разорвать цепь. Он и рвет. Ту цепь, на которой сидел последние три с половиной месяца, ту самую, от которой пытался сбежать до того. Пьет досуха. И тело древнего отбрасывает только совсем пустым и безжизненным. Самому тошно, самому много, голова кружится, тело почти не слушается. На пару шагов до Волка уходит почти вечность, он пытается принять всю новую силу, подчинить ее и не подчиниться самому. Не стать новым Кутхом. Сложно, слишком сложно. Он падает в сон, и стая призрачных черных воронов тут же подхватывают его, унося в свое царство. И только сорванный ошейник в руке служит ему маяком — тем самым огнем, чтобы вернуться назад.