Мелькают дни

      Не то чтобы он ожидал, что после смерти всё кардинально изменится. Долгая дорога тем более без своего завершения — и он продолжает идти по ней в одиночестве, полный разочарования и опустошения. Воспоминания тяготят ещё больше, чем при жизни, и тотальное уныние пожирает душу всю без остатка. Смерть не приносит ни облегчения, ни покоя, и Христофор продолжает существовать по инерции, надеясь, что где-то ему снова удастся встретить врага, который вновь окажется достаточно хорош, чтобы убить его.       Робкая надежда, возможно, единственное, что согревает холодную раненую душу. Он двигается вперёд, коротая день за днём, лелея эту надежду на дне своего сердца. Такая желанная и долгожданная встреча — теперь-то он не будет бременем для той, кому он добровольно отдал всё, что имел. Смерти настигнуть его теперь гораздо сложнее; сам он тоже больше не выглядит как однорукий калека-старик. Он навсегда застыл в возрасте принятия клятвы, когда ему было что-то около тридцати, и ничто в его внешности, кроме угрюмого выражения лица, не напоминало о пережитых лишениях и травмах. Не то чтобы он верил, что Эфир заботила внешность, но ему самому было воспринимать себя немного легче.       Он звал её. Мысленно, конечно, в глубокой тоске одиночества, но он звал её. Думал о ней перед смертью и возвращался мыслями после неё. Не был уверен, что Дочь Ночи откликнется, как и не был уверен, что заслужил, чтобы она откликнулась, но всё равно не мог и не хотел ни забыть, ни окончательно отпустить. В конце концов призрачная надежда новой встречи — единственное, что у него осталось, как и единственное, что заставляло его двигаться вперёд.       Его зов не остаётся без внимания. Парадоксально Христофор надеялся, что Эфир откликнется на него, но в то же время он не ждал, что это произойдёт. Конечно, он всё понимал, как и понимал её желание дистанцироваться от него. Слишком много боли он причинял; слишком много разочарования в нём было. Что при жизни, что после неё едва ли мог принести кому-то хоть какую-то радость, так что неудивительно, что с ним едва ли кто-то хотел иметь дела. Но судьба оказывается к нему благосклонна, и после смерти Христофор всё-таки получает ещё один шанс.       Эфир приходит к нему, и он замирает, полный робкого неверия. Если бы ему нужно было дышать, он бы затаил дыхание, внимательным взглядом скользя по чужой фигуре и лицу. Такие знакомые, приходящие к нему в редких снах и видениях, совершенно не забытые, но он всё равно изучает их, стараясь запомнить как можно чётче, словно опасаясь, что долгожданная встреча первая и единственная. И Христофор, полный трогательной растерянности, не знает, что должен делать.       Но Эфир улыбается ему. Как обычно, с лукавым прищуром, но Христофор отчётливо видит и чувствует в её улыбке и взгляде тепло и нежность. Она приходит к нему не только потому, что откликается на зов, но и потому, что сама хочет этого, и немёртвый человек делает неуверенный шаг навстречу. Дочь Ночи улыбается ему, и взгляд её словно говорит: «Смелее». И Христофор преодолевает ещё шаг, и приближается к ней ближе, и Эфир приглашающе разводит руки, словно желая обнять его.       Он наклоняется и сам обнимает её. Хрупкая женская фигурка, почти на голову ниже его, теряется на фоне крепкой широкой фигуры жнеца. Христофор прижимает её к своей груди, где больше не бьётся сердце, так, словно она сделана из хрупкого хрусталя и не предназначена для объятий от такого мужлана, как он. Он просто боится спугнуть и потерять вновь, словно всё это лишь мираж или игры его тоскующего одинокого разума. Словно он откроет глаза, и окажется, что он стоит на пустоши совсем один. И он склоняется, прячет лицо на женском плече, и тихие слова, полные отчаяния, сами собой срываются с его губ: — Не уходи… Останься со мной.       Он чувствует, как мягкая улыбка касается его затылка. Тонкие женские ладони гладят его по голове и плечу, утешая и успокаивая, и Христофор чуть крепче, чуть отчаяннее, чуть ближе прижимает Эфир к себе, не желая отпускать. Тихий смешок улавливает его слух, а следом за ним его касается не забытая мелодия голоса: — Брат Эве проводит большую часть времени в компании своего смертного, почему и мне нельзя? Мы долго были в разлуке, но теперь я готова вернуться к тебе. — Я обещаю, что буду осторожнее, — не отпуская, Христофор выдохнул холодный воздух по старой привычке. — Я не буду так отчаянно искать окончательную, чтобы не потерять тебя. — Я запомню твоё обещание, — в её голосе слышится едва различимое лукавство, а прикосновение прохладных ладоней становится мягче и нежнее. — И я тоже помогу тебе. Существование в Туманных Землях долгое, я постараюсь облегчить его тебе и исцелить твой разум и твою душу. — Пока ты со мной, я уже исцелён, — он снова вздохнул, а Эфир снова тихо посмеялась.       Христофор слегка отстранился, заглядывая в улыбающееся лицо. Поймал тёплый взгляд, и Эфир ласково провела рукой по его холодной щеке. Он прильнул к этому прикосновению и коснулся бескровными губами запястья, оставляя на нём холодный поцелуй. Его воззвания были услышаны, и утраченная целостность вернулась на своё место. Теперь он больше не был одинок, полный трепетной любви и привязанности, готовый отдать за неё всё, что имел, и даже больше.