Записки о семейной жизни.

Знаете, я видел Брагинского разным. До ужаса злым, относительно добрым, ехидным, искренне весёлым, но я никогда раньше не видел его таким…разбитым и сломленным, в полнейшем отчаянии. Вообще я всегда считал, что при первой же возможности свалю из этого соц. реалистического мира, вернусь домой, к брату. Как же я по нему тогда скучал, ужас. Однако я очень чётко помню день, когда уезжали все бывшие союзные республики, как Гена беспокойно ходил по дому и как Оля, уходя под руку с Наташей, высказала брату одну только колкую фразу, которая, как мне кажется, стала неким «началом конца»: » — Прощай брат и забудь, что мы когда-то были семьёй, так будет легче и правильнее, тебе и мне.» Тогда я сидел рядом, на диване, в зале. Хоть и не видел лица Ивана, но мог угадать, до чего же больно слышать такое от некогда близкого человека. И дураку понятно, что это тяжело. Тогда во мне проснулось то, что я пытался скрыть ещё с чёртовых шестидесятых. Я вдруг осознал, что просто не смогу уехать сейчас от него, да и вообще уйти. Осознал что вот это «что-то», что держало сейчас меня рядом с ним, это явно не жалость, а что-то более глубокое… Мне было стыдно признаться себе в этом, но я понял, что люблю его, вот именно этого глупого русского. Своего бывшего врага, а ныне… Позже, Брагинский поднялся к себе, с максимально безэмоциональным видом, будто ничего не случилось и «так нужно». Но я могу ручаться, что он был разбит до такой степени, когда это уже чувствуется издалека. За Геной приехал Василий, видимо забрать его на некоторое время. Помню как малец, спустившись от отца, буквально уже в дверях, резко подбежал ко мне и так требовательно проговорил: «—Дядь Гил, не бросай моего папу пока что. Позаботься о нём немного, а как я вернусь, можешь уезжать, если захочешь.» Мне тогда подумалось, что я уже с «моральной точки зрения» не смогу уехать и отказать этому мальчишке. Буквально через часа полтора я решил проверить, как там вообще русский, не помер ли часом, а потому пошёл к «его спальне». Честно, уже поднимаясь на второй этаж меня не покидало ощущение, что дом заметно опустел и эта пугающе гнетущая пустота вытеснила весь уют из этого дома. Открыв дверь я, по началу, не увидел ничего странного, ну лежал Ваня, видимо спал. Какое-то непонятное желание, но скорее подозрение заставило меня подойти к нему и тут мне стало, ну, скажем прямо, страшно. Великие ничего не боятся, кроме из ниоткуда появляющихся небольших ранений. Определённо. Я попытался разбудить Брагинского, но толку от этого было мало. Если бы не, то как бешено стучало его сердце, я бы подумал, что он мёртв даже больше, чем я сам. Кое-как стянув с Ваньки майку, я немного засмотрелся на такое количество шрамов, особенно на спине, даже у меня их меньше. Хотя мы с ним примерно одного возраста. Пару этих шрамов оставил ему я, это очевидно. Только вот от этой щекочущей мысли у меня что-то защемило в груди. Мой взгляд упал на такой замечательный и отвратительно болезненно выглядящий шрам, на шее русского. Ваня обычно прячет его под повязкой и никто кроме его родственников, ну и меня, не знает о существовании этой отметины. Этот шрам ему достался во время «ордынского нашествия», как-то так он рассказал мне однажды. Я ещё тогда сделал вид, что мне совершенно плевать, так ещё и кольнул его: » — Каким же ты был слабаком, раз тебя подчинил себе кочевник, ксе. » На его месте, я не стерпел бы подобные слова в свой адрес, а он просто улыбнулся тогда и промолчал. Не знаю, зачем я запомнил этот момент, просто он как-то врезался мне в память. Кое-как обработав его новые раны, я укрыл его одеялом, а сам сел рядом, в полной гнетущей тишине вслушиваясь в его слегка подрагивающее дыхание. Думалось мне тогда о многом. О том, как я буду объяснять Людвигу своё решение остаться. Да и что-то о будущем, такие мысли тоже были, определённо. Но было то, о чём я старался не думать, что-то из разряда «абсурдного и невозможного». Брагинский же не мог так просто умереть, не должен был, не имел права. Однако непонятно почему, мне казалось, что такой исход вполне возможен. От этого было ещё хуже осознавать, что я — заслуженный мертвец выгляжу живее всех живых, а русский, которому-то и умирать смысла нет, вполне себе может кони двинуть. А я с этим ничего поделать не смогу. В этих раздумьях я и вырубился, а проснулся я уже, почувствовав какое-то «шевеление» сбоку. Ваня проснулся. Вид у него был чуть лучше, чем утром. Чёрт, я даже счёт времени потерял тогда. Но похоже проспали мы где-то, с вечера, до следующего утра. Весело, что уж сказать. Раздумья мои прервал такой относительно спокойный и тихий, несвойственный Ване, голос: — Гилберт, а…ты почему здесь, почему не уехал к брату?.. —глаза у него были какие-то потухшие, неправильные. — А потому, — я взял паузу и внимательно так посмотрел на русского— что всегда делаю то, что хочу и что считаю нужным. Вот и не уехал, устраивает тебя такой ответ? Иван мне не ответил, только сидел и удивлялся, что он весь «замотанный» бинтами сидит. Так мы и просидели в тишине, до четырёх часов. После я кое-как «накормил» его чем-то, уже не помню толком, чем именно, заодно и сам поел наконец-то. А потом…потом мы просто разговаривали. Вот так просто, как будто всё нормально и ничего страшного не произошло. Только вот всё было ни черта не нормально. Ванька много шутил, в основном на тему того, что его новые «управленцы», сначала «разрубят его по частям, как бычка, которого кормили на убой, а потом по частям продадут своим товарищам, за бугор». И он так болезненно смеялся, что мне как-то ещё больнее было слышать его и наблюдать всю эту «картину». Легли мы поздно, где-то к часу ночи. Когда уж «наговорились» и попили чай, я уговорил его идти спать, так как уж очень уставшим русский выглядел, да и мне самому жутко хотелось спать. Но когда мы пришли в спальню, я уже собирался уходить, как Иван как-то тихо обратился ко мне: — Гил…ты не мог бы…побыть немного со мной, пожалуйста? — он так жалостливо это сказал и…ну вот как ему вообще можно было отказать в такой ситуации? — Пх, ну двигайся тогда, Брагинский… Когда мы улеглись, я, сам не знаю зачем, обнял его. И вот таким-то образом мы пришли к данному разговору: — Гил, а правда, почему ты…остался? Ответь, пожалуйста, серьёзно, мне это важно… — вот тут меня «прорвало», я не знаю, как вышло, что я так банально признался в чём-то настолько смущающем. Однако теперь уже я рад, что тогда всё объяснил, а то в любой другой момент я бы не смог, гордость не позволила бы. — Я знаю, после всего того, что между нами было, мои слова сейчас будут звучать ужасно и тебе покажется, что я издеваюсь. Однако я сейчас…более чем искренен. — тяжёлый вздох — Ты же хотел знать, почему я остался? Всё гораздо проще, чем ты думаешь. Я…любил и люблю тебя, Вань. Тебе наверное мерзко слышать это от меня, тем не менее это правда. Сам подумай, я бы не остался с тобой, если бы ты был мне не нужен. Минутная пауза длинной в вечность закончилась тем, что он от чего-то крепче обнял меня и… Я бы не поверил, если бы не слышал и не «чувствовал», но он…плакал, тихо, еле-еле всхлипывая. Это было именно то, что я не мог себе никогда представить, даже приблизительно. Бывшая Сверхдержава, «Мировое Зло», сейчас так безвольно чуть ли не рыдает у меня на руках, кто бы мог подумать. —… Спасибо, я…ведь тоже…ты тоже мне нужен. Я…тоже люблю тебя, хоть я и так жалок сейчас, но что мы теперь с тобой будем делать, со всем «этим»?.. — он так это сказал, я, честно запомнил интонацию. Мне тогда точно показалось, вернее я точно был уверен, что он мне доверился. — По ходу дела разберёмся, «что делать». Теперь я точно никуда от тебя не денусь, ксе… Будешь терпеть мой эгоизм целыми днями, справишься? — я хотел немного успокоить его, потому и старался максимально «облегчить» весь этот и без того сложный и серьёзный разговор. Брагинский заметно успокоился и даже «приободрился». — Хах, ну знаешь, Ваську же терпел. А у него замашки на тему величия схожи с твоими, так что и тебя потерплю… В тот день я обрёл что-то очень важное, считай вторую семью. И сколько бы я сейчас не иронизировал над самой темой моего «существования», я рад, что ещё здесь, а более того… Я рад, что нужен здесь кому-то.