Всё в твоей голове (рабочее)

Серая камера. Обитые войлоком стены глушат звуки и удары по ним. Единственное зарешёченно окошко на высоте метров двух с половиной под потолком. Железная койка накрепко привинчена к полу. Раньше Бэлль Фрэнч думала, что однажды увиденная ей подобная фотография в газете будет единственным разом в жизнки, когда она увидит что-то подобное. И "раньше" в её случае значило всего два месяца назад. Ещё два месяца назад она была, пусть и сиротой, но у неё была самостоятельность, у неё было право распоряжаться собой. У неё была уверенность в завтрашнем дне, в своей безопасности. А ещё у неё был Роузвуд, большой красивый старинный дом с несколькими акрами земли, доставшийся ей по завещанию её отца, Мориса Фрэнча. Дом, в котором она провела всё своё детство и юность, где добрый отец носил её на руках, где она впервые села на пони, где она впервые поцеловалась с Гастоном, парнем из соседского поместья, которого прочили ей в женихи чуть ли не с детства. И где чуть его не убила. Бэлль сглотнула вставший в горле ком. Она сама не знала, как это произошло. Боже, она сейчас вообще не знала, что думать. Она знала только, что они с Гастоном во время приёма в честь его возвращения пошли погулять, оказались в розовом саду, рассчитанном как прибежище от посторонних глаз, и там сидели и целовались на скамейке. Сперва всё было невинно, но затем Гастон захотел большего, чем поцелуи, того, что после четырёхлетнего его отсутствия и без большой любви Бэлль никак не могла и не хотела дать ему. Он же не пожелал давать ей выбора. И она собиралась оттолкнуть его, она хотела просто оттолкнуть его. А дальше... Девушка поджала к себе холодные ноги, сжавшись во вздрагивающий от холода и отчаяния комочек. Нет, того, что произошло дальше, не могло быть, такого не бывает. Она замотала головой. Так не бывает, чтобы люди вдруг отлетали от твоих выброшенных в их сторону рук. Не бывает, чтобы получали раны, когда ты их даже не коснулась. Не бывает. Но Гастона отбросило от неё так, будто в грудь ему выстрелили из пушки, даже ветки дуба, об который он ударился, хрустнули. Или это были кости? Бэлль закрыла руками уши, будто снова явственно слыша удар тела об одинокий раскидистый дуб, росший у кромки лужайки, примыкавшей к саду, хруст, а потом звук, как будто мешок падает на землю. Гастон, тот самый Гастон, чудом прошедший всю войну с Германией без единой царапины, лежал плашмя, а с его стороны раздавались протяжные стоны боли. Бэлль поднялась с травы, приблизилась к нему, не зная, что ей делать, а он всё стонал и стонал, так громко и так заунывно. Через несколько долгих секунд замешательства, сказав себе вслух, что надо идти в дом и найти кого-нибудь, кого угодно, Бэлль повернулась и увидела потрясённое лицо мачехи, Коры, вышедшей из дома на стоны боли. Удар о дерево закончился для Гастона сотрясенем мозга и несколькими сломанными позвонками. Врачи заключили, что скорее всего Гастон уже не будет ходить. Ещё чуть-чуть, и он сохранил подвижность рук. А для Бэлль, в непонимании и страхе стоявшей перед мачехой, этот удар закончился разбирательством, судом и закрытой дверью в комнате с мягкими стенами. Закончился тем, что все заключили: Бэлль больна. Закончился тем, что врачи решили, что она видит то, чего нет. Что набросилась на Гастона с яростью фурии за малое желание близости. И уже было неважно то, как Бэлль испугалась сама, когда Гастон сжал до боли её плечи, как, повалив со скамейки на траву к себе спиной, задрал её платье и стал стаскивать бельё. Неважно было то, что Бэлль была так напуганна, что не могла закричать, неважно, что вывернулась к нему лицом только каким-то чудом. Важно было то, что ни Кора, ни родители Гастона, ни суд не верили Бэлль, когда она сбивчиво пыталась всё рассказать. Да и кто бы поверил, когда она сама себе не верила. Она рассказала всё, что видела сама, только мачехе. И дорого поплатилась за это. Бэлль сжала в руках свои густые тёмно-каштановые волосы, лохматые и начавшие салиться от мытья самым дешёвым мылом здесь, в психлечебнице. Почему, почему она не убежала, куда глаза глядят, пока могла? Почему рассказала то, что видела, Коре, которая скорбно пересказала это и родителям Гастона, и в суде, скорбно повторяя, как ей жаль бедную девочку, у которой после потери отца стал мутиться рассудок? Это сделало только хуже. Нет, это Бэлль своими словами сама себе сделала хуже.    Суд был ужасающе быстрый. Против Бэлль, ничего не понимающей ни в юридических делах, ни в том, что она должна и не должна делать, было выдвинуто обвинение в нанесении тяжких телесных повреждений своему жениху в невменяемом состоянии. Не более, чем через четыре часа судом было выдвинуто решение не отправлять её в тюрьму. Бэлль, сидя на железной койке, покачала головой, пряча глаза в коленках. Она так обрадовалась тогда, от всех навалившихся событий и недосыпа наивно думая, что её отпустят домой, под домашний арест. А теперь, сидя в психиатрической лечебнице Толл Бридж, она ловила себя на сумасшедшей мысли, что в тюрьме, может, было бы лучше. Она не знала наверняка. Единственное, что она знала, так это то, что в тюрьме не дают таблеток и ничего не колят. Бэлль содрогнулась от мысли о таблетках. Ни понимания произошедшего, ни ясности в воспоминаниях они не давали. Наоборот, от них клонило в сон, всё расплывалось перед глазами, а мысли путались. А весь день после шприца был как в тумане, и только на следующий она хотя бы понимала, где находится, где сон, а где явь. Сегодня был как раз день без пилюль и шприцов, и она согдронулась от чьего-то стона, перешедшего в визг, смех и проклятья, за стенкой, единственного голоса раздавашегося каждый день в её одиночной камере. Под лекарствами она не вздрагивала даже от него, она слышала его как сквозь воду, откуда-то издалека, словно из пропасти. Дьявольский визгливый голос с нечленораздельным набором слов, единственная её постоянная компания. Бэлль сильно затрясло от холода: палата психической больницы отапливалась очень плохо для зимы. Ещё и размещалась в подвальных этажах, так что холод шёл вверх от самой земли, заполнял собой воздух, заползал под одежду. Защищать от него Бэлль должна была только серая больничная женская сорочка, уродская вязанная старая кофта и дырявые и старые шерстяные носки. Кофту с носками девушке выдали, когда она робко попросила у медсестры тёплые вещи, пока та не успела дать таблетку. Возможно, даже хорошо, что в палате не было зеркала, в котором Бэлль могла бы себя увидеть и подумать, как это запуганное существо может быть Изабэль Фрэнч, наследницей Розвуда, гордостью отца, блиставшей на приёмах в прекрасных платьях, а когда грянула война в одежде санитарки помогавшей и вселявшей мужество в раненных солдат, когда Роузвуд пожертвовал первый этаж на госпиталь. Девушка подышала на холодные потрескавшиеся руки облачком пара, как вдруг, увидев капельку на ладони, поняла, что снова плачет. Стоило это осознать, как влага в уголках глаз стала ощутимой, нос заложило, а губы задрожали. Платка, чтобы высморкаться, не было, и, как ни шмыгала Бэлль носом, пара капель всё равно сорвались с него вместе со слезами в беззвучных рыданиях. За эти два месяца она выплакала слёз кажется больше, чем за всю свою жизнь. Бэлль даже не услышала голосов и шагов за дверью, и когда в двери вдруг лязгнул замок, вздрогнула, громко шмыгнув и спешно стирая слёзы рукавами уродской кофты. Если её такую увидят врачи, начнутся допросы и, может, ей станут давать больше таблеток и ей станет ещё хуже. -- Мисс Фрэнч, я прошу прощения за внезапное вторжение. Позволите войти? Голос был мужским и ей совершенно незнакомым. Бэлль робко посмотрела на приоткрытую дверь, в которой кто-то стоял, но не входил. Значит, точно не из медперсонала, они бы и спрашивать не стали, а ждать тем более. Девушка глубоко и вдохнула и выдохнула, но это не помогло против пронизывающего холода, страха и полного непонимания, чего ожидать от пришельца. -- Кто вы? Я вас знаю? -- голос Бэлль был сдавленным после плача, как она ни старалась спросить ровно. Незнакомец будто задумался, или не решался войти к девушке, неспособной отвечать за свои действия, но способной сделать здорового мужчину инвалидом. -- Нет. Но узнаете. Позвольте представиться: меня зовут доктор Голд.