Припылённое родство

Алексей Александрович почти бездумно повторял одни и те же слова утешения всякий раз, когда Ани вновь сдавалась в плен своей грусти, он не верил в их могущество над её печалью, но они хотя бы заглушали всхлипы Ани и не давали ему разрыдаться вместе с ней. Хуже всего в обвинениях Ани было то, что как бы сильно не соблазнял её надрывный тон обозвать их лишь фантазиями, эти жалобы не были лишены здравого смысла. Ани ещё не успела допустить ни одного промаха, когда общество уже было настроено против неё, а вернее сказать, настроено против её матери и самого месье Каренина, прогневившего грозный суд общественного мнения своей доходящей до абсурдности нерасторопностью в личных делах. Что до ближнего круга — тут судить было гораздо труднее, так как в этом вопросе уже были замешаны не только предрассудки, а и загадочная сфера чувств, но по крайней мере за себя он поручиться мог. «Разве сумел бы я желать Ани смерти? Что бы она ни совершила, злорадствовал бы я, узнав, что она несчастна?» — спросил он себя, оскорблённый тем, что его обожание дочери, венец всех движений его души принижали ради смутной полуобиды-полужалости к покойной жене. Даже соотносить его любовь к Ани, такую ясную, такую простую и величественную, чистую и, главное, единственную абсолютно взаимную за всю его жизнь, с его привязанностью к её матери было для Алексея Александровича всё равно что всерьёз сравнивать червонец с ассигнацией на пятьсот рублей только потому, что обе эти купюры лежали в одном кошельке. — Меня самой для вас будто бы и не существует! Меня нет, есть тень, но меня… — чуть отдышавшись, простонала Ани. — Я хочу тебе кое-что показать, пойдём со мной, — перебил её отец, подымаясь с дивана и с преувеличенной галантностью подавая ей руку. Ани послушно встала, удивлённая внезапной решительностью Алексея Александровича, который обычно переносил её новые вспышки отчаяния с мужественной кротостью. Он неуклюже потащил её вверх по лестнице, как ребёнок тянет за собой на горку санки. В кабинете, усадив дочку за свой чёрный скучающий без кип бумаг стол, он завозился с маленьким, будто игрушечным ключиком у шкафа. — Я за этим ездил позавчера в Петербург, не знал, как тебе отдать, чтобы ты не рассердилась, — сказал Каренин, осторожно доставая с нижней полки какую-то нарядную шкатулку, — тут драгоценности твоей матушки. Отрекомендованный таким образом ларчик спрыгнул на стол перед Ани, съёжившейся так, словно это был не просто дорогой ящичек из нескольких бронзовых панелей, а живое существо, обладающее собственной волей. Допустить мысли о том, что папа попросту над ней издевается, она не могла, другой же причины его странного поведения она не придумала. — Ты, наверное, не захочешь их носить, но они всё же твои, — продолжил Алексей Александрович, подгоняемый нетерпеливым недоумением на ещё не высохшем от слёз лице Ани. — Продашь потом, если тебе неприятно их хранить, но только пообещай мне, что не раздаришь их горничным и не утопишь в речке, хорошо? — Ты хочешь, чтобы я посмотрела? — хлюпнув носом, спросила Ани, чувствовавшая, что отец словно ждал, когда ларчик признает её и станет облизывать ей пальцы, как собака любимой хозяйке. Необходимость закончить рассказ не позволяла Каренину слишком прислушиваться к своим желаниям, но на вопрос Ани он ответил «да», как ему самому показалось лишь потому, что «да» короче «нет», а не потому, что он жаждал, чтобы дочь взглянула на украшения Анны. Заплетавшееся из разрозненных фраз признание уже звучало в его ушах, но вдруг зафальшивило и смолкло, когда в воздухе зазвенел ужас Ани, открывшей шкатулку, тот же ужас, что каждый раз охватывал его самого, когда он притрагивался к этому миниатюрному саркофагу. Вместо истлевшей плоти или груды желтоватых костей, которые, похоже, рассчитывала увидеть внутри Ани, на неё оскалилась насыпь золота. Драгоценная гидра из браслетов, колец и ожерелий переливалась брильянтовой чешуёй, скрутившись клубком в своём тесном логове. Ани потянулась было к маленькому диску из светлого серебра, но на его узорчатой поверхности отразилась тень от её ладони, и она одёрнула её от будто подмигнувшей ей броши. — Ты правильно поступил, что ничего мне не отдал, кроме того браслета… тут всё такое вычурное, — отозвалась Ани, не разделив с своём воображении страшившее её великолепие на отдельные украшения, отнюдь не вульгарные, впрочем, она и не желала восхищаться их изысканности. — Я взял его не из этой шкатулки. Мне не хотелось, чтобы ты носила что-то, что носила она. Я просто купил его, когда ты попросила поискать для тебя украшения матушки, — наконец сказал Алексей Александрович, как бы опёршись на упоминание некогда любимого браслета дочери, который она не надевала последний месяц. — Мне стыдно за свой обман и свою суеверность, но я надеюсь, хотя бы эта история убедит тебя в том, что я никогда не упивался вашим сходством с Анной. К слову, у вас мало общего, с тем же успехом тебя можно сравнивать с графиней Вронской или твоим дядей Стивой. — Алексей Кириллович говорил, что мы похожи до безумия, — пожаловалась Ани, закрывая шкатулку. — Это уж он немного преувеличил. Может быть, он имел ввиду твоё обаяние или хотел сделать тебе комплимент, ведь раньше тебе нравилась мать, ты считала её красивой, изящной, вот он и решил, что тебе польстит такое сравнение, — суетливо стал возражать ей Каренин, подумывая о том, что стоит прямо намекнуть своему приемнику, чтобы он впредь не сердил дочь этой темой, — вот и всё! — бодро заключил он, не изобретя новых аргументов о том, почему Вронский мог бы сказать, что Ани очень напоминает свою мать, в то время, как это якобы было неправдой. Признание в одном преступлении помогло Алексею Александровичу снять с себя обвинения в другом: Ани поверила, что он не пытался воспитать из неё маленькую копию своей жены, которая бы пускай любила бы его не как своего супруга, но по крайней мере была бы к нему привязана. И всё же, когда дочь снова прильнула к нему, уже не понося его, а лепеча что-то о благодарности и том, что ей никто не нужен, кроме него, он знал, что просто изменил русло её грусти, но не уменьшил её, и теперь она нашла новый повод огорчаться. Каренин не учёл, что вручение Ани шкатулки с драгоценностями её матери так или иначе подчёркивало для неё идею преемственности между ними: — Как бы ни было мне это гадко, я её дочь, и этого нельзя изменить. Её драгоценности принадлежат мне, и её прегрешения тоже мои, — думала она днём, сидя за мучительно молчавшим пианино, с которым она не осмеливалась завязать разговор, пока её отец отдыхал у себя. Проступки Анны как дурной матери, дурной жены и дурной возлюбленной находились слишком далеко от Ани, пускай и мнившей себя хозяйкой дома, но ощущавшей себя скорее очень взрослой девочкой, чем молоденькой барышней, потому они не должны были бы столь остро впиваться в её совесть, однако одинаковый набор действующих лиц не давал ей размышлять о том, что же ей делать, в отдельности от своей родительницы. Велика ли разница, если они обе были зажаты между одними и теми же мужчинами, только для Анны это был муж и любовник, а для Ани отец, воспитавший её, и кровный отец? Отличие лишь в том, что мать Ани сама поставила себя в это положение и не желала из него выйти, а Ани такой роскоши, как возможность распоряжаться собой, была лишена. — Если бы ей хватило порядочности или смелости, мне бы не пришлось расплачиваться за её ошибки, — хмуро заметила Ани, и вдруг её осенило: — Но ведь я-то не такая, во мне всегда будут благородство и решительность, качества, о которых она, верно, и не догадывалась! Да, я обязана, обязана всё исправить, я исправлю всё, что она натворила, это должно наконец закончиться. Я — поступлю правильно. Первое вдохновение, на крыльях которого Ани легко могла бы взлететь на крышу, поутихло, когда она осознала, как именно ей придётся всё разрешить, и какую цену она заплатит за право считаться лучше своей беспутной матери. Ей стало жаль себя, жаль родного отца, жаль тех лет, что они провели врозь в прошлом и проведут в будущем, и она даже на мгновение рассердилась на Алексея Александровича, что он прямо и косвенно разлучал их, но воспоминание о том, как она несколько часов назад клялась отплатить ему за всю его заботу, и тот факт, что Анна предпочла ему своего любовника, укрепил её в намерении прогнать от себя Вронского. Они встретятся, она скажет ему, что он никак не может ей помочь и она не нуждается в его услугах и велит ему уехать, и они больше никогда не увидятся. Иначе быть не может — нет, могло бы быть, но сразу после похорон матери, но не сейчас… теперь им придётся расстаться, но это хотя бы не её вина, и в конце концов, требуя от него уехать, она ничего не меняла, а лишь возвращала всё на свои места. Вера принесла новое послание Алексея Кирилловича, письмо, как и всегда, было скорее об Ани, чем о нём самом, прямых жалоб на своё одиночество по-прежнему не было, но Ани, уже предчувствовавшей, какой удар она собиралась нанести ему, отпустив на все четыре стороны, показалось, что так слёзно он ещё никогда не писал. К горлу у неё подступил ком, и всё же она была непреклонна. — Верочка, ты ему передашь мой ответ? — мрачно поинтересовалась Ани, будто надеясь, что горничная создаст какую-нибудь преграду её плану. — Да что ж вы такое спрашиваете, Анна Алексевна? —всплеснула руками Вера, которой уже порядком надоели прятки её барышни с их соседом. — На словах передать или письмецо отнести? — Записка будет. Маленькая, — пробормотала Ани, наблюдая за тем, как её служанка прытко расставляет письменные принадлежности и приглашающе отдвигает для неё полосатый стул. На по-настоящему крохотную записку Ани, однако, извела дюжину листов бумаги. Первым затруднением в написании этого послания был вопрос о том, как обратиться к Вронскому: милостивый государь звучало издевательски, Алексей Кириллович было слишком холодно, батюшка — единственное слово, указывавшее на его отцовство, и при том незанятое Алексеем Александровичем — давало лишнюю надежду, потому приветствие пришлось вовсе опустить. Следом заменив «мне нужно поговорить с вами» на «нам нужно поговорить», Ани принялась торговаться сама с собой насчёт времени свидания. Сперва она хотела назначить отцу встречу в полдень, как у них было заведено, когда они гуляли вместе каждый день, но затем испугалась того, что до этого момента оставалось меньше суток, и попросила его прийти к пруду в половине пятого. Через целый час насилия над бумагой, Ани с удивлением обнаружила, что набело написала всего две строчки. Уперевшись глазами в чистую половину листа, она быстро прибавила, словно чтобы заштопать эту пустоту, как дыру в ткани: «Пожалуйста, не считайте, что я не писала вам до сегодняшнего дня, потому что у меня не было такой возможности, виной моему молчанию лишь моё нежелание отвечать вам.

Ани»

Рано или поздно речь всё равно должна была зайти о том, жесток ли к ней Алексей Александрович — в конце концов для Вронского это, похоже, был самый животрепещущий вопрос — но это замечание давало Ани небольшую отсрочку. Отповедь, которую ей предстояло произнести, требовала от неё слишком много душевных сил, а развенчания мифа о деспотизме папеньки сбило бы её, и звучать так же непоколебимо, как она планировала, у неё бы не получилось. До момента отправки собственное послание вполне устраивало Ани, но стоило Вере унести его, как её поразила суровость и даже грубость её тона. Какой жестокой она будет казаться своему бывшему другу, что подумает он о ней? Что ей просто наскучили его стенания, которые она до того с удовольствием читала? Нет, она сердилась, но ведь не ненавидела его, или ненавидела, но с тем пылом, с которым можно ненавидеть только некогда горячо любимых за то, что они помешали и дальше обожать их своими гнусностями, но разве эти холодные, как кожа у жабы, каракули отражали это? Подобное могла сочинить только жёлчная спесивица, а ведь он почитал её самим совершенством, доброй, великодушной… — Ани, но почему же завтра вечером, а не сегодня? Зачем откладывать? — с укором спросил у дочери Алексей Александрович, когда она доложила ему о своём намерении наконец удостоить кровного отца свидания. Напрасно Каренин подозревал Ани в попытке интриговать Алексея Кирилловича: она сама терзалась из-за этой заминки, и каждый час её страх напитывался тысячью и тысячью картин их будущей встречи с Вронским. Ночью, представляя, как он сейчас перечитывает её письмо, она не смогла сомкнуть глаз, будто он мерил шагами не свою спальню в другом доме, а чердак над её головой. Вера сказала, что, прочтя её депешу, он обещал прийти куда-угодно и когда-угодно, засыпал вопросами о ней и даже, как ей почудилось, поцеловал её письмо. Он ещё надеялся на что-то, ещё радовался, хотя должен был бы обидеться на её признание. — Боже мой, я переживаю, что обидела его той мерзкой ремаркой о причинах моего молчания, а завтра собираюсь заявить ему, что мы никогда больше не увидимся. Я хочу всадить ему нож в спину и корю себя за то, что поцарапала его, — ахнула Ани, настигнутая парадоксальностью своей жалости. Вронский, похоже, сам претендовал на роль её утешителя, раз за разом повторяя, что вернулся, только чтобы помочь ей, а не домогаться её снисхождения, но Ани чувствовала в его разглагольствованиях не то чтобы фальшь, но браваду. — Он, верно, считает, что не заслуживает моего сочувствия, и о том-то он и твердит, но разве я не понимаю, что он жаждет его, что на всём белом свете одна я могу жалеть его так, как ему нужно? Бессонная ночь не перешла для Ани в такое же невыносимое утро только благодаря дошедшему из Франции письму от мадам Лафрамбуаз. Оплошай где-нибудь служащие почты, Ани, скорее всего, унизилась бы до того, чтобы попросить Вронского прийти к пруду пораньше, дабы застать её ещё в здравом рассудке. Привязанность к своей воспитаннице, а значит, уважение к её горестям, помешала мадам Лафрамбуаз исполнить свой долг педагога и отругать Ани, как в свою очередь и Алексею Александровичу. В качестве предмета для нападок почтенная бонна мадмуазель Карениной выбрала себя: она сокрушалась о том, что покинула Ани, убедив себя в том, что в их доме воцарился мир и она может со спокойной душой возвратиться на родину, а ведь не дезертируй она в начале весны, то уберегла бы свою милую питомицу от пагубного для любого живого существа одиночества и столь сильной и продолжительной привязанности к её соседу. Из достаточно путанного письма мадам Лафрамбуаз, всей душой переживавшей грандиозность трагедии семьи Ани за много сотен миль от неё, среди хора восклицаний, самых фамильярных и ласковых обращений и причитаний о том, под какой несчастливой звездой родилась её дорогая воспитанница, раздавалось несколько вполне определённых инструкций: во-первых, гувернантка между прочим вкрадчиво советовала Ани не рубить с плеча в отношении графа Вронского, заметив, что её племянник шапочно был с ним знаком и описывал его как очень угрюмого человека — такой отзыв, по мнению мадам Лафрамбуаз, был достаточно лестным, так как доказывал, что интерес родного отца к Ани был вызван не увеличившимся количеством седины в бороде и размышлениях о том, что уже и вторая, и третья молодость вот-вот отвесят ему прощальный поклон и оставят бездетным холостяком, а искренняя, хотя и заочная любовь к дочери; во-вторых, она как бы приглашала Ани порадоваться тому, что в её близком кругу никогда не появится ханжей, ненавязчиво хваля её друзей. В постскриптуме мадам Лафрамбуаз заверяла Ани в своей готовности приехать к ним, если месье Каренин не против, или принять свою питомицу у себя, тем более, её племянник, часто покидавший по делам не только свой особняк, но и континент, и отлично помнивший количество приживал в семье деда, был совсем не против, чтобы у его тётки появилась даже постоянная компаньонка. Более ласкового и дружественного письма Ани не могла бы и пожелать, даже в самом капризном из всего букета своих настроений, которому ей просто необходимо найти любое оправдание во внешнем мире, она бы не сумела ни к чему придраться: эти два листа бумаги можно было бы выдержать в спирте и лечить их эссенцией ссадины или растолочь и бросить в чай вместо сахара, но всё же они были не тем, что теперь ей требовалось. Ани хотела, чтобы её решимость заточили, как точат меч пред битвой или казнью, а её призывали сложить оружие в ножны. — Со мной-то он не был таким уж угрюмым, — мысленно сравнила свои впечатление о Павле Борисовиче с впечатлениями месье Лафрамбуаза о графе Вронском. — Как он спешил ко мне навстречу, завидев меня издали, словно он уже не мог подождать одну минуту, чтобы наконец заговорить со мной, а ведь его ещё сдерживала роль чужого мне человека, и мы виделись каждый день. А теперь, после целого месяца разлуки, теперь, когда он может не бояться, что я сочту чем-то вульгарным и неприличным, если он сам возьмёт меня за руку или поцелует, что же будет теперь? — ужаснулась Ани, вообразив себе, насколько некстати сентиментальным может быть пролог к оглашению её приговора. Опасаясь того, что восторги Вронского при встрече с ней растерзают в клочья её мужество, она решила во чтобы то ни стало опередить его, а потому засобиралась сразу же после обеда. Цвет собственной кожи показался Ани изменническим, особенно громко вопили о том, что она спала не больше трёх часов, сизоватые тени вокруг её век. Заодно немного выбелив себе брови и ресницы, Ани с помощью одолженной у Веры рисовой пудры, за тонким слоем которой она прятала проступавшие у неё на лице летом веснушки, превратила тёмные круги у своих глаз в почти белоснежные; румян же у горничной не нашлось, потому Ани почти отхлестала себя по щекам, чтобы придать себе свежий вид. В довершение к этим ухищрением она отыскала шляпку голубой вуалью, обтягивавшей её лицо лёгким забралом. Будь она немного опытней, её можно было бы заподозрить в кокетстве из-за такой неловкой скрытности, но Ани искренне полагала, что эта прозрачная материя скроет от Вронского все доверенный ей переживания, а не просто придаст её личику странный оттенок. Сторож Хома не признал её, пока она не поздоровалась с ним — это окончательно убедило её в том, что отец не поймёт, как ей самой неприятна вершимая ей справедливость. По дороге к пруду она старалась вычерпать из сердца жалость к Вронскому размышлениями о его прегрешениях перед ней, но ей не удавалось раскочегарить свой гнев — каждый раз она в конце концов горевала о том, что Вронский не был младшим братом её матери или другим родственником, который мог бы законно претендовать на её общество, не соперничая при этом с её папенькой, или ладно, пускай он был бы её официальным отцом и зятем Алексея Александровича. У других полно родственников, дяди, тёти, а ей не надо было целой оравы родни, не надо было Облонских, Карениных или Вронских, ей хватило бы только его… — И всё же не он не разрешил обрезать мне волосы, когда я долго болела и просила не делать из меня кавалерист-девицу; не он объяснял мне, почему в горах холодно; не он прислушивался в коридоре, плачу ли я в своей спальне, — напомнила себе Ани о том, что разбираться в своих обидах на Вронского она имеет право лишь из преклонения перед порядком или от скуки. Долг велел ей отослать его ради Алексея Александровича, потому то, со злорадством ли она объявит ему о его вечной ссылке или еле сдерживая слёзы, было в её понимании глубоко второстепенной деталью. Карусель этих раздумий, по кругу мелькавших в голове Ани, вместе с загрубевшим с начала сентября холодом от воды не позволяла ей стоять на месте, и она принялась выписывать странные узоры между несколькими деревьями. Её голубая вуаль рябила от ударявшегося в неё влажного, будто взопревшего от бесконечного бега ветра, как водная гладь, и Ани чудилось, что так видят волнующиеся своды своей обители одинокие утопленницы, лёжа на речном дне и не чувствуя хода времени. Когда вдалеке ей померещился так хорошо знакомый силуэт с лишней тонкой ногой слева, она не поняла, не то уже была половина пятого, не то её бывший товарищ, оставшись преданным привычкам месье Инютина, явился заранее, чтобы его нетерпению было привольней здесь, чем в гостиной. Она попятилась назад, хотя ему было проще заметить какое-то шевеление позади нескольких шеренг деревьев, чем неподвижно стоявшую чуть ближе к нему фигуру. Вронский приближался к ней, верно, не сознавая, что ему оставалось всего несколько шагов, и он бы смог дотронуться до её руки, которой она обнимала маравшую её перчатки размокшей корой ольху, его внимание тянулось куда-то в другую сторону, туда, откуда обычно она приходила, к его карманным часам, показывавшим, что ещё было отчаянно рано, к пруду, к трости, пока его дочь словно перечитывала весь его облик, как перечитывают когда-то давно наизусть выученный отрывок поемы. «Точно так же он разглядывал меня в нашу первую встречу, а теперь я разглядываю его на прощание», — подумала она, и эта загадочная зеркальность, закольцованность не оставила ей сомнений в том, что сегодняшнее свидание было её последним шансом запомнить месье Вронского. — Алексей Кириллович, я здесь, — тихо позвала она, опасаясь, как бы он сам не обнаружил её, как она его полгода назад, а ведь во что бы то ни стало нельзя было уступать ему право командовать их беседой, первым задавать вопросы или делать что-либо неожиданное. Слишком быстро он отыскал её глазами, отвернувшись от воды, слишком быстро на его лице сверкнуло восторженное неверие, слишком быстро он зашагал к ней… — Вы, полагаю, — ледяным тоном начала потупившаяся на казавшиеся ей слоем синеватого ила опавшие листья Ани, отступая на полшага назад, скорее, прося так Вронского не подходить к ней, чем пытаясь спастись от него бегством, — считаете меня жестокой из-за того, что я не писала вам так долго, но поверьте мне, вам было бы неприятно читать то, что я могла бы вам написать. — Что ты такого могла написать обо мне, чего я ещё сам о себе не думал? — ухмыльнулся в ответ Вронский, подивившись деликатности дочери, желавшей пощадить его, а вместо того доставившей ему столько невыносимых минут. В случае прилива нежности к ней, у Ани бы не было возможности увернуться от него, но пока он стоял очень смирно, оставив дочери воевать только с собственной сентиментальностью, предательски подталкивающей её ему в объятия. — Я хотела поговорить с вами о нашей последней встрече, — с будто изувеченным обидой за то, что её в будущем могут посметь перебить, напором продолжила она. — То, что я рассказывала вам тогда… папа… просто, мой брат предложил иногда сопровождать меня в свете, если я захочу…— и она замямлила, замирая перед каждой новой фразой, словно в замешательстве, с какой стороны её схватить, чтобы она не ужалила. Не услышь Вронский ту же историю от Алексея Александровича в более внятном изложении, он бы с трудом разобрался в рассказе дочери, но так как ему уже заранее всё было известно, ему оставалось лишь подбадривающе поддакивать. — Папа потом просил у меня прощения, сказал, что рассердился на Серёжу за то, что он так и не оставил идеи выдать меня за младшего Маева или кого-либо другого, но я уже успела вам пожаловаться, какой он ревнивец… — неловкость за свою слепоту, за то, что она оправдывалась и хотела, чтобы он не сердился на неё за невольный обман, и то прежнее нескрываемое обожание в его взгляде, которое словно саднило ей кожу, заставило Ани обратить внимание на ничем не примечательные пуговки на своих тонких перчатках и завозится с ними. — Он знает о нашей встрече, мне не пришлось сюда прокрадываться тайно, как вы боялись, он даже упрекал меня за то, что я согласилась поговорить с вами только сегодня. Будь я поумнее, то жаловалась бы вам на Серёжу, а не на папу… Воспоминание о брате и его коварстве отвлекли Ани от её трепета перед их последним свиданием с Алексеем Кирилловичем, как отвлекает режущая боль от изнуряющей своим постоянством ломоты в костях — контур перчатки, которую они щипала, растворился в набежавших слезах, и она уже хотела отдать дань уважения их дружбе с господином Инютиным откровениями о подлости и лицемерии Серёжи, но запретила себе это маленькое ностальгическое отступление. — Мне написала мадам Лафрамбуаз, — стянув перчатку, быстро залепетала Ани, пока Алексей Кириллович не принял её молчание за приглашение высказаться, — она сожалела о том, что уехала как раз накануне нашей встречи, она считает, что если бы она осталась со мной, то ничего бы и не случилось, и я бы ничего не узнала, но я не жалею, что всё узнала. По крайней мере я понимаю, что происходило всё это время, кто мне друг. Я теперь ещё больше люблю Элизу, она моя единственная подруга, но зато она стоит целой толпы товарок, которые есть у любой другой девушки. Мне, возможно, повезло в некотором роде. Мне не нужны те, кто брезгует мной, они мне сами неприятны, и если вдруг завтра они ко мне переменятся, то я всё равно не хочу с ними знаться. Мне даже жаль, что я не узнала всего на год раньше, я ведь даже не подозревала, какие княгини Мягкие добрые, какой месье Амброзов… как он заступался за меня на том спиритическом сеансе у Лукреции Павловны, — с грустью оттого, что её признательность опоздала на многие месяцы, перечисляла Ани, в задумчивости теребя уже не свою перчатку, а ладонь Вронского. — А Михаил, сколько храбрости и независимости нужно иметь, чтобы всерьёз за мной ухаживать и хотеть жениться на мне. А ещё, ещё я рада, что узнала вас. Это признание она прошептала, чтобы не просипеть. По щеке у неё покатилась слеза, и хотя Ани верила в то, что её лёгкая вуаль скрывала все её страдания, ей показалось, что эта слеза должна была сиять сквозь шёлк ярче расплавленного метала, и лучше было попробовать её незаметно смахнуть, чем позволить ползти вниз. Она хотела одёрнуть обе руки, но Вронский, будто оживший после её последней фразы как после произнесения какой-то магической формулы, прижал одну её ладонь к себе и успел обратиться к ней, однако дочь поспешила его перебить: — Я, честное слово, благодарна вам за то, что вы приехали. Я понимаю, почему вы не могли появиться раньше, вы не хотели меня беспокоить, я на вас не держу зла, правда, — суетливо пытаясь промокнуть лицо вуалью, поклялась она. — Вы хотели меня спасти, но, увы, как бы вы того ни желали, вы не в силах мне ничем помочь, поэтому я очень прошу вас уехать. — Уехать? — изумлённо переспросил Вронский, наклонившись к ней, словно чтобы подобрать не долетевший до него остаток просьбы Ани. — Да, — сухо кивнула Ани, не в силах ещё раз услышать уже дважды опалившее её слово. Гордость за своё хладнокровие могла бы немного подсластить ей это мгновение, но настигнувший её ужас свершившегося преградил ей удовольствие от исполнения своего долга. Почему бы ей не лишиться сейчас чувств и не прийти в себя уже дома, почему ей нужно ещё дальше разъяснять всё Алексею Кирилловичу, отказывать ему в ответ на его мольбы, вырываться из его объятий? Почему недостаточно просто убить, почему нужно наблюдать, как гаснет жизнь? — Поймите, я не могу ничего изменить. Что я могу сделать? Что я могу предложить вам? Всё было решено до меня, вы должны уехать, по-другому не могло быть! — Анечка, не плачь, — беспомощно попросил Вронский, окончательно разоруженный жалостью к рыдавшей дочери. Несколько раз она принималась при нём хлюпать носом, когда её излишне трогала тема их беседы, начинала она плакать и в их предыдущую встречу, но вот так скривившейся и вздрагивающей он её ещё не видел, потому едва ли красноречие Ани могло произвести более сильный эффект и сделать его более самоотверженным и покорным её воле. — Ани, не нужно. Я совсем извёл тебя этими депешами. Тебе так тяжело видеться со мной? Ну успокойся… Отвернувшаяся от него Ани, этим наивным манёвром ещё старавшаяся обмануть его, яростно затрясла головой, словно решив довести себя до дурноты, раз обморок не спешил ей на помощь — оторопевший Вронский так и не соотнёс это неистовое отрицание ни со своими вопросами, ни с пугливыми просьбами, впрочем, Ани только протестовала против собственного слюнтяйства и ещё больше против того, что её в нём уличили. — Уезжайте, пожалуйста, я вас очень прошу, — прохрипел она. — Если тебе так будет легче, я уеду, уеду, — пылко пообещал Вронский, осторожно тронув её за локоть. — Нет, не будет легче, — надсадно вымолвила Ани, будто пытаясь пальцами отодвинуть свои помутневшие от пудры слёзы к вискам. — Я не виновата, простите, простите меня. Пока Ани играла бесстрастность, ей будто не от чего было оттолкнуться, и каждая её реплика увязала в демонстративной сдержанности, как нога в песке, когда пытаешься разбежаться, но эти извинения вернули ей самообладание своей искренностью. Она потянулась к Вронскому, позабыв о том, насколько не соответствует её намеренью прогнать его от себя навсегда подобный жест, и попыталась поцеловать его сквозь кокон своей вуали, но у неё получилось только чуть укусить натянувшийся шёлк. — Дурацкая вуаль, — чертыхнулась она, раздражённо отбрасывая вверх голубую ткань, будто отхлынувшую от её лица, как пенящаяся волна от берега. — Нет на свете другой причины, по которой бы я покинул тебя, кроме твоего желания, — не дождавшись её ласки, серьёзно сказал Вронский, взяв её за плечи, но не отваживаясь обнять. — Вы должны уехать, так больше не может продолжаться, — печально объясняла ему Ани, как бы рассуждая вслух. — Нам всем так будет лучше, вы вернётесь во Францию и поймёте, что я была права. Вы обманываетесь, если считаете, что у меня есть какой-то выбор, я лишь повторяю вам то, что вы сами решили с папой без меня. Я не хочу мучить вас обоих, это должно закончится… Я могла вас очень любить, — одними губами прибавила она, надеясь на то, что он не расслышит её. «Вот и всё», — траурно заключила Ани, обведя взглядом пожелтевшее и высохшее подводное царство. Гадкая пустота, сухость, какая, наверное, бывает, когда ходишь по сгоревшему дому, обвилась вокруг неё, наполняя собой её лёгкие и не давая глубоко вздохнуть. Ей казалось, что вокруг было очень тихо, хотя расцеловавший её Вронский, не останавливаясь, всё время что-то ей говорил, причём в голосе его звучало больше сочувствия, нежели отчаяния. «Бедный Алексей Кириллович, он так и не понял, что жребий уже брошен», — подумалось ей, когда она вновь научилась различать отдельные слова в его утешительной балладе. — Я тут же вернусь, если ты захочешь, и если ты передумаешь до моего отъезда, я никуда и не уеду. Мне нестрашно больше оставить тебя одну с Алексеем Александровичем, я знаю, что он тебя не обидит, но если я тебе понадоблюсь, то не думай, что все мосты сожжены и ты не в праве обратиться ко мне с какой-то просьбой. Я не беру своих слов обратно, всё, что я написал тебе в тех письмах, всё это так и есть. Ты можешь мне писать так часто, как сама захочешь. — Не ждите от меня вестей, пожалуйста, наша переписка не имеет никакого смысла, — ответила Ани, проведя по его щеке, будто утирая слёзы, которые он ещё прольёт в будущем. — Сообщите мне, когда вы уезжаете, я приду проститься с вами, — пообещала она, тотчас пожалев об этой непосильной для неё последней милости. — Мне пора, до свиданья. — Я провожу тебя, — понуро заявил он, поборов желание объясниться с дочерью до конца немедленно. Наличие у него времени и неверие в то, что он видит и говорит с ней в предпоследний раз, успокаивали его, пускай он и не хотел вот так отпускать Ани, а стыд за то, что он знал больше, чем она, и потому словно лишь замочил ноги там, где она тонула, почти вырвал из него секрет Алексея Александровича. — Нет, не надо, — отрезала Ани, сначала покачнувшись к предложенной ей руке, а потом отпрянув от неё, словно нарочно дразня Вронского своими сомнениями. Разве для того она велела ему больше не появляться, чтобы у папеньки опять кровоточил тот старый шрам ревности при виде их милого променада и слёзных прощаний на крыльце? Верно, он никогда и не наблюдал, как нежничали её родители, но как же часто эта картина, должно быть, подстерегала его в самых обычных занятиях, чтобы наброситься, как хищная птица на мелкого зверька, не быть же ей, его любимому ребёнку, живым воплощением его кошмаров вместе с Вронским? — Папа не должен нас вдвоём видеть, и вам тоже не стоит смотреть на то, как я захожу в его дом. Это неправильно, но, — глубоко вздохнула она, будто пытаясь воздухом закалить свой голос, чтобы он звучал категоричней, — я его дочь. Прощания с Алексеем Кирилловичем выскользнули из её памяти — когда она уже семенила домой, то не могла вспомнить тех коротких фразы, которыми они обменялись напоследок, весь смысл был истрачен раньше, безапелляционное «я его дочь» выпило его до конца. По дороге Ани не замечала ничего вокруг, кроме того, что она идёт одна, идёт чересчур быстро и у неё мёрзнет одна рука, которую она могла бы протянуть Вронскому. «Проклятие снято», — хотелось ей известить с порога отца, но сил на такую пафосную торжественность у неё уже не осталось, хуже того: застав Алексея Александровича выглядывавшим её из прихожей, она порадовалась только тому, что отказала его сопернику в праве сопровождать её, но не тому, что ей прямо сейчас предстоит разговор ещё и с ним. — Вы встретились? — встревоженно поинтересовался Каренин, прекрасно отдававший себе отчёт в том, что сбежать в последний момент было вполне в характере Ани, но она утвердительно кивнула. — Умница! Умница моя, — нараспев похвалил он дочь, вешая на крючок её накидку. — Я его прогнала, — бесцветно сказала Ани, открепляя шляпку от своих волос. — Как это прогнала? — опешил Алексей Александрович, слишком рано сделавший вывод, что всё прошло хорошо. — А ты ожидал, что я назначу ему приёмный день? — съехидничала Ани, уязвлённая тем, насколько эгоистичной считал её отец. Такое оскорбление менее часа спустя после того, как она пожертвовала своим несчастным родителем и самым дорогим другом для него! — Но зачем, Ани? — недоумевал Алексей Александрович. — Для тебя, — стряхивая с ножки второй башмак, уже мягче ответила Ани, приписавшая недогадливость папеньки удивлению, ведь едва ли его близкие по достоинству отплачивали ему за его благородство. — Но зачем? — устало повторил он свой вопрос. — Я не могла с тобой так поступить и предать тебя, как мама, — с трогательной гордостью вперемешку с сочувствием изрекла Ани, подымаясь с пуфика. Алексей Александрович устало поглядел на стоявшую перед ним дочь, на её нахмуренные брови и босые ноги в одних только чулках с вензельками. Он испытывал те же странные чувства, что испытывает хозяин кошки, когда она приносит ему с балкона только что пойманного и ещё живого воробья — бесполезный дар, от которого к горлу невольно подступает тошнота, но который и нельзя выкинуть, чтобы не унизить этого необычайного порыва преданности своей гадливостью. — Ани, причём тут твоя матушка? Почему ты себя с ней сравниваешь? Анне нужно было сделать выбор в чью-то пользу, потому что нельзя жить сразу с двумя мужчинами, но ты не обязана отдавать кому-то предпочтение, — попытался вразумить Каренин дочь. — Двух мужей не бывает, а двух отцов тем более, — возразила Ани, обескураженная тем, что ей вовсе приходилось спорить с ним. Положим, нежелание прослыть деспотом мешало ему прямо потребовать от неё отослать его соперника, но неужто он не мог не прибегать к этой фальшивой скромности, когда она уже всё сделала, позволив ему не пятнать свою доброту мстительностью? — Кровь от крови и плоть от плоти, да, только один, но что же человек, ребёнок не в праве привязаться к кому-то ещё? Я любил свою мать, но потом я очень любил жену своего дяди. Иногда мне даже кажется, что мои чувства к Пелагее Григорьевне больше походила на любовь сына к своей матери, чем мои чувства к матери, — признался Алексей Александрович. Он охотней обсуждал свою молодость и знакомых из прежней жизни, нежели то, что происходило сейчас, в прошлом ему будто легче дышалось, словно прошедшее всё время пронзал несущий свежесть и прохладу ветер. — Матушке очень тяжело жилось после того, как она овдовела, она ведь была из очень состоятельной семьи, привыкла к совсем иным условиям, а тут такая бедность, злорадство соседей, завидовавших её знатности, её воспитанию, манерам, иногда их покровительство, одиночество, потом болезнь, и главное, никакой надежды на то, что однажды всё будет иначе — это не располагает к сохранению приятного нрава. Помню, иногда мы с Андреем что-то вытворим, она нас накажет, Андрею часто и оплеухи давала, а потом сама расплачется, приголубит нас, купит нам неизвестно на какие деньги сладостей. Я всегда сильнее боялся за неё, чем её саму, мне её всегда как-то пожалеть хотелось. А вот с Пелагеей Григорьевной всё наоборот было: дядя сам нашим воспитанием занимался, он вообще не одобрял женского вмешательства в воспитание мальчиков, но она, как могла, о нас старалась заботиться, хотя мы ей и неродные были. Впрочем, её бы, наверное, тяготило, если я или Андрей ей сказали, что она заменила нам мать, едва ли она смогла бы нам ответить, что мы ей тоже всё равно что сыновья, но она была к нам обоим очень внимательна. До сих поражаюсь, как она вспомнила обо мне в тот день, когда Ларочке сделал предложение её будущий муж. Решалась судьба её родной дочери, а она как-то умудрилась не забыть обо мне и послать в институт слугу с запиской, чтобы меня предупредить. Возможно, она просто не хотела, чтобы я портил своим мрачным видом всеобщую радость, но меня очень впечатлило тогда, что она посчиталась с моими чувствами к Ларочке, хотя я был всего лишь бедный родственник её мужа. Однако, не об этом речь, — опомнился Каренин, — я веду к тому, что моя привязанность к Пелагее Григорьевне не является предательством моей матери. — Может быть, — неопределённо ответила Ани, не позволявшая себе согласиться с выводами своего отца, ощущая в них угрозу своей уверенности. — Но ведь твоя тётя не делала ничего плохого твоей матери, — серьёзно заметила она. — Ани, послушай, я уже не молод, ты могла бы быть моей внучкой, а не дочерью, — осмелел Алексей Александрович, словно устав тихонько красться к главной причине своего внезапного расположения к любовнику жены. — Если со мной что-то случится, то мне спокойней знать, что у тебя будет друг и заступник. Не нужно ради меня ссориться с Алексеем Кирилловичем… — Да разве мы ссорились? Я просто велела ему уехать и не беспокоить нас больше. И почему ты говоришь о том, что с тобой должно что-то случится? Ты проживёшь ещё очень долго, — протянула Ани, слишком похолодевшая от слов отца, чтобы полностью верить в то, что к подобной рассудительности его подталкивает лишь ипохондрия. — Нам не дано знать, что нам готовит даже завтрашний день, — опять укрылся в пространных философствованиях Каренин, — что уж гадать о том, что будет, например, через несколько месяцев. Я не призываю тебя из приспособленчества лебезить перед Алексеем Кирилловичем, но ссылать его в другую страну, чтобы отомстить за меня, это лишнее. — Папа, но у него же там есть свой дом, дела, друзья, он ведь десять лет там прожил. Что же мне его держать в Петергофе или заставлять всё время надеяться на мои письма, — возразила Ани. Алексей Александрович, так складно всё сочинявший о примирении дочери с Вронским, вопреки здравому смыслу ощущал себя преданным, будто Ани плела против него интриги, науськанная своей неистовой преданностью и буйным чувством справедливости. Обвинения в её адрес сменялись в его голове с той скоростью, в которой сменяется побеждающий в огромном кулачном бою, где все колотят всех: он хотел то запищать, что для неё вся эта история лишь забава, то назвать её злюкой, то окрестить её героическое самоотречение демьяновой ухой, то помчаться к Вронскому и сказать, что Ани такая вздорная упрямица в него, и в то же время он ощущал, что неправильно было бы упрекать единственное создание, отказавшееся ради него от чего-то ценного для себя. — Надень, пожалуйста, — пододвигая к Ани её домашние туфли, пробурчал Каренин, так и не решив, благодарить Ани или ругать.