Припылённое родство

Известие о том, что любовник его жены провёл всю весну и лето в нескольких милях от него, пробудило в Алексее Александровиче абсолютное несвойственное ему любопытство. Всегда презиравший сплетни, он, бывало, гордился, если не знал о ком-то из своих светских знакомых то, что в общество давно стало прописной истиной, а выяснять что-либо, наводить справки и об очень нужном лице он не умел и даже брезговал. На Вронского же, увы, эта благородная привычка не распространялась — ему было мучительно, непристойно интересно, где он жил, как он жил, с кем он жил, зачем приехал сюда, хранит он верность Анне или давно женился, кто знает о том, что он жив — словом всё, что с ним произошло с того момента, как они простились шестнадцать лет назад. Если бы Алексей Кириллович от скуки или одиночества решился бы вести дневник, где записывал даже самые пустяковые происшествия, Каренин без колебаний бы отдал за эту тетрадку всю свою библиотеку. Полгода приятельских отношений обязывали Ани быть в курсе хоть каких-то подробностей из биографии своего кровного отца — неспроста же она назвала его офицеришкой — но Алексей Александрович предпочитал пока лишний раз не напоминать ей о блудном родителе, мало того, что это было бы неделикатно, так ещё и ответ на его вопрос раскиснет в её бурных рыданиях, как клочок газеты в воде. К вечеру того же дня Ани наплакала себе жуткую головную боль, потому странная битва на слезах с правдой переносилась на завтра. Как по первому дню болезни доктор пытается угадать её дальнейшее течение, так и Алексей Александрович готовился утром предсказать, насколько тяжким оказался удар, и как скоро Ани смирится с тем, что она не Каренина. С постели, как он и предполагал, она поднялась уже плача. — На самом деле не так уж плохо, что я теперь знаю, чей я ребёнок, это очень многое ставит на свои места, — как бы клея поверх своего дрожащего личика маску рассудительности, изрекла Ани за завтраком. — Не слишком-то приятно не понимать, что происходит вокруг. Вот на спиритическом сеансе у Лукреции Павловны один остроумный юноша предложил спросить у призрака Марии-Антуанетты, какая у меня фамилия, и ведь я засмеялась, подумав, что со мной кокетничают, и, наверняка, все решили, что я просто дурочка, — сжавшимся до писка и без того тонким голосом протянула она, — а вот, если бы я знала о своём происхождении, то даже не пришлось бы беспокоить мёртвых королев такими пустяками. Наверное, моя фамилия, сказала бы я, должна быть Ронская или какая-нибудь Ворнская, или что-то ещё в этом роде, но лучше Блонская, с мамой-то никаких сомнений, и благозвучно! А можно ещё над днём рождения изгаляться, тут уж раздолье: и Сочельникова, и Декабрёва. А что, я бы перечислила, было бы смешно! — Ани, в прежний раз ты говорила, что за тебя заступились, и этот зубоскал даже остался пристыженным, а господин Маев обещался вызвать на дуэль твоего обидчика, поэтому, пожалуйста… — пробубнил Алексей Александрович, уже готовясь перейти к тому, что фамилии возникли для того, чтобы отличать людей с одинаковыми именами, а вся патетика пришла уже потом, но замолчал, поняв по диким глазам Ани, будто перед ней кого-то четвертовали, что мысли её перекинулись уже на куда более серьёзный повод для скорби, чем уколы светских щёголей. — Ах, Серёжа! — воскликнула она вдруг, прижав сжатый кулачок к губам. — Как он тогда, как он… Зачем я ему рассказала, он теперь ненавидит меня ещё больше, ему же ещё стыднее стало! —просипела Ани. Если против других горестных открытий дочери у Алексея Александровича имелся хоть приблизительный план действий, то как утешать её теперь, он не мог даже вообразить. Всё можно было назвать ерундой, можно было упрекать свет в фарисействе и порочности, повторять о большой любви Вронского к Анне, но что сказать о Серёже? На все печали у него была припасена сладкая микстура, способная обезболить их, кроме этой. Он поднялся из-за стола и смущённо навис над сгорбившейся Ани, не отваживаюсь даже потрепать её по плечу, будто она вся была в ожогах, и к ней нельзя было прикоснуться, чтобы не побередить их. — Сегодня воскресенье, — внезапно пролепетала она, прекратив плакать, — он же приедет, правда? Он всегда приезжает по воскресеньям, он должен приехать, — фанатично настаивала она, заглядывая в глаза потупившемуся Алексею Александровичу. — Я не уверен, ведь Серёжа позавчера нас навещал, — неопределённо возразил он ей, разминая пальцы и внимательно глядя на них, чтобы не смотреть на почему-то посветлевшую дочь. Нет, уж пусть лучше льёт слёзы в три ручья, но пусть её не лихорадит эта суеверная надежда. И всё же почти до сумерек она ждала брата. Чего она хотела от этой встречи, было неизвестно ни ей, ни кому-либо ещё, но шанс переубедить её в том, что она ошиблась в своих выводах у Серёжи был только сегодня — после полуночи ничто не могло оспорить его ненависть к ней, этот приговор уже нельзя было отменить, но он не приехал, и всё было кончено. Ани рассеянно перебирала, как ничем не отличающиеся шпильки в шкатулке, моменты, когда он был холоден с ней, тысячи его шипящих замечаний на балах, советы не отвергать Михаила и попытки всячески избегать её теперь объяснились его отвращением к её родословной. Все шутки, едкое внимание света были ей неприятны, но они лишь оцарапывали её гордость, а желание брата поскорее избавиться от неё оставляло рану уже в её душе. Нет, она не просто не нужна ему — она ему мешает, мешает спокойно бывать в гостях, мешает без стыда вспоминать матушку, мешает, возможно, посватать девушку из какой-то очень чопорной семьи, мешает получить повышение по службе, мешает кичиться своими родителями, всё мешает… А она-то, глупая, мечтала быть его опорой, мечтала называться его самым близким другом, но друзья украшают существование, а она нарыв на его биографии, шрам на имени их семьи, и неважно, будет она с ним милой или вздорной, она существует, и уже этого достаточно для того, чтобы он злился на неё. Она для него не сестра и — что уж обманывать —даже не человек для него, а просто доказательство падения их бестолковой матери и позора их семьи, разряженное юной девушкой. Приглашение вернуться в Петербург, позавчера так осчастливившее её, она стала трактовать так же, как и старший Каренин, хотя они не возвращались к этой теме: Серёжа был готов потерпеть её присутствие только для того, чтобы навсегда обезопасить себя от её общества, вновь сведя с Маевым или сосватав за кого-то менее видного, а поладит ли она с мужем, которого он ей подберёт, будет уже не его заботой, а впрочем, вполне возможно, он даже не против наказать её неудачным браком. Пользу она могла принести ему только в качестве мадам Маевой, то, кем был бы её свёкор искупило бы то, кем был её кровный отец, но она не пожелала оживить карьеру брата этим родством, так что теперь она годится только для того, чтобы срывать на ней злобу. Собственное омерзение Ани и к Анне, и к Вронскому немного извиняло нелюбовь Серёжи к ней, но всё же простить ему она могла бы только стыд; если бы он пару раз окоченел от мороза чьей-нибудь насмешки — это была бы лишь слабость слишком послушного чужим мнениям человека, но ведь он, казалось, досадовал на неё ещё больше, когда они покидали очередной приём и отправлялись вдвоём домой. Выходит, что эту ненависть он испытывал сам по себе, ему её никто не навязывал. В порыве самоуничижения она могла бы посчитать это его законным правом, но разве папенька не лелеял её все восемнадцать лет, словно она была его родным ребёнком — а ведь изменили ему, а не Серёже! Пожалуй, всем незаконнорожденным детям стоит задаться вопросом, почему рогатый супруг их матери относится к ним хоть с капелькой теплоты: виновата ли в этом неестественном порядке вещей предприимчивость их матушки, широкие взгляды отчима, его бесплодность, сила привычки или то, какие милые черты и лёгкий нрав им достались от их настоящего папеньки, но Ани вовсе не удивлялась тому, что Алексей Александрович её обожал, других отношений между ними она и представить не могла. Да и разве можно было вообразить, что он чуждается её, пренебрегает ею, когда он весь день ни на шаг не отходил от неё, пускай он лишь неловко топтался рядом с ней, словно приставленный охранять её. Каждый раз, когда Ани немного затихала, её отец наивно полагал, что она наконец успокоилась и самый бурный период траура по их кровному родству окончен, потому как сил переносить её истерики у него уже не осталось. С ужасом он подсчитывал, сколько миновало времени с разоблачения господина Вронского и понимал, что Ани вольна прорыдать ещё много дней и ночей подряд и не прослыть неумеренной в своей тоске — и куда более сдержанная девица, верно, пролила бы немало слёз над столь эксцентричной, нахальной историей своего рождения, а уж ей под стать было довести себя, а заодно и своего старого папу до глубокого нервного расстройства. Увы, противник Алексея Александровича был слишком силён, чтобы он одолел его, к тому же горе имеет свойство лишь крепнуть первое время и дряхнет очень медленно, а к длинной борьбе он был не готов. С соратником в лице, например, неунывающей и здравой мадам Лафрамбуаз, ещё бы получилось как-то выстоять, но он был совсем один. Невольно в их семейную тайну оказалась посвящена Вера, и хотя её осведомлённость не вызывала никаких сомнений, будучи достаточно тактичной, она этого не выпячивала и только пообещала насобирать зверобоядля какого-то сбора по рецепту её покойного деда Василия, которого она любила вспоминать при любом случае. Другой бы хозяин только порадовался такому воспитанию у своей служанки, но Каренин бы предпочёл, чтобы она вела себя более беспардонно, что в данном случае, означало более душевно, и от отчаянья он даже подумывал прямо попросить её об этом. Ани же вряд ли бы утешило чьё-либо сочувствие, она ощущала, что отец страдает вместе с ней, но её горю не нужны были компаньоны. Она хотела запереться у себя в спальне и омыть там слезами, как тело покойника перед похоронами, свою прошлую жизнь, где у неё был брат, был близкий друг, достойная мать, но ей не позволили. Весь тот мир-галлюцинация, к которому она так привыкла, в одночасье исчез, и она перестала узнавать что-либо, всё ей стало чужим и незнакомым, словно утратив какой-то флюид безмятежности, равновесия — казалось, тронь кирпичную стену, и она рухнет наземь горой грязного песка. Сама себе он чудилась неизлечимо больной чем-то с рождения, больной похотью Анны, негодяйством Вронского и всеобщим презрением. Тавру пороков родителей, как и тому, что они якобы обязаны однажды пробудиться в ней, нужно было покориться, как чему-то неотвратимому, но пренебрежение всех вокруг зависело не от воли рока, а от каждого в отдельности, и тут уж Ани видела несправедливость. Не обладая необходимыми человеку, претендующему на успех в обществе, доспехами из миллиона предубеждений, которые будут ограждать от нежелательных связей, Ани бы едва учла, венчались ли родители её знакомого, когда выносила бы окончательный вердикт о нём. Но так же ругать за предвзятость Серёжу, как обитателей столичных салонов, иронизировать над которыми её ещё в детстве научил отец, у неё не получалось — слишком много его достоинств она знала, и тем больнее ей было, ведь её ненавидел не какой-нибудь ничтожный франт, а её любимый, честный, благородный, мудрый брат. Её идол не терпел её и, верно, горевал бы лишь по традиции, чтобы соблюсти все формальности, если бы её не стало, хотя вся её вина перед ним состояли лишь в том, что она появилась на свет… «А если бы я была папиной дочерью, тогда бы он меня любил?» — зачем-то пыталась она выискать в его отвращении лазейку, но не для того, чтобы что-то переменить, а только чтобы её мечты могли просочиться в ту действительность, где она была Карениной не только по закону, и Серёжа по-настоящему любил её, а не только притворялся ради того, чтобы она не перечила ему, когда он выберет, чей дом ей теперь пачкать свои присутствием; но Вронский ещё до её рождения разделил их, и за это она сердилась на него даже больше, чем за оскорбление, которое он нанёс Алексею Александровичу. Ани хотела бы прижечь свою рану от окончательной потери Серёжи злостью и на него, но гнев не вспыхивал в ней, и она только захлёбывалась колючими слезами, щипавшими ей натёртые докрасна веки. Ах, если бы она сумела так же ненавидеть его! Возможно, её бы увлекло это новое чувство к нему, и она бы ненавидела его так же страстно, как раньше боготворила, но у неё в сердце так и остался ноющий шрам от любви к нему. Ани казалось, будто ей ампутировали несколько пальцев или даже руку — смертью это не грозит, но жизнь уже никогда не будет прежней. До конца она рассчитывала на неведомое чудо, на полуночный визит брата, который бы прилетел из Петербурга на её смутный жалобный призыв, а так как он не приехал к ним, ничего уже не смогло спасти её, она навсегда останется калекой… К вечеру Ани довела себя почти до полного изнеможения, её утомили не столько слёзы, сколько мучительное ожидание. Алексей Александрович повторял ей, что Серёжа сегодня уже не появится, но дочь будто даже не просто игнорировала его увещеваниям, а не слышала их. В самом деле, несколько раз на неё как бы опадало какое-то таинственное облако, пожиравшее всё вокруг неё: соболезнования отца, вздохи Веры, потрескивание сада под мелким дождём, потом, когда этот туман таял, на её память выпадала роса из того, что происходило, пока она была в забытье, так что эти минуты транса домашние могли бы и не заметить, если бы она не становилась полностью неподвижной, словно затаившийся в своём укрытии зверь, который боится издать лишний звук, чтобы не получить пулю в брюхо. — Ани, может быть, стоит позвать доктора? —осторожно предложил ей Алексей Александрович, опасавшийся не разобрать, когда эти ростки исступления зацветут уже настоящим сумасшествием. — Нет, у меня ничего не болит, — глухо ответила Ани, опуская висок на подлокотник дивана. — Так уж и ничего? — переспросил он, всё ещё ища способ настоять на визите врача. — Глаза болят и, — она пощупала свой лоб, как бы проверяя, достаточно ли он болит, чтобы сотрясать этим сообщением воздух. — Ну это немудрено, шутка ли прорыдать весь день. У меня бы, верно, тоже уже всё болело, —участливо упрекнул её отец. — А чего ты не ложишься на подушку? За тобой же, вот, — показал он пальцем за её плечо, дивясь тому, насколько тоска оторвала от мирских забот даже такую неженку, как Ани. Бывает горе, которое можно понемногу исчерпать раздумьями о нём, когда в нём найден изъян, оно уже становится забавной неприятностью, но если горе идеальное и гладкое, как жемчуг, оно только впивается в душу всё глубже и глубже от каждой мысли. Печали Алексея Александровича часто не были преувеличенными и смехотворными, и как он их не вертел в своей голове, со всех сторон они были одинаковыми, потому он знал, что от их можно только отвлечься, но никогда они не сделаются ничтожными. — Давай я тебе почитаю, до чего ты дочитала в четверг? Мы остановились на суде, правда? Впрочем, давай что-то более увеселительное начнём, в малосодержательных книгах ведь тоже имеется своё очарование. Мне в твоём возрасте нравилось, хотя я немного стеснялся этого, но вот мой Андрей очень любил, заставлял меня читать вместе с ним, он, наверное, потому и пошёл в министерство иностранных дел, что хотел немного мир посмотреть, не вышло, правда, — пробубнил он последнюю фразу, хотя начал свою речь с наигранной беззаботностью. Он подскочил к книжному шкафу, схватил там книжку с самым вычурным названием и, странно отклонившись, будто ему к горлу приставили нож, принялся читать. Ани совсем не слушала, что он говорил, потому ей было всё равно серьёзным ли, смешным ли был читаемый ним роман; даже когда сощуренные до тоненьких ниточек глаза, как у ребёнка, когда он притворяется, что спит, а на самом дело подглядывает, подводили его и он дофантазировывал слово, которое не мог разобрать, а потом ещё раз повторял всё заново уже без ошибки — она этого не замечала, но всё же Алексею Александровичу удалось немного утишить её. Его тонкий голос будто окутал собой всю комнату и обволок Ани, как тёплая вода в ванной. Он мог говорить что угодно, любую чушь, печальные мысли дочери не взяли барьер его монотонной повести и разбились у её подножия. Отвлечённая этой пустотой в голове, она подняла к нему лицо, которое она прятала, как пристыженная — отец сидел, пряча тощие ноги под стулом, в своём обычном дневном костюме, который он продолжал надевать каждый день, необъяснимо боясь клейма домашнего халата, и, как всегда, одним лишь указательным пальцем подгонял друг за другом страницы — так же он читал ей неделю назад, месяц, год, шесть лет назад, так же он читала ей, когда она ребёнком простужалась и ей запрещали вставать с постели. Ей казалось, что всё разрушилось, и вот в этих руинах остался ни капли не переменившийся с тех пор, как она стала что-то помнить, Алексей Александрович — вчера полотно её жизни будто начали прясть из грубой, бесцветной материи, но вот в этой власянице затерялась одинокая шёлковая ниточка. Ухватившись за образ отца, Ани даже позабыла на мгновение, о чём плакала, а когда вспомнила, то ощутила, что у неё появилось убежище, пускай больше у неё ничего не было. «Только папенька меня и любит, остальным я лишь докучаю своим существование. Ну что ж, мне надоело раздражать и злить, и я больше не буду давать никому шанса пренебрегать мной, теперь я буду вся только для папы, а до остальных мне и дела нет», — заключила Ани, медленно подымаясь. Растравленная обидой на весь мир благодарность к отцу вонзилась в её апатию новым предназначением — во своём и всегда угождать ему. — Никому я, кроме тебя, не нужна, — вздохнула Ани, подобрав под себя колени. — Но я теперь тебя ещё больше люблю, правда-правда! Я буду тебе лучшей дочерью, чем была раньше, извини меня за все мои прежние выходки, я во всём исправлюсь, мне самой противно оттого, что я скрывала от тебя встречи с этим человеком. Нет, давай никогда не будем о нём вспоминать, ни о чём не будем вспоминать, для меня ничего не изменилось! — как в горячке затараторила она, свесившись через его плечо. — Хорошо-хорошо, — уступил ей Каренин, хотя Ани так и не поняла, почему он ответил так, будто она ставила ему какие-то условия, а не обещала во всё уважать его волю. — Только не надо так огорчаться, — примирительно протянул он, поцеловав её макушку. На самом деле Алексей Александрович мало верил в то, что битва этим кончилась и не возобновится завтра, хотя он и мечтал об этом, но в конце концов ничего не отнимает столько сил как неоправданные надежды, потому он принуждал себя делать самые мрачные предсказания касательно завтрашнего дня, но, к его изумлению, утром Ани таки-взяла себя в руки и была почти весела. Отец и Вера с несмелой радостью отнеслись к этой перемене, но не прекратили с медицинской насторожённостью гадать, её невозмутимость признак выздоровления или ухудшения. Как бы то ни было, сегодняшнее настроение Ани не представляло угрозы, в ней ещё явно не кончился завод, как он не кончается в механической игрушке, но теперь он проявлялся в какой-то обострённой домовитости. Вынужденная исполнять обязанности экономки, особенно когда они с отцом жили на даче, она была осведомлена о всех бытовых хлопотах и даже неплохо вела домашние дела, хотя как к полноправной хозяйке к ней никто никогда не относился, и ей приходилось буквально охотиться за какой-нибудь оплошностью, допущенной прислугой, чтобы исправить её. Первым делом Ани с помощью иголки аккуратно разгладила свою вышивку на подушке, которую вчера примяла, не разобрав, на что улеглась, погрешив тем самым против собственной работы; следом она оттащила ковёр подальше от камина и заявила, что им срочно нужно заказать металлический экран, так как деревянный легко может вспыхнуть, а уже близится сырая погода — Каренин не стал уточнять, означают ли эти манипуляции, что они остаются зимовать здесь, так как это означало бы лишний раз напомнить ей о брате. Новой её жертвой стала пачка писем, которую принесла Вера. — Нет-нет, я разберу и отложу все твои, — обратилась к отцу Ани, перебирая отобранные у горничной конверты. По заведённой у них традиции, письма оставались лежать на подносе, и Алексей Александрович, чей распорядок дня уже давно подчиняло себе его самочувствие, а не привычка, уносил свою часть почты в кабинет, когда был готов сразу же написать ответ, если он требовался, но отстранять дочь от самовозложенных обязанностей его секретаря он не решился. — Как всегда, в начале недели сразу по несколько писем. Это тебе, это тоже тебе, — суетливо перечисляла она, пока ей не попался никак не подписанный конверт. Вера тихонько ткнула пальцем в свою барышню, как бы указывая, что это послание передано для неё. Кроме Элизы Дёмовской и мадам Лафрамбуаз, ей не от кого было ожидать писем, но она не узнала в мелких, будто гнущихся от ветра, так они заваливались вправо, буквах ни руку подруги, ни руку гувернантки — почерк больше смахивал на мужской, чем на женский, насколько вообще Ани могла судить об этом со своим весьма скромным опытом в переписке, да и едва ли Элизе и мадам Лафрамбуаз вместе взятым понадобилось бы целых четыре листа с обеих сторон, чтобы даже очень детально пересказать события последних дней. — Да как он посмел! — закричала Ани, определив по первой же строчке, что автором этого письма был Вронский. Слишком поглощённая своим гневом, она даже не сумела скомкать бумагу, и лишь примяла её перед тем, как швырнуть на пол и умчаться прочь, будто письмо могло напасть на неё, если бы она тут же не выбежала из гостиной. Алексей Александрович хоть и ожидал подобного всплеска, но никак не готовился к тому, что его вызовет ежедневная почта, хотя, как он сам себе признался, наивно было полагать, что его старый знакомый не даст о себе знать. Ещё толком не успев оправиться от удивления, он как завороженный потянулся к жалобно сжавшимся у ножки стола страницам, обещавшими ему ответы на все те вопросы, что снедали его две последние ночи, но тут обратно пришла Ани. — Вера, сожги всё! — приказала она, буто отбиваясь кулаками от чего-то и снова убежала наверх. — Вера, ты пока спрячь в своей комнате, а Анне Алексеевне скажи, что всё сделала, как она велела, — обратился к горничной уже Каренин, не сомневавшийся в том, что она послушается его, а не свою барышню, хотя бы потому что в его просьбе теплился здравый смысл. — А сегодня, сегодня кто принёс письмо? Господин? — снова заныла язва его любопытства, но, как оказалось, Вронский послал в качестве гонца какого-то юношу, и расспрашивать горничную было не о чем. Дочь тоже не желала помочь Алексею Александровичу поймать любовника его жены в какой-то конкретный, осязаемый образ, чтобы он превратился обратно из призрака в живого человека. Она не позволяла отцу ни самому рассказывать о Вронском, ни задавать ей каких-либо вопросов, и лишь единожды первая завела о нём речь, если не считать тех резких сентенций, которыми она приветствовала каждое новое послание от него. — Я же говорила, что он сумасшедший, вторая депеша за один день! Я даю голову на отсечение, он бредит, есть что-то нездоровое в таком вдохновении. Он ещё при встрече мне такого наболтал, что-то о том, что он меня якобы отдал и теперь очень раскаивается, — с безразличной насмешкой хмыкнула Ани, но по трепетавшим, как пламя от свечки, губам он понял, что таким обманно непринуждённым способом она вымогает от него объяснения. — Я ведь пытался тебе рассказать о том, что у Алексея Кирилловича были серьёзные намеренья к твоей матушке, но ты не захотела слушать, — с укором напомнил ей Каренин. — Дошло до того, что они полтора года прожили вместе и добивались развода, чтобы в последствии пожениться, но Анна Аркадиевна неожиданно скончалась, впрочем, тебе это уже известно, — подытожил он свой рассказ, не веря в то, что Ани толкает его на самую топкую часть этой истории, даже осторожно шагая по которой, можно было запросто провалиться, как под тонкий лёд. Он, честно признаться, не любил ворошить этот эпизод и старательно притворялся перед самим собой, что уже и не помнит, зачем забрал Ани, тем более, его обожание так отдаляло его тогдашние размышления, что он мог рассмотреть лишь их очертания, хотя и одни их контуры отбивали у него охоту вглядываться в них дальше. Но дочка всё не отводила от него строгий взгляд, и ему пришлось продолжить, пока у него ещё был выбор, куда свернуть в этой трясине, и Ани не погнала его новым вопросом туда, где бы он увяз окончательно: — Граф был раздавлен смертью твоей матери и согласился на то, чтобы тебя воспитывал я. Ну право, я не изумлён, что Алексей Кириллович остался собой недоволен, думаю, он вполне искренне сожалеет о том, что расстался с тобой, тем паче, когда вы теперь знакомы. — Не отказываю ему в ловкости, но угрызениями совести, мне кажется, он не обременён! —выпалила Ани скорее обиженно, чем сердито. — А впрочем, мне нет дела до чувств этого бонвивана! Бонвиван было одним из наиболее часто употребляемых прозвищ Вронского. Матушкин Тристан, маменькин Парис, фат, герой любовник, Летучий голландец, Мельмот Скиталец, мамин чичисбей, мамин паж, волокита-великомученик — Ани была поистине неутомима в изобретении всё новых и новых иносказательных имён для своего настоящего отца. Такая ехидность была вызвана не столько намереньем обсмеять своего бывшего друга, чтобы издёвками утянуть всё его печальное жизнеописание и втиснуть в тесную оправу комедии, сколько мистический страх перед тем, чтобы называть Алексея Кирилловича хотя бы по фамилии. Она словно боялась накликать его, будто какого-нибудь злого духа из старинных легенд. Каренина бы забавляла её колкость относительно любого другого мужчины, но приложенная к его бывшему сопернику, она почему-то задевала и его самого, хотя разве не должен ли был он рукоплескать и поддакивать, как восторженный льстивый подхалим, всякий раз когда Ани натягивала тетиву новой остроты и целилась во Вронского, а не морщиться — если это месть за все те страдания, что ему причинили, то почему она горчит, как сгоревший сахар? Напор месье Вронского отбил у Ани желание гулять дальше их сада, он действовал в одиночку, но ей чудилось, что их двухэтажную дачу осаждает целая армия. День за днём он отправлял всё новые и новые письма, казалось, нельзя было открыть окно или входную дверь, чтобы не получить от него депешу. Толстые конверты, короткие записки с мольбами о свидании, которые Вера каждый раз покорно подносил своей барышне, чтобы снова получить приказ умертвить их в печи, лезли из каждой щели. Ни одно послание от своего отца Ани даже не распечатала, хотя внушительный объём его излияний несколько раз искушал её прочесть хоть одну страницу, но она оставалась непреклонна и не поддавалась соблазну. Правда, сквозь её ярость иногда прорывался тихий голос какого-то другого, сентиментального чувства, принуждавшего её назначить палачом для всех писем свою горничную, а не самой расправляться с ними, но чаще Ани сомневалась в том, что испытывает что-то, кроме гнева — так усомнишься, что слышишь, как кто-то шепчет, когда рядом грохочет целый оркестр. Впрочем, она признавала за собой только два состояние: раздражение на Вронского и дерзкое спокойствие назло всему миру и во славу своему папеньке. В войне двух упрямств между Ани и Алексеем Кирилловичем верх одержала Ани. Язвительность будто бы и подталкивала её вступить в переписку с ним, пускай и в достаточно нелюбезном тоне, но чистая совесть, которой не мог похвастаться её противник, придала ей стойкости — первым терпение лопнуло у Вронского. За пять дней не дождавшись от дочери ответа, он явился к Карениным на порог сам. Алексей Александрович в тот момент отдыхал в своей спальне и толкотни в прихожей не заметил, на что в последствии сильно досадовал, а потому, полностью предоставленная сама себе, Ани была свободна выбрать любую тактику и выбрала самую ребяческую. — Анна Алексевна, увы, на прогулке, — повторила малоизобретательную ложь своей барышни Вера добивавшемуся у неё аудиенции гостю. — А давно она ушла? — спросил Вронский. — Ох, не помню, — растерялась горничная, покосившись на якобы отсутствующую Ани, которая наблюдала за поставленным ею же спектаклем с безопасного расстояния. — Час её уже дома нет. — Хорошо, я подожду, пока она вернётся, — к ужасу Ани, заключили за дверью. К тому, что её будут брать измором, она не готовилась, одна лишь непосредственная близость её бывшего приятеля, то, что у него ни капельки не переменились интонации с тех пор, как она звала его Павлом Борисовичем, поломало в ней что-то, а теперь, когда он объявил о своём намерении подкараулить её, она и вовсе позабыла о том, что ей не стоит обнаруживать своё присутствие и на негнущихся ногах зашагала прочь, как на грех, крайне отчётливо ударяя подошвами об пол, будто маршируя. Лишившись своего сумасбродного генерала, Вера опять распахнула дверь и по-свойски объяснила их неудачливому посетителю, что Анна Алексеевна дома, но не желает его принять, и ждать её нет надобности. Ани упорно притворялась, что сегодняшний визит нисколечко её не впечатлил, чтобы не чувствовать подкатившего к горлу кома, она напевала себе под нос, пока заваривала чай. Слёзы наворачивались ей на глаза, но она нарочно посмотрела на самую высокую полку серванта, как бы стараясь не оставить улик своей преступной грусти. Наверху стояло нарядное прозрачное варенье из красной смородины, и Ани, приподнявшись на носочки, потянулась за ним, но неосторожным движением столкнула его вперёд. Банка спорхнула вниз и, жалобно дребезжа, размозжилось об пол. У её ног вперемешку блестели грудки слипшихся ягод и торчащие из них загнутые кусочки стекла, мелкие и острые. Вид этой разоравшейся, как пушечный снаряд, банки стал последней каплей, и хотя в сущности ничего такого не произошло, Ани зарыдала с таким отчаяньем, будто все осколки впились ей в кожу. Она плакала сразу из-за своей неуклюжести, из-за испачканного паркета, из-за испорченного варенья, из-за в очередной раз обрушивавшегося на неё невезения, брата, родителей, из-за того, что у неё больше не было друга, с которым можно было кружить вокруг пруда и говорить о всякой ерунде. Ах, ну почему с Вронским было тоже самое что и с Серёжей? Почему у неё не получалось просто ненавидеть и не скучать по нему, несмотря на все мерзости? Почему она жаждала просто забыть обо всём и снова заполучить его себе? Почему ей хотелось его обратно, как это варенье со стеклом, на которое её так и подмывало наброситься с большой ложкой и есть, есть вместе с грязью и пылью, сплёвывая окровавленные осколки? После эпизода с разбитой банкой, о которую Ани ещё и порезала руку, нарочитая беззаботность к ней уже не вернулась, слишком сильна она скорбела по своему невежеству, позволявшему ей без унижения любить кого-то, кроме папы. Алексей Александрович тем более опасался этого открытого уныния дочери, уже не забинтованного лицедейством, что опять приближалось воскресенье, то есть и посещение Серёжи. Никакого нового злодейства против сестры он не совершал, но глядя на расстроенную Ани, Каренин сердился на сына сильнее, чем когда он только-только узнал о его коварных планах, хуже того: он размышлял о нём не как о своём ребёнке, которым он просто был не доволен, а как обо обидчике своей дочери. Без положенного в такой ситуации смятения он обнаружил, что если и были мгновения, когда он любил Серёжу, то такое естественное для родителя чувство овладевало им только под влиянием Анны или Ани, они как бы озаряли этого мальчишку каким-то ошеломляющим светом, и тогда он становился неотразимым и для него, но стоило этому волшебному фонарю погаснуть, как его сын вновь превращался в неживую куклу; так он любил музыку вслед за дочерью, но если бы она вдруг охладела к пианино, то и он бы потерял интерес к этому искусству. Сам же Серёжа и не догадывался о тех роковых переменах, что произошли в семействе Карениных за последнюю неделю, так что в воскресенье он явился в Петергоф с твёрдым убеждением, что самая большая неприятность, которая ему сегодня грозит, это ворчание отца. С тех пор, как он получил ответ от мадам Лёвиной, в котором она великодушно, но очень кратко прощала ему его авантюру с письмами, он считал себя свободным от любых долгов и невиноватым ни перед кем, и потому ещё боле рьяно лелеял в своём характере жизнерадостность. Верно, до дуэли он бы сразу заподозрил неладное по приникшей Вере, которая уже заранее с затаённым сочувствием посматривала на него, и по тому, что вокруг него не щебетала сестра и не допытывалась, не промок ли он под дождём, но увлечённый своим оптимизмом, он не смекнул, что что-то не в порядке. — Добрый день, — бодро поздоровался он, не обращая внимания и на растерянную мрачность родни. — Здравствуйте, папа, — из уважения обратился он первым к Алексею Александровичу, уже улыбаясь застывшей у окна Ани. — Здравствуй, — тише произнёс Серёжа, наконец заметив странную тревогу во взгляде сестры, какая бывает у человека, когда у него что-то сильно болит, и он начинает думать о том, а не умирает ли он. Что Ани, что Каренин-старший ощущали себя беспомощными перед своим гостем, они не обсуждали, кому обо всём рассказывать, рассказывать ли во все, и оба молчали, опасаясь вступить раньше, чем нужно, напоминая плохо знающих пьесу актёров, которые забыли, чьей репликой отмыкается, как ключом, новая сцена. — Ты поранилась? — спросил у сестры Серёжа, увидав на её левой ладони повязку. Он поцеловал её лоб, а потом её больную руку, и эти лживые, жестокие нежности решили, кому и что говорить. Уж глумиться над ней она ему не позволит! — Можешь больше не утруждать себя, притворяясь, что ко мне привязан, — с неуместной теплотой для такого заявления сказала Ани. — Я понимаю, что столько лет мозолила тебе глаза, но ты бы мог просто быть со мной равнодушным, что в этом такого? Ты ведь на восемь с половиной лет меня старше, и твоё пренебрежение ко мне не стало бы новостью, но ты не находишь, что я даже с моим вульгарным происхождением не заслужила, чтобы ты так издевался надо мной, изображая, что я тебе дорога, хотя в душе я тебе отвратительна? Серёже показалось, будто он на мгновение ослеп, потому что того, как Ани метнулась к двери он не видел. Мысли его не могли нагнать то, что произошло, когда всё успело так кувыркнуться… меньше минуты, секунда, как при ударе ножом, когда не понимаешь, почему ты так согнулся, а из груди что-то торчит… «Она знает», — прогремело где-то вдалеке, и он бросился вслед за ней, ещё не зная, зачем бежит, но зная, что нельзя не бежать. — Ани, Ани, — восклицал он, не разбирая ступенек под ногами. — Ну зачем ты за мной идёшь? Ответь мне, зачем, зачем! — завопила Ани, остановившись, когда они оба очутились на втором этаже. — Нет, всё неправда, всё не так, — простонал он. — Что неправда? Что ты хотел избавиться от меня, услав с Маевым в деревню? Или что я напоминаю всем и в особенности тебе о бесчестье нашей матери? Или что ты считаешь, что я тоже однажды опозорю нашу семью? Да, да, я не забыла, как ты испугался и поволок меня к той акушерке, когда я спросила про беременность, думал, я такая же Мессалина, как мать? — сквозь рыдания перечислила Ани, потрясая перед собой руками. — Замолчи. Ты не понимаешь, о чём говоришь, ты не знала её, — глухо пробормотал он, горькая мольба в его голосе и лице, верно, ещё по старой памяти тронули Ани, и она прекратила ругать мать, как он просил. — Не верь ему, он всю жизнь потратил на то, чтобы лгать, лгать не только словами, но и поступками, ты, ты не можешь ему верить, — будто заклинал он сестру этими отрицаниями, оскорблённый тем, что отец посягнул на чистоту её детского, естественного чувства справедливости своими лживыми догматами. — Нет, это ты лжёшь, а не он. Ты хочешь отнять у меня даже папу, ты хочешь… тебе невыносимо, чтобы я хоть иногда была счастлива. Гадкий, гадкий, я не могу тебя видеть, оставь меня! Прочь! Прочь! — зарыдала она под звонкие удары своей туфельки об пол, и, так и не дождавшись повиновения от брата, юркнула в свою комнату. В его ушах еще стоял этот набат, который она в исступлении и гневе выбивали своим каблуком, он ещё слышал, как она всхлипывала и проворачивала ключ в замочной скважине, но уже глазел на деревянный венок, вырезанный на двери вместо Ани. Это несоответствие представилось ему зловещим, будто он сошёл с ума и слышал какие-то шорохи, которые существовали лишь в взбунтовавшимся против него воображении, или рядом с ним бродил не желавшийся явить свой облик бес. Он зажмурился и вновь открыл глаза, наивно надеясь, что из этого шума снова сама собой сложится Ани, но когда он распахнул глаза, кроме него, в коридоре никого не было. Как так получилось? Всё произошло слишком быстро для того, чтобы это был не кошмар, а явь, вот и дверь, к которой он притронулся, была неправдоподобно гладкой — нет, это точно всего лишь кошмар. Словно не по своей воле он тяжело двинулся к лестнице, будто его тянули, как корабль, две дюжины батраков за верёвки. И всё же, как эта история вновь поймала его да и ещё и его сестру в свои сети, когда он только попробовал отвыкнуть от её ярма? Кто тому виной? «Я ей не говорил, но кто же тогда? Неужели папа?» — неуверенно спросил он себя, и тут же поверил в своё предположение, потому как оно мигом впитало в себя всю жуткую сцену с Ани, как губка пролитую воду. Цель, которую преследовал отец, оставалось Серёже недоступной, но одно ему было ясно — она чудовищна и бесчеловечна. Ревность ли к нему, попытка ли раз и навсегда оградить Ани от света, желание ли получить себе к смертному часу покорную и благодарную рабыню, о которой он заботился, побуждаемый не родительской нежностью, а одним лишь расчётливым милосердием — чего бы он не хотел добиться, разве не грех ради этого разорвать несчастную сироту в клочья правдой? Когда батраки-невидимки втащили Серёжу в гостиную, его отец, чудившийся ему повелителем и архитектором всех горестей, когда-либо настигавших их семью, всё так же сидел в своём кресле, кутаясь в плед, как обычный безвредный старик. — А я думал, вы её любите, — отрешённо произнёс Серёжа, словно поражаясь тому, что в этом странном сне у него не отнялся голос. — Что вы сделали? Зачем вы ей рассказали? — Это не я, это её отец, — с усталым раздражением возразил ему Алексей Александрович. — Вронский? Он ведь умер, — несмело напомнил себе и своему родителю этот общепринятый миф Серёжа. — Он умер. — Он жив. — Его что же в плен взяли? — вдруг пришло в голову Серёже, который ещё пытался удержать навесу старую версию о гибели Вронского каким-то всеобщим заблуждением, словно тяжёлую люстру, которая рискует проломить ему череп, если упадёт. — Почему в плен? — уточнил старший Каренин, не отрываясь от распутывания бахромы на пледе. — Потому что я не вижу другой причины для того, чтобы все считали его мёртвым, когда вы забрали Ани у его родственников, — объяснил он свою гипотезу, хотя уже и понял, что ошибся. — Нет, это было сразу же после смерти твоей матери, месье Вронский ещё никуда не собирался уезжать, Сербия даже не объявила войну туркам, поэтому в плен он попасть никак не мог, — невозмутимо поправил Серёжу Алексей Александрович, будто сын невпопад отвечал ему урок истории, спутав нескольких тёзок-правителей между собой и из шалости перетасовав все события. — А как же Ани очутилась в вашем дома? Не подбросил же он вам дочь на порог? — Серёжа силился засмеяться своему предположению, но вместо этого только протяжно выдохнул. — Я сам забрал её, граф мне не противился, в конце концов, у него никогда не было законных прав на этого ребёнка, она с самого рождения носила мою фамилию. — Зачем? — почти беззвучно пошевелил губами Серёжа, отвернувшись от отца. — Зачем это вам? — с помесью отчаяния и недоумения, как если бы при нём застрелили неизвестного прохожего, повторил он, скорее выражая этим вопросом свой протест, чем требуя от собеседника список руководствующим ним тогда благочестивых резонов. «Доказать своё превосходство над этим Вронским, победить его — вот всё чего ты жаждал. Если бы он валялся у тебя в ногах и умолял, ты бы ему её уступил, трофей можно великодушно отдать, славу-то от его завоевания не передаришь, а Ани для тебя только трофей, только трофей», — как бы нехотя сказал Серёжа, по крайней мере, ему показалось, что он произнёс это вслух, несмотря на плотно, почти до боли сжатые зубы и судорогу в горле, которую он всё никак не мог проглотить. Он снова поднял глаза на отца и вдруг не смог понять, почему они находятся в одной комнате, какая у них была причина находится в одной комнате, в одном доме, да даже в одной губернии? Он снова хотел засмеяться чему-то, будто хохотом можно было прикормить стойкость духа и пресловутое чувство юмора, но у него получилось только хмыкнуть — он бы задохнулся, если бы засмеялся, потому что каждый раз затягивал в себя воздух, только вспоминая о том, что нужно сделать вдох. В комнате было убийственно душно, словно откровения Алексея Александровича чадили чем-то ядовитым. «Что я тут делаю?» — обратился сам к себе младший Каренин и поплёлся в коридор, ничего не прибавив к тому, что он сказал или не сказал отцу. В прихожей он схватил своё пальто и, не надевая его, отодвинул дверную щеколду. Сегодняшние новости по очереди вспыхивали в его памяти, и искра от одной воспламеняла другую, но он думал о них, как о чём-то ненастоящем, искусственном, словно он вот-вот должен был упереться взглядом в имя автора этого журнального анекдота: любовник его матери не погиб на войне, Ани встречалась с ним, и они говорили, отец забрал Ани не от какой-то семиюродной тётки Вронского, которая только и мечтала, чтобы она заразилась скарлатиной и перестала докучать ей, а от него самого, и не в конце лета, а весной, Ани с отцом теперь не переедут в город на зиму, он будет жить один, Алёша снова будет напрашиваться на ночёвку в их отсутствие, Ани страдает и ненавидит его. Эта мысль о сестре как бы укусила его сморенный печальными открытиями ум, он вздрогнул, снова вспомнив её разрешения больше не притворяться, что он ею дорожит, прозрачные ставни из слёз на её тёмных, когда-то таких ласковых глазах и тот ужасающий стук её каблука об пол, и его сердце наводнилось жалостью к ней. Секунду ему страстно хотелось помчаться на второй этаж, колотить кулаками в её дверь, пока она не откроет, просить прощения и обещать ей домик где-нибудь в Архангельской губернии, куда он завтра же выпросит назначение, густые леса, самое лучшее пианино, швейную машинку Зингер, белую шубку и все танцы на уездных балах, но этот безумный порыв быстро умёрз в его рассудительности — он сознавал, что этого уже не будет… Он вышел на крыльцо, всё так же прижимая к себе пальто, но не надевая его, хотя промозглый ветер снова стращал природу дождём. Надо было развлечь себя проклятиями Алексея Александровича или Вронского, но образ гонящей его вон Ани преградил им путь. Когда она ещё до этого часа говорила ему «оставь меня»? Нет, такого никогда не было, она всегда просила его остаться, и вот ей невыносимо смотреть на него, он для неё хуже их отцов вместе взятых, и он сам тому виной. — Прощай, моя радость. Прощай навсегда, — вымолвил он, всматриваясь в плакавшие окна спальни сестры.