Уроки любви

Закрывшись в своих покоях изнутри, Риан устроился за столом, закинул на него ноги, от души отхлебнул из бутылки бурбона и уставился на цветы, которых внезапно стало слишком много. Особенно в штабе, заставленном роскошными букетами от графа Арендея… И когда он только умудрился положить розу и сюда — на командорский стол? Роза смотрела на Риана с немым укором, а с другой стороны занимался тем же самым алый цветок, подаренный Зосиэлем. И как же эти долбанные цветы похожи на тех, кто их подарил! Роскошный и очень дорогой — Дейран и скромно-робкий, простой Зосиэль. Иронично и красноречиво, и, казалось бы, что тут думать, если выбор очевиден, но… Риан криво усмехнулся и достал из кармана записку Дейрана, сказавшую гораздо больше, чем кулон-ключ, обладающий единственным свойством — открыть истину. Поганое свойство, отвратительное донельзя, и лучше бы ему не догадаться о тайном смысле подарка, но… Риан никогда не жаловался на невнимательность, скорее, наоборот, и заметил тайник ещё на дне рождения аазимара. Тогда вскрыть его не получилось, несмотря на ловкость пальцев и отличный набор отмычек, и Риан понял — к этому замку нужен особый ключ. Открыл, достал, прочёл. Полегчало? Нихрена подобного. Стало только хуже и запутаннее, ведь из записки следовало — Дейран видит в нём не просто любовника. И вот это было уже плохо, поскольку перечёркивало все далеко идущие командорские планы на лёгкую и взаимно приятную интрижку с графом. Арендей хочет большего, равно как и Зосиэль, вот только беда в том, что дать это двоим одновременно — невозможно, а значит — нужно выбрать кого-то одного, а со вторым порвать, пока не поздно. Спать с Дейраном и продолжать морочить голову Зосиэлю, ожидая допуска к телу, конечно же, можно, но… Риан снова приложился к бутылке, напрасно надеясь найти в ней не только хмель, но и выход из тупика, в который загнал себя сам. Флиртуя с Дейраном, он и понятия не имел, что вскоре встретит наивно-чистое чудо по имени Зосиэль, и оказался в итоге в банальном и гадостном любовном треугольнике. К счастью, выйти из него можно бескровно, но от этого не легче, потому что больно всё равно будет, вот только Дейрану или жрецу?.. Риан прикрыл глаза, представляя, как говорит Зосиэлю, что никакой любви у них на самом деле нет и не было, а ему просто хотелось насладиться невинностью, и… Отборная ругань в собственный адрес сорвалась с губ и возникло острое желание двинуть себе в морду. От души. С правой. Не жалея. Видел же, что жрец не из любителей свободной и лёгкой любви, так какого демона полез? Почему не остановился, когда понял, для Зосиэля это вовсе не игра и не шутка? Да и разве сможет прекратить всё это сейчас? Выдержать полный боли взгляд жреца, мир которого рухнет от простых и запредельно жестоких слов: «Я никогда тебя не любил», и не возненавидеть себя самого? Нет. Дейран перенесёт разрыв намного легче, в этом Риан был совершенно уверен, равно как и в том, что не готов связываться с аазимаром всерьёз. Они слишком похожи, чтобы долго выносить общество друг друга, и когда страсть схлынет — не останется ничего. А ещё Риан уже давно не возражал против секса втроём, но при условии, что этот третий — не потусторонняя злобная сущность, способная в любой момент снести голову кому-то из них. Стоит только это представить и тело окатывает ледяной волной, напрочь смывая всякое желание, и привыкнуть к этой мысли Риан так не смог, как ни старался. Трахаться на глазах у Чужака — крайне сомнительное удовольствие, да и не настолько он герой, чтобы рисковать собственной головой ради, даже очень хорошего, секса. Нужно очень сильно любить, чтобы решиться на такое безрассудство, а ничего подобного к Дейрану он, увы, не испытывал. И если раньше думать обо всём этом было просто некогда, то сейчас — самое время, раз уж аазимар перешёл от слов к делу и начал активно не-ухаживать за ним. В какой-то момент Риан даже почувствовал себя… девицей, которую усердно окучивает кавалер: заваливает цветами, дарит дорогие подарки и притаскивает в покои ванну. И это чувство ему не понравилось, поскольку быть ведомым не хотелось совершенно. С лихвой хватило одного раза, до сих пор отзывающегося тупой ноющей болью в сердце, хоть прошло уже десять лет. Между ним, шестнадцатилетним и безумно влюблённым, и нынешним — пропасть, переступить которую невозможно, да и незачем. И как же легко он почти превратился в Тео — жонглирующего чужими сердцами, совершенно не боясь их разбить. Это не страшно, если тебе всё равно, на сколько осколков они разлетятся, и как потом будут жить их несчастные хозяева. Неужели и это влияние силы, всё сильнее захватывающей его в плен и меняющей незаметно и исподволь? Или… он просто захотел отомстить давно мёртвому Тео ещё и так? Доказать, что стал его достойным, во всех смыслах, учеником? Отвращение к себе накатило тошнотворной волной, и Риан поспешил смыть мерзкий привкус двумя большими глотками бурбона и закашлялся, когда жидкий огонь побежал по горлу. Нет. Он никогда не хотел быть таким! И никогда не лгал своим любовникам, обещая большее, чем просто секс, да и ни Дейрану, ни Зосиэлю он тоже ничего подобного не говорил, всего лишь… Флиртовал с обоими, не думая о том, как воспримут это они. Особенно жрец, всё ещё находящийся в плену романтических книг, не имеющих ничего общего с реальностью. Он так старательно учится любить и безоговорочно верит каждому не слову даже, а взгляду. Ему и в голову не приходит, что всё это может быть просто игрой похотливого калистрита, которого потянуло на невинность, а ведь это… Правда?.. Риан замер, не донеся бутылку до губ, и с ослепительной ясностью осознавая — нет. Больше нет. Это действительно начиналось, как игра, но в какой-то момент перестало быть ею, превратившись в… Любовь? Нет. Пока ещё нет, но и расстаться с Зосиэлем сейчас выше его сил. И дело вовсе не в том, что пока не получил вожделенного, а в том, что совершенно не хочется лишаться тёплого и чистого света, столь щедро льющегося из распахнутой души жреца. Тот самого, который когда-то сиял в нём самом, а потом… потускнел и погас под непроницаемо чёрным колпаком лжи, как тухнет свеча под гасильником. Чистое и непорочное сердце Зосиэля — это искра, от которой его давно погасшая свеча может загореться снова, если просто… позволить себе быть настоящим. Тем, которого похоронил вместе с Тео и был свято уверен — не воскресит никогда, потому что это — слишком больно, но… Разве можно бесконечно обманывать себя и жить только телом, без души? Он пытался делать это десять долгих лет и почти убедил себя в том, что счастлив и всем доволен, а потом случился Зосиэль и всё пошло прахом. Выбор между роскошной оранжерейной розой и неброским цветком, выросшим в Язве… Непростой и самый важный в его жизни. И нельзя отложить его на потом, ведь больше так продолжаться не может. Это нечестно по отношению ко всем, а он — не Тео и никогда таким не станет! Глубоко вздохнув, Риан убрал ноги со стола, поставил на него почти пустую бутылку и положил записку Дейрана и кулон в свой сундук. Мгновение спустя он взял в руки розу, невольно поморщившись от остроты вонзившихся в ладонь шипов, и решительно пошагал в штаб — сунуть её в один из букетов. Решение принято. Осталось озвучить его Арендею, получить целиком и полностью заслуженные обиду и злость в ответ, и продолжить… заново учиться любить вместе с Зосиэлем.

***

Риан честно пытался проникнуться тревогой жреца о брате и разделить её, но получалось… хреново. А если честно — не получалось вовсе, несмотря на все старания. Нет, найти нужные слова и поддержать Зосиэля, он, конечно же, смог, но почувствовать то же самое — нет. И причина была вовсе не в собственной чёрствости и бездушности, а в том, что у самого Риана никогда не было старшего брата, которого он любил бы так беззаветно и сильно. У него вообще не было братьев, а только Арабелла — старшая сестра, которую он до сих пор ненавидел, и это было взаимно. Копаться в собственном прошлом Риану не нравилось никогда, но сегодня отделаться от воспоминаний не получилось, поскольку перед глазами продолжало стоять искажённое болью лицо Зосиэля, слушавшего излияния дезертира Грема. Успокоить жреца и убедить в том, что они обязательно отыщут Тревера и вернут домой, у Риана получилось, ведь Зосиэль верил каждому его слову. А вот избавиться от непрошенных воспоминаний, захвативших в свой холодный плен, так и не вышло. Они нахлынули, стоило только попрощаться с жрецом и вернуться в свои покои, чтобы отдохнуть перед следующей вылазкой. И даже вино, которое Риан медленно потягивал, чтобы расслабиться, не растопило тёмный лёд прошлого, слежавшийся до твёрдости гранита. Своего отца он не помнил, тот исчез в неизвестном направлении, когда Риану было три, а сестре — пять, и он понятия не имел, как тот выглядит, ведь ни одного отцовского портрета в доме не имелось. Став старше, Риан случайно услышал материнскую молитву: — Я так хочу его полюбить, но эти глаза… Ну почему он так похож? О, Калистрия, за что ты караешь меня живой копией этого подлеца?! И он понял, почему мать так холодна с ним, и при этом — нежна и ласкова с сестрой. Слишком похож на отца — вот в чём всё дело, но разве есть в этом его, Риана, вина? Разве он решал, каким родиться?.. Но задавать эти вопросы матери не стоило, ни к чему хорошему это бы ни привело, только сделало бы пропасть между ними ещё шире. А потом мать стала куда-то пропадать по ночам, а возвращаясь, приносила еду и золото, на которое покупались новая одежда и игрушки для Арабеллы, а порой и для него. От самой матери сильно пахло вином и табаком, хоть она никогда не курила. Тогда Риан не понимал, что всё это значит, а когда всё же спросил у сестры, услышал — мать работает в трактире, вот и задерживается почти до утра. И он должен быть благодарен, что она не жалеет себя и делает всё, чтобы они не оказались на улице и не умерли от голода. Риан поверил и даже почти привык к постоянным материнским отлучкам, а она вдруг перестала исчезать по вечерам, а в их доме появился надушённый худосочный мужчина с тонкими усиками, аккуратной бородкой и лютней. Викензо был бардом и невероятно гордился тем, что учился у самой госпожи Белавары. Он без конца бренчал на своей лютне, к которой Риану категорически запрещалось прикасаться, и был не так уж плох. Во всяком случае, он не орал на них с сестрой, не бил мать и даже иногда приносил в дом деньги. Правда, большая часть из них уходила на вино, которое Викензо пил вместе с матерью, но и голодными они не были. Всё было действительно не хуже, чем у всех, пока Викензо не заявил, что у Арабеллы — прекрасный голос и отличный слух, и он просто обязан сделать из неё настоящего барда. Он заливался соловьём, пророча сестре блестящее будущее, а она слушала, развесив уши и глядя на него большими восторженными глазами. Викензо клятвенно обещал устроить её в Академию, на курс самой Аннамеды, если, конечно, Арабелла будет во всём его слушаться и усердно заниматься. В ту пору Риану было уже четырнадцать, а сестре шёл шестнадцатый год, из худой нескладной девчонки она превратилась в хорошенькую стройную девушку с чудесной улыбкой и отвратительным характером. Впрочем, последнее касалось только Риана, с Викензо Арабелла была тошнотворно мила и покорна, словно овечка. И так же блеяла следом за ним бесконечные гаммы, которые Риан вскоре возненавидел, равно как и её лютню, подаренную отчимом. Арабелла терзала струны целыми днями, а Викензо слушал и хвалил, или сдержанно журил за ошибки, показывал, как правильно держать инструмент, ставить пальцы и проводил с сестрой куда больше времени, чем с матерью. Арабелла слишком быстро поверила в собственную гениальность и перестала делать что-либо по дому, чтобы случайно не повредить свои бесценные музыкальные пальцы. На правах старшей и с полного одобрения Викензо и матери, сестра помыкала Рианом, словно прислугой, и с каждым днём он всё сильнее её ненавидел и едва сдерживался, чтобы не швырнуть в огонь треклятую лютню. Останавливал страх за собственную шкуру, ведь этого ему точно не простили бы, а лишиться крыши над головой он попросту боялся. Но спустя год бесконечного бренчания и занятий наедине с Викензо терпение Риана лопнуло. В тот вечер он вернулся домой раньше обычного, устав бесцельно шататься по жарким и пыльным улицам, и стал свидетелем того, чего не должен был увидеть и услышать. Викензо усердно занимался с Арабеллой, но назвать это музыкой не смог бы даже слепой. Звуки, доносящиеся из родительской спальни, слишком сильно походили на те, что слышны из распахнутых окон борделей, и Риан застыл на месте. Верить в то, что Арабелла и Викензо делают это прямо на материнской кровати, не хотелось, но матери дома не было, Риан столкнулся с ней на улице и видел, как она вошла в ворота трактира, в котором работала кухаркой последние несколько лет. Так может, Викензо воспользовался этим и притащил в дом любовницу?.. Да, скорее всего, так оно и есть, и сейчас Риан увидит это собственными глазами, а потом расскажет матери, какую змею она пригрела груди. Она, конечно же, разозлится, и выставит паршивого барда вон, а они прекрасно проживут и без него! Бесшумно подкравшись к двери, Риан заглянул в замочную скважину и замер, словно окаменев. Любовница там действительно была, и он прекрасно знал, как её зовут. Арабелла. Обожаемая и невероятно талантливая сестрица, отдающаяся сейчас Викензо с пылом, достойным лучших проституток Питакса. Риан отскочил от двери, словно оттуда вылетел целый рой ос, злость и ненависть чёрным ядом забурлили в крови, а взгляд заметался по комнате и упал на лютню сестры, сиротливо лежащую на столе. Не соображая, что делает, Риан схватил инструмент и швырнул его в стену, струны жалобно зазвенели, а тонкое лакированное дерево треснуло и развалилось на куски. Но этого ему показалось мало, он подскочил к обломкам и принялся яростно топтать их ногами, выкрикивая проклятия и призывая на головы сестры и отчима гнев Калистрии и всех добрых богов Голариона. Таким его и застали Арабелла и Викензо, выскочившие из спальни растрёпанными и перепуганными, но уже через секунду сестра заорала, глядя на остатки лютни: — Ты с ума сошёл, ублюдок?! — Я?! — закричал он в ответ, подскакивая к Арабелле и влепляя ей затрещину. — Ты трахаешься с ним на материнской кровати и называешь ублюдком меня?! Шлюха! — он размахнулся, собираясь ударить ещё раз, но Викензо сделать этого не дал — свалил его на пол коротким и сильным ударом под дых, а потом добавил ногой, цедя клокочущим от ненависти голосом: — Не смей оскорблять сестру своими мерзкими домыслами! Ты и ногтя её не стоишь, бездарный тупица, способный только жрать и спать! Ответить Риан не мог, корчился от боли, хватая ртом воздух, а Викензо продолжал, трясясь от злости и… страха: — Я кормил и поил тебя столько лет, и вот как ты мне отплатил?! Твоя чёрная зависть к собственной сестре отвратительна, как и ты сам! Калистрия свидетель, как мне хочется убить тебя прямо здесь и сейчас… — Так убей, — прошипел Риан, напрасно пытаясь подняться, — иначе я всё расскажу матери! Она должна знать, какая ты мра… Он подавился словом, поскольку башмак Викензо ударил прямо в лицо, а через секунду горла коснулась холодная сталь кинжала, который бард всегда таскал на поясе. Арабелла заверещала, словно зарезать собирались её, и повисла на руке отчима, тараторя: — Не надо! Мать всё равно не поверит ему! Она любит тебя и меня, а он… — сестра бросила на Риана уничтожающе-презрительный взгляд, — всегда был лишним! Тебе вообще не стоило рождаться, слышишь?! Это из-за тебя отец бросил мать, и я не позволю тебе снова разрушить нашу жизнь! Убирайся или сдохни, — процедила Арабелла, наклоняясь к нему. — Выбирай, братишка! — Да пошла ты, — прохрипел Риан и плюнул в ненавистное лицо, за что тут же получил ещё один ослепляющий удар, но сознания, к сожалению, не потерял и услышал холодно произнесённое Викензо: — У тебя есть час, чтобы уползти из этого дома, змеёныш. Я дарю тебе жизнь исключительно из любви к твоей матери и Арабелле. Не вздумай об этом забыть и вернуться сюда! И держи свой поганый язык за зубами, если не хочешь оказаться на скотомогильнике. Идём, Арабелла, нам нужно купить новую лютню, и не плачь, эта всё равно была недостаточно хороша для тебя, моя лучшая ученица, — это было сказано приторно-сладким голосом, а рука Викензо по-хозяйски обвила талию сестры. Риан скорчился на полу, чувствуя, как по щекам текут слёзы, смешиваясь с кровью, и понимая, что проклятый Викензо прав. Мать действительно не поверит ни единому его слову. Она даже слушать его не станет, отмахнётся, как от надоедливой мухи, как было уже не раз. А значит нужно прекратить размазывать кровавые сопли по разбитому лицу, встать и убраться отсюда навсегда, как и было велено. Умирать ему не хотелось совершенно, да и ради чего? Ради правды, в которую всё равно не поверят? Ради чести матери, ни разу не сказавшей ему, что любит? Глупо ставить на кон собственную жизнь и жертвовать ею ради… семьи, которой на самом деле у него никогда не было. На улицах у него ещё есть шанс выжить, здесь — нет. Ничто не помешает Викензо его отравить, а сестра никогда не скажет, чья рука свела в могилу брата. Они просто закопают его на городском погосте, пустят пару показательных и насквозь фальшивых слезинок и будут жить дальше. Без него. Так, как хотели всегда. Стиснув зубы, чтобы не застонать от боли, Риан медленно встал, пошатываясь и рискуя в любой момент упасть. Придерживаясь рукой за стену, добрёл до купальни и умылся — не стоит показываться на улице с такой рожей. Не хватало ещё оказаться в камере по подозрению в очередном преступлении, совершённом в городе! Правосудие короля Ироветти уже давно вошло в легенду, а выбраться из тюрьмы, не имея влиятельных и богатых друзей, практически невозможно. Перед тем, как навсегда покинуть собственный дом, Риан выгреб из материнской шкатулки всё, что там было — немного золота, пару колец и жемчужное ожерелье. Он продаст это первому попавшемуся скупщику краденного, наймёт самую дешёвую комнату на постоялом дворе, а потом… О том, что будет потом, Риан решил не думать, и без того голова просто раскалывалась, болели рёбра, живот и грудь, а глаза стремительно заплывали. Нужно уходить, пока не вернулись Арабелла и Викензо, а остальное в руках Калистрии, которая видела всё, и обязательно защитит его. И не только защитит, но и поможет отомстить.