The Bronc Tamer

- Почему через платок? – растянувшись на бережку, любопытствует Фил чуть сердито, перекатывая в памяти скользкое облако шёлка в воде. - Не хотел грубой лапой, – Бронко разглядывает свою ладонь: мозоли, шрамы, земляную пыль и копоть, въевшуюся по контуру низко обкромсанных кусачками ногтей. – А так – очень хотел. Фил бреется чаще, чем это вообще нужно в его случае, но усы и борода упрямо не растут. У него странная форма губ, он видит это – не слепой; видит и Бронко, когда зачарованно обводит их по кругу. - Ты знаешь, у тебя красивый рот, – не спрашивает он. – И зубы. Фил опускает выгоревшие с концов, в цвет старого золота, ресницы, раскрываясь перед ним. На обветренной и иссечённой кисти Генри, подушечка большого пальца – единственное гладкое, сошлифованное место. Ею вверх он вводит палец в рот Фила. Массирует клык, премоляр – кто бы сказал, что зубы умеют так чувствовать! – и по десне восходит к ребристому нёбу, воздушно лаская гребешки и впадинки. От нестерпимой щекотки, мучительной и желанной, Фил упирается ладонями в траву, вскидывает ногу, бьёт подошвой оземь. Он опять хочет Бронко Генри. Только его, во веки веков. - Э-э, не спеши, жеребчик, – с ноткой удовольствия строжится Бронко. – Мне, старому псу, за тобой не угнаться. Фил игриво сосёт его палец, подмяв под язык, и что-то эти раскосые глаза и скулы делают-таки с Бронко Генри, вызывая вспышку тёмного огня в его зрачках. Генри вытаскивает палец, весь блестящий, только что не капает. Всё так же спинкой ногтя вниз, прочерчивает линию по телу Фила – незримую, но оставляющую след внутри – и, огибая жаждущее место, покружив на стыдном, ни на миг не отпуская взгляда Фила, медленно, чутко и жёстко проникает. Это больней, чем то, что было в озере, но тело откуда-то знает, что делать, и с расслаблением, резким, как надрыв, Фил отпускает себя полностью, стонать и извиваться, разевая рот как рыба на крючке. Бронко наблюдает, продолжая свои действия, наблюдает, опуская голову, и лишь обняв губами самый пик желания Фила, прикрывает глаза. Филу сухо и влажно, остро и мягко, переменный ток течёт волнами между полюсами, а потом его предохранители перегорают. - ...Господи, какой же ты, – Бронко Генри брызгает водой ему в лицо. – У меня шерсть на загривке встала. Но с остальным, как я и говорил, придётся подождать. - Сколько? – оживает Фил. - Ну... хотя б полчасика. А лучше два. В тех же играх, в воде ли, на суше – украдкой, урывками – проносится остаток лета. Филу предстоит один последний долгий год студенчества. Меньше года! С отбытой повинностью и степенью бакалавра он мечтает вырваться с родительского ранчо вместе с Бронко Генри, чтобы единым перекати-полем вести лихую ковбойскую жизнь. Генри пробует урезонивать его, но куда там. Дождаться двадцатилетия и следующей за ним весны – вот и весь компромисс, которого удаётся достичь. Для Толстяка первый курс стал и выпускным. Сам декан, вызвав Фила к себе в кабинет выразить похвалу, намекнул ему, что Джорджу ради реноме фамилии лучше бы самому покинуть университет, чем быть исключённым с позором. То же Фил передал брату: либо берись уже за голову, либо сохрани хотя бы видимость достоинства. Но тот не внял, и с воловьим упорством (если б у неуклюжих волов была мотивация барашков) бился о гранит науки до конца. В итоге, полноценного семейного торжества в июне 1904-го у Бёрбэнков не вышло. За умеренно изысканным обеденным столом сидели в меру модная Старая Леди, задумчивый Старый Джентльмен, потеющий в костюме Джордж, чьей единственной заслугой был отличный балл по счетоводству, и грязноватый Фил, ждущий, как на иголках, возможности свалить к ковбоям, которые в честь исчерпания его мытарств уже готовились к веселью под названием родео. С весенней облавы в коррале остались неприрученными три самых лютых мустанга: караково-чёрный вожак-пятилеток и его бурые потомки. Чуя подвох со стороны людей, они по сей день стремились отгородить кобыл с молодняком своими крупами и грозными копытами, делаясь лёгкой мишенью для лассо, болас и ловчих концов. Одного за другим жеребцов оттащили от табуна и, дёрнув за стреноженные пясти, повергли набок. Пока подручный, сидя на голове коня, фиксировал его за ноздри, вязальщик стягивал нижнюю заднюю ногу с передними. Тогда можно было напялить хакамору, нацепить на вскинутую шею хомут из верёвки – к нему длинной привязью крепили бабку верхней задней, – распустить средние из пут и дать пленнику шатко вскарабкаться на ноги. Пара узлов, переплетённых с гривой, не позволят сбросить хомут, а на трёх точках опоры уж не побегаешь, ковыляй куда ведут. Стойла, пристроенные к выгородке – тесные настолько, что по перекладинам ограды, как по двусторонней лестнице, ковбой может спуститься в седло, им же и надетое. Второй, снизу, застёгивает упряжь и распутывает лошадь; рядом ещё трое управляют дверью на манеж. Один держит шнур взамен засова, другой – отводную шлею, которая откроет выход, третий – удавку на конской шее, готовый распустить её в тот же момент. На ограде, стоя на нижних перекладинах по обе стороны от будущего наездника, шестой и седьмой ковбои стерегут мустанга за гриву и за особую подпругу, стягивающую пах. Даже самый бешеный скакун не стал бы так козлить, как водится на родео. Просто ему адски жмёт на деликатные области. Даже пяти секунд не продержался на спине у бурого Боб-Свисток. Слетел кубарем через голову, руку сломал. Под сочувственное хоровое «у-у-у» он топает на кухню накладывать лубки, а беглого победителя с двух сторон притормаживают Близнецы на своих кобылках, серых в яблоках (шутят, что по этим яблокам братьев О'Доннелл и различают). Того пропускают в корраль, вяжут к изгороди толстый повод из сизаля, стелющийся от хакаморы, на глаза – смирности для – набрасывают тряпицу, и наконец снимают клятую подпругу. Заслужил малый передышку перед окончательной объездкой. Ежовому Джо везёт больше. Лёгкий и вялый, он вихляется тряпичной куклой целых десять секунд, медленно сползает вбок и шлёпается на задницу. Второго бурого, уцепив за повод, сопровождает на постой Пэдди... а может, Рори, в такой пылище не разобрать. Джо бурно приветствуют, хлопая по плечам. Вожак достаётся Бронко Генри. Генри сидит на ограждении стойла. Кроме стетсона, на нём всё новое: остроносый сапог, небрежно опёртый на седло, джинсы, чапы, рубашка, жилет. Шейный платок – в цвет выжженного неба в августе, квадратного фасона. Поймав недовольный взгляд Фила, Бронко подмигивает в сторону озера. Там, мол, ждёт тебя, в сундучке. И ничего Фил не пялился как дурак, а что небесные его глаза при виде Генри расцветают незабудками, в тени шляпы не видно. Чёрный бронко хорош, как сатана. Редкая для мустанга масть, особенная стать – сгусток старой андалузской крови. Бьёт копытами, лягает загородку стойла, так что гром идёт, и норовит угрызть за голенище доброго олдхэнда Гарри, угнездившегося рядом с Генри там, где грива. Подпруга – у Чёрного Билла. Бронко Генри плавно опускается в седло. Левая рука покоится на калитке, правая охватывает повод. Те самые движения прирастания к ленчику. Тот самый взгляд. Левая вальяжно поднимается: готов. Конь, как кот, переносит вес назад, вытягиваясь снизу вверх. Калитку открывают. Сивый Гарри гнёт ретивого за гребень шеи, хлопает по морде: разворачивайся. Чёрный Билл дёргает на себя ремень подпруги и удерживает, пока тот не вырывается из рук. Грациозная тень выплывает из клети с креном влево, и каждый, включая Бронко, помиллисекундно понимает, что́ сейчас произойдёт. Задние ноги берут первый мягкий разгон – под уклоном, высылая тело всадника в противовес. Передние – тормозят стремление вперёд, отчего конский хребет горбится, словно сжатая пружина. С новым толчком, взмывая в воздух, масса крупа проворачивается по кругу вправо. Маятник. Воронка. Мёртвая петля, в которую заваливает Генри. По инерции, его несёт туда, откуда вкось уже отпрыгнули передние копыта. Ну что ж, падать так падать. Он делал это тысячи раз. По-кугуарьи вытянуться к земле, тут же сгруппироваться и перекатиться через спину. Но жеребец, в очередной раз выбив дух из почвы в стойке на передних, задницей меняет направление следующего скачка, и в единый краткий миг, когда рёбра Генри открыты, с тугим выстрелом пят в клонящееся к горизонту солнце, передние копыта вламываются одновременно в опрокинутую грудь. Фил, намертво вцепившийся в ограду, не может даже закричать. Вначале всё происходящее слишком невероятно, а потом – слишком поздно. Тем временем, дикий конь простреливает полных сто восемьдесят градусов кругом себя, на высоте людского роста – не то победный танец, не то выкашивание всех потенциальных угроз, – и даже галопируя в поисках выхода с арены, продолжает взбрыкивать, бодая круп серой в яблоках, пока его не втирают в изгородь оба О'Доннелла. Ужинали в гробовом молчании. Толстяк даже в лучшие времена не блистал красноречием, Фил окаменел, а Старики считали неприемлемым компрометировать застолье воспитательной беседой. С навязчивой отчётливостью воздух полнился перекличкой серебра с фарфором. Один раз, один нож сорвался на взвизг, но никто и бровью не повёл. Наконец, подали кофе. Дождавшись ухода служанки, Старик Джентльмен прошествовал к шкафу с китайским фарфором, где, в свою очередь, хранился ключ от буфета, вмещавшего батареи бутылок отборного виски и джина. Себе он плеснул «Чивас» в кофейную чашку, Филу налил на донышко стакана, жестом указал на три кресла возле печки. Только после того, как Старая Леди заняла своё место, лицом к золе, отец и сын расположились по бокам. - Прими, Господи, его душу. Вот и всё. Упокоение работников – забота бригадира. Скотопромышленников больше волновало их имущество. - Потрудись объяснить, юный хозяин, зачем ты пристрелил коня. - Он был опасен, это очевидно, – Фил грянул бокалом о шахматный столик. - Брось. И не таких обламывали. Перефразирую: что заставило тебя выстрелить без рассуждения и привселюдно? - Он убил человека, – медленно, не интонируя, ощерился Фил. - Неизбежный риск, – Старый Джентльмен дёрнул плечом. – Убытка никакого, кроме учинённого тобой. Или дело в человеке? – его флегматический взгляд заострился. - А если и так? – встречный взгляд сына отзеркалил его в точности: бледный и колющий пиками суженных зрачков. - Слишком импульсивный жест, даже для дружбы, дорогой, – вмешалась родительница. – Ещё на грани приличия для немытого ковбоя, но ты ведь не… - …что? Не такой? Нет, я ровно такой, как они. И лучше я буду жить вместе с ними в бараке, чем делить дом с вами, дорогие. - О, право, в этом нет необходимости, – промолвила Старая Леди, не поменявшись в лице. – Нам ведь давно хотелось перебраться ближе к цивилизации, не так ли? – веско глянула она на мужа. - Да, именно так. В Солт-Лейк-Сити, – уточняюще недопонизил голос тот. «Интересно, как бы это выглядело на письме», – отстранённо подумал Фил, мысленно врисовывая восклицательный знак внутрь вопросительного. Меньше чем через неделю аскетичных сборов была оформлена доверенность на имя Джорджа Бёрбэнка и рента для Стариков, позволяющая им пожизненно вкушать плоды прогресса в номере изящного отеля с видом на снежные вершины горного массива Уосатч. Сухим юридическим языком Филу дали понять, что вдали от Их благонравий он может чудесить как угодно, и лишь математика ему судья – в смысле доли в годовом доходе и будущем наследстве. Первым делом в роли управляющего Толстяк рассчитал Чёрного Билла. Новым бригадиром стал Фил Бёрбэнк. Ни один из ковбоев не возражал. Фил и так не держал зла на миролюбивого брата. В материальном мире он довольствовался малым. Но как, скажите, заполнить опустевшее седло, отполированное телом Генри, всё ещё откликающееся его теплом в ладонях?.. * «Тронешь седло – пришибу.» Тянется, тянется верёвка. Ремешков из шкуры, по всей процедурии добытой, выскобленной и отмоченной усердным огольцом, хватает в аккурат для завершения обещанного лассо. Фила уже не занимает, подлизывался ли Пит своим подношением, надеясь сделать новоявленного друга и защитника терпимее к никчёмной своей мамаше, что сбагрила все кожи вонючим индейцам за пару вышитых перчаток, или в самом деле стремился стать как он, стать им. Какая ирония: в полной мере стать Генри лишь после того, как прах его истлел. Мать твою, да шо ж ты делаешь с блядской самокруткой! Израненные руки Фила заняты плетением, а Питеров сонно-внимательный взгляд-белладонна и губы, вылепленные для тумака, всё ближе. Остаётся с каменной рожей облизывать общую сигарету. Ничего. Сопляк дразнится и набивает себе цену в ожидании шага, который позже сможет обратить против него. А Фил сдержался в момент ослепительной бронки и такой же жгучей благодарности за шкуру, – не поддастся и сейчас голодному шёпоту одиночества. Чёрт побери, он уже обручён. «Итак, в воскресении, которого из семи будет она женою? ибо все имели её. Иисус сказал им в ответ: заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией, ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах...» И если даже на небесах не быть ему с Бронко Генри, то Фил Бёрбэнк не хочет на небеса.