За веером грядёт тепло

С Шень Цинцю всегда было сложно. Смотришь на него, а он глаза отводит, за веером прячется. Дрожащие пальцы скрывает в своих многослойных рукавах, дрожь не показывает и огрызается так едко, что язвить в ответ хочется. Прикоснуться не дает, отходит сразу, как только замечает слабое движение в свою сторону. А в глазах не злость прячется, не зависть, как многие говорить любят, там затаился испуг, непонятная никому, кроме него, боль. Её хочется вытащить, разбить о каменный пол, растоптать, не дать вернуться в зелень листвы. Не хочется видеть приглушенный цвет ярких, когда-то живых, глаз. Хочется прикоснуться, разгладить запутанную прядь, осторожно убрать лепесток. Приходится осторожно подходить, обращать на себя внимание, чтобы не спугнуть, не разозлить, сказать осторожно, не задев гордость. Хочется прикоснуться к белым ладоням, провести осторожно так, почти невесомо, согреть холодные пальцы. Они всегда холодные, Му Цинфан знает. Сам почувствовал, когда пришлось прикоснуться к шисюну, когда сам шисюн, когда-то давно, уже и не вспомнить на каком задании, поймал его, потянул на себя, чтобы его шиди не упал, не покалечил себя. Пальцы его прожгли холодом, взбодрили и оставили о себе воспоминания. Они холодные всегда, он точно это знает. Знает, когда шисюн прикасается к чему-то, там еще остается легкий холод, напоминая о нем. К Шень Цинцю хочется прикасаться, хочется провожать до склона его пика, хочется пройтись вместе с ним в бамбуковой роще. Изредка, Му Цинфан сам относит шисюну чай. Он знает о проблеме со сном, Шень Цинцю однажды пришлось рассказать. Изредка он замечает Шень Цинцю в той самой роще и не может окликнуть. Отвлекается завороженно так, глаз не опуская, моргать забывает. Отвлекается на эти легкие касания. Листья бамбука не мягкие, тяжелые даже, плотные, но в руках шисюна они кажутся столь невесомыми, будто сейчас, при любом порыве ветра, взлетят в воздух и понесутся далеко, за пределы всего-всего. И в глазах его тогда не читается тревога, нет там напряжения этого, что есть при людях других, будто оживает, будто гладь там играет, только легкие волны на солнце блещут, трава колышется живо-живо так, что самому легче дышать становится. Но приходится окликнуть, у самого дела есть, даже много, а как бы хотелось остаться стоять вдалеке и дышать-дышать, чувствовать легкий ветерок и переживать за здоровье главы ЦинЦзин. В глазах тех сразу жизнь пропадает, некое недоверие появляется, а в сердце колет сильно, слабая обида поднимается. Не на Шень Цинцю, нет, и не на себя, а на того кто до такого довел, кто посмел в душу этого человека забросить сомнения и недоверия, страх этот несчастный, который хочется растворить. Приходится извиняться, потревожил, отвлек может от дел каких, отдавать сверток с рецептом (и снова доза выше стала, и снова состав поменялся, с каждым разом Шень Цинцю все хуже спит, и каждый раз лекарь все больше волнуется). Уходить не хочется даже, на ЦинЦзин спокойно, тихо. Здесь нет беготни, никто не торопится, а где-то вдалеке ученики изучают новую композицию. Еще не идеальна, но учитель научит, поправит где надо. Му Цинфан уверен, Шень Цинцю хороший учитель, знает, сам как-то сидел недалеко, слушал один из уроков и даже запомнил чему учили, хотя не приближен никак к игре на цине. Приходится уходить, надеяться, что вскоре вновь окажется среди бамбука и разлетающегося запаха цветочного чая, но уже не из-за лекарств, уже просто, не беспокоясь о чужом здоровье. С Шень Цинцю всегда было сложно. Сближаться с ним сложно и больно. Не физически, нет, душевно. Смотришь на него, а он не на тебя. Куда-то в сторону, на веер, на узоры рукава или документы очередные скучные (из-за них у шисюна круги под глазами, из-за кошмаров еще, но и из-за них). Прошло пару месяцев, как Му Цинфан собрался и заявил шисюну, что боль убрать эту хочет. Нет, шисюн Шень, не физическую, душевную боль, душевную. Тот непонимающе смотрит, настороженно так, за веером сразу прячется и уйти хочет. А некуда. На собрании сидят, тихо переговариваются. Если возразит, съязвит, сразу все заметят, смотреть будут, напрягать своими ненужными взглядами, с усмешкой так, с упреком, как любят. Согласиться пришлось. И вот, пару месяцев прошло. В глаза шиди приходится смотреть, стараться взгляд не отводить. А глаза сами в сторону косятся, по всему телу напряжение идет. Ничего страшного нет, и мягко на него так смотрят, успокаивающе, без упрека, без злых смешинок, что хочется попробовать, может довериться даже. Себя приходится пересиливать, проявлять упорство. Они договорились только на прямой взгляд, глаза в глаза, без прикосновений (пока что). И чай такой тёплый, успокаивающий, словно цветы пляшут под летним солнцем, под лёгким ветерком, как листья бамбука в любимой роще, любимой уже не только Шень Цинцю. Пьёшь его и мысли все летят за листьями, смотришь на Му Цинфана и правда так спокойно-спокойно становится, постепенно даже слабая дрожь проходит, в голове не кричит мысль спрятаться, взгляд отвести куда угодно, но только не на человека напротив. Даже веер уже пару минут лежит тихо, про него забыли на мгновение, решились не прятаться, поняли, что не отстанут так просто. Хочется прикоснуться, ласково так, нежно, приобнять может даже, утянуть в объятья, согреть холодные пальцы, сидеть близко-близко, дышать словно одним воздухом. Нельзя. Спугнешь, разорвешь тонкую связь, не сможешь больше видеть эту зелень в глазах, этот летний тёплый день в ярком таком, живом лесу. Тонкая нить доверия только появилась, нельзя разорвать, нельзя потерять то, что дано немногим, почти никому, если не только одному. Смотришь так глубоко, стараешься увидеть всё, запомнить каждый момент, каждую эмоцию и каждый всполох какого-то страха, недоверия. Шисюн готов в любой момент убежать, спрятаться, ему некомфортно, видно, мысли мечутся без остановки. Он все ещё не получил ответ зачем. Зачем Му Цинфан так старается, зачем сидит напротив каждый день и не уходит, пока чай весь не разольётся по чашам, пока не увидит что-то свое, чему он кивнет так медленно, спокойно, подтверждая что-то себе. А Му Цинфан не скажет ему, не скажет и не посмеет сказать, пока не поможет шисюну, пока не подойдёт настолько близко, чтобы тихо-тихо так, чтоб никто не услышал, чтоб даже легкий ветерок не смог унести эти слова дальше, что любит, любит-любит так сильно, так долго, что тупая боль по сердцу бьёт, кровь перегоняя, что лёгкого касания хочется, лёгкого взгляда на себе и тепла, может даже холода, если холод этот от холодных и белых таких ладоней Шень Цинцю. Пока не посмотрит на него так прямо, без страха почти, без стеснения и ожидания подвоха, яркими живыми глазами, Му Цинфан не уйдёт, не продолжит попытки подобраться чуть ближе, протянуть ладонь и прикоснуться к длинному рукаву, а может даже пальцам, может даже ладони и чуть выше, залезть ещё хотя бы немного выше, обхватить запястье и не отпускать, пока на коже жар не почувствуется. С Шень Цинцю всегда было сложно. Смотрит он прямо, в глаза. Так ярко и тепло, с лёгким доверием. Знает, что не услышит тяжёлых речей, знает, что спокойно будет, тихо так, как только в эти часы бывает. Чайные листья плавают так, друг за другом, словно утята за уткой, как-то сказал Шень Цинцю не подумав. Смутился весь, не ожидал, сразу отвернулся, спрятался за расписным веером. Веера эти меняются, начал замечать Му Цинфан, рисунок каждый раз другой и каждый раз красивый, как сам хозяин. Внутри, где-то в сердце тепло разливается. Да-да, шисюн Шень, словно утята, ты прав. Приятно, мягко так и хорошо становится, Шень Цинцю заговорил, сказал свою мысль, не подумав, а значит доверился, а значит опасность не ощущает. Может стоит и продолжить. Спустя полтора месяца руки обжигает легкий холод. Пальцы переплетаются, ещё чуть-чуть и словно пар пойдёт. Руки Му Цинфана горячие, прикасаются к холоду и чувствуется, словно плавиться лёд начинает. Маленькие капли между чужих ладоней появляются, но пальцы сплелись, держат крепко, не позволяют спрятаться и убежать. Шисюн Шень, посмотри, все хорошо, не волнуйся так. Пришлось сразу две руки взять. Нет, не чтобы не сбежал, чтобы видел, видел, что безопасно, что не нападут, не придётся защищаться, не придётся рушить столь тонкую связь, построенную за столь долгое время. Проходят мгновения, проходит дрожь, в глазах пропадает вновь вспыхнувший страх. Лекарь выдыхает спокойно, понял, что все хорошо, он смог, он справился, доказал, показал невинность своих действий, нет угрозы, нет ничего, кроме желания помочь. Даже лёгкая такая, спокойная улыбка пробивается, искры в глазах появляются счастливые такие, словно солнце светит ярко-ярко так и главное тепло, словно за окном сейчас не легкий порошит снежок, словно нет там холодного ветра. И Шень Цинцю улыбается, слабо-слабо, но улыбается. Му Цинфан впервые видит её, улыбку эту лёгкую, и хочет запомнить, вдолбить в себя этот момент, вырезать в душе и сердце эту картину, никогда не забывать. Она быстро сходит, прячется, пропадает с красивого лица, но в глазах остаётся, играет так искренне. Не только Му Цинфан рад этой маленькой-маленькой, но такой большой и важной победе. В тот день Му Цинфан узнал, что руки шисюна можно согреть. С Шень Цинцю всегда было сложно. Кошмары. Ему снятся кошмары все чаще. Всё чаще Му Цинфан замечает круги под глазами шисюна и эту усталость. Страшную-страшную усталость. Вот Шень Цинцю покачнулся в сторону, вот он глаза прикрыл, уставший такой, тихий. Всегда на самом деле тихий, но в такие моменты особенно. Как весна приходит, так начинается. Чай все заваристей становится, все сильней запах разлетается, все чаще по комнате можно уловить ноты мяты или тимьяна. На собрании этом очередном скучном, только ненужные разговоры в сторону разлетаются, на Шень Цинцю взгляды все презренные кидают, а тот потом нервный ходит, даже страшно подходить становится, страшно сделать хуже, как-то задеть случайно, сам Шень Цинцю тихо сидит, внимания не обращает на пустой трёп, и смотрит так пристально в одну точку, точно старается устоять, удержаться на месте, не провалиться куда-то. А глаза закрываются потихоньку, нет сил ни в тонких руках, что еле-еле документы эти держат, ни в ровной спине, что пошла незаметно так для других под плавный сгиб. Му Цинфан смотрит изредка, проверяет и следит, чтобы шисюн не упал, чтобы не дал ту слабину, когда не будет пути назад и все заметят. Скоро собрание кончится и он сможет осторожно так, тихо и плавно, незаметно от других, поддержать его, отвести до хижины на пике, чай заварить тёплый такой, лёгкий, чтобы дышать стало легче, расслабиться мог. Шень Цинцю не спит при других, никогда не соглашается даже лечь, прикрыть надолго глаза. Они прошли ещё один порог, и теперь Му Цинфан может поддерживать его, медленно с разрешением придерживать за плечи, под руку. Пару раз удавалось поймать Шень Цинцю и притянуть за талию, когда тот был на грани, когда глаза уже закрывались и стоять не выходило. Это оставалось незамеченным, но в душе Му Цинфан ликовал, не оттолкнули, не отдалились сразу же и не высказали всё что можно, как Шень Цинцю умеет. Он умеет громко, ярко так, даже шицзе замолкает, долго думая что противопоставить. Благовония по комнате летают, расписной гребень пропускают пряди волос, разделяют на маленькие ручейки, что после сплетаются в одну сплошную реку, водопад, что спадает с плеч. Тихо-тихо так, только плавная игра на цине где-то за окном. Уже лучше, правильней, нота к ноте, научили, поправили где надо. Много времени прошло, почти год. Трогать можно, за руку брать, в глаза смотреть и не бояться, что взгляд отведут, что лёгкую эту улыбку, столь любимую уже, веером закроют и отвернуться, спрятаться захотят. Возле Цинцю спокойно так, хорошо, дышать свободно можно, слушать размеренное дыхание, расчесывать чужие волосы, разделяя на пряди, пока хозяин их в дреме сидит, даже не заметил как глаза прикрыл и засопел тихо так, разбудить страшно. Разделишь на пряди, чтоб не путались, закрутишь зеленой такой, как бамбук молодой, лентой и гребень отложишь. Тронешь Цинцю за плечо, разбудить тихонько хочешь и лечь попросить. Шисюн Шень, документы подождут, отдохни, я рядом посижу. А тот не проснётся, тогда с улыбкой такой тёплой ласковой, осторожно так, мягко-мягко поднимешь его (Цинцю не тяжёлый, словно стебель бамбука тонкий такой, изящный) и на кровать перенесешь, одеялом лёгким укроешь, лето уже, жарко. Рядом ляжешь, руку вытянешь, а шисюн сам потянется, обнимет во сне и голову на плечо положит. Так и уснёт крепко-крепко, до вечера самого. И чай уже сменился, нет больше густого запаха, нет благовоний тяжёлых от кошмаров всяких, только сладкий запах цветов, разносящийся лёгким ветерком и тихий шелест бамбука с музыкой за окном. С Шень Цинцю всегда было сложно, но сердце подсказало и стало так легко-легко, что дышать захотелось и на мир смотреть дальше, держась за холодную ладонь, согревая, и сгорать в ярком таком, зеленом-зеленом море.