Всего лишь сон

      Когда вокруг посветлело, Арагорн открыл глаза. И обнаружил, что стоит по колено в пепле и прахе, вокруг раскинулись выжженные пеленнорские поля, а впереди чернеет Минас-Тирит. Стены его уже не были светлы, пепел покрывал и высокие башни. Ворота, снятые с петель, валялись под стенами, а брусчатка на улицах была бурой от крови. Хальбарад был прав — здесь была битва, ничуть не менее кровавая, чем та, что городу пришлось выдержать наяву. Только в той битве защитников были тысячи, а здесь всего один, и город — часть его самого.       Арагорн прошёл в ворота и устремился вверх по улице. По городу в молчании бродили какие-то тени, люди без лиц и голосов. У некоторых лица были, но словно бы нарисованные рукой ребёнка — только одни глаза, или рот, или выдающийся нос, длинная борода, набор шрамов, кустистые брови — без всего остального. Воспоминания, подумал Арагорн. То, какими мы запоминаем окружающих, иной раз не можем воскресить в памяти имя или образ целиком, но вспоминаем одну деталь внешности, интонацию, какую-то фразу. Этот мир состоял из одних только воспоминаний, мыслей, страхов и надежд Боромира. Его самого нигде не было, и одновременно он был всем. Арагорн с приступом горячей нежности замечал огромную белую собаку, играющую со своим хвостом в пятне солнечного света среди мертвецов. Вероятно, в жизни Боромира была эта собака, которую он помнил лучше многих людей. А по улицам бегали дети, без лиц, как большинство персонажей здесь, но всегда по двое. Двое братьев, сестра и брат, две сестрицы. Боромир не помнил себя в том возрасте, когда не было Фарамира, для него младший брат существовал как непреложная истина мира.       А ещё, если приглядеться, здешний Минас-Тирит был больше и прекраснее своего реального прототипа. Даже после битвы он оставался великим. Изящные мосты и арки, толстые стены, величественные колонны, резные балконы, вышитые золотом знамёна — возможно, в глазах Боромира его родной город действительно выглядит таким, а может, личность его самого накладывала отпечаток на образ.       Созерцание красот и попытки найти среди блуждающих теней хозяина этого мира прервал язвительный смешок, от которого у Арагорна волосы на затылке встали дыбом. Обернувшись на звук, Арагорн увидел у высокого резного фонтана, чьи чаши были полны кровавой воды, старого знакомого. Саурон теперь казался ещё красивее, чем в первую встречу, он был выше, глаза горели ярче, а кожа будто испускала свет. Он питался болью своего врага, и чем больше слабел Боромир, тем могущественнее становился Саурон.       — Наконец-то, — хмыкнул чародей, — Я уж думал, ты не явишься. Кто подсказал тебе заклятие?       — Владыка Элронд, — ответил Арагорн.       — Вечно он во всё вмешивается, — проворчал Саурон. — Но это не важно, вы опоздали.       — Не думаю, — спокойно ответил Арагорн. — Ты проиграл в стенах этого города еще одну битву.       — Проиграл ли? Смотри, улицы залиты кровью. Видишь эти тела без лиц? Хочешь сосчитать, сколько их?       — Да, это кровавая битва, но город выстоял.       — А где же его главный защитник, единственный теперь? — Саурон зло рассмеялся. — Если я проиграл, почему ты здесь?       — Я пришёл врачевать его раны.       — Раны… — Саурон приблизился, его глаза с блеском пламени смотрели пытливо и цепко. — Скажи мне, как глубоки его раны? Здесь время идёт иначе, у снов свои законы. Успели уже на коже твоего любовника расцвести багровые язвы? Гниют ли у него кости? — Саурон ухмылялся и обходил Арагорна по кругу, его тихий бархатный голос раздавался то за левым плечом, то за правым. Этот голос окружал со всех сторон и даже у шёпота было эхо. — Я видел твоё сердце, Элессар. Я видел твои мысли. Ты так любишь его каштановые волосы, скажи, много ли в них теперь седины? А могучее тело уже превратилось в скелет, обтянутый синей кожей? Помнишь, как он отдавался тебе в осенних лесах Итилиэна? И золото солнца разливалось по белой коже. Теперь это прекрасное тело обезображено глубокими язвами, а шёлковые простыни присыхают к его спине. Давно ты сбежал в другую спальню от смрада? Уже не делишь с ним ложе как с супругом, полагаю. Но знаешь, когда у него выпадут все зубы, ты сможешь вновь найти с ним удовольствие, — Саурон расхохотался. Арагорну почудился грохот камней где-то на стенах и дрожь, пронзившая само основание крепости.       — Нет, — так же спокойно, как и прежде, ответил Арагорн. Он протянул руку, коснулся края фонтана, словно бы в успокаивающем жесте касался чужой руки, согревал холодный камень своей ладонью. — Его кожа всё такая же белая и чистая, как всегда. Да, он очень исхудал, но теперь я могу носить его на руках, и пользуюсь случаем, ведь поправившись, он мне этого не позволит, даже если бы я смог. И я всё ещё делю с ним ложе как супруг, но ты не знаешь, что это значит. Ты никогда не любил, и никто никогда не любил тебя. Любовь — не похоть. А шёлковые простыни я сам меняю под ним каждое утро и каждый вечер, а наши друзья приносят в комнаты цветы.       Арагорн не сделал и шага, не повышал голос, не изменился в лице. Он смотрел в глаза Саурону, когда мог поймать его взгляд, и видел, как искажается злобой его красивое лицо. Он словно бы уменьшился в росте, начал горбиться, уголки губ его изогнулись в уродливой усмешке марионеточной куклы.       — Когда-нибудь, он и я будем вместе вспоминать твои шутки, и Боромир будет совсем седой. Возможно, у него не будет хватать зубов. Но и я буду таким же. И я буду с благодарностью принимать дары времени. Я буду любить его серебряные волосы и изморозь в зелёных глазах, когда их коснётся старость. И глубокие морщинки в уголках глаз, и между бровями, жёсткую складку у губ, худые длинные пальцы.       Арагорн говорил и наблюдал. Саурон кривился и корчился, как тьма в объятиях света, он словно таял, тускнел, терял всё очарование и силу. Арагорн же ощущал себя выше и сильнее, чем когда-либо, а сердце его наполнялось покоем. Если бы нашёлся кто-то взглянуть со стороны, то не разобрал бы, кто из них грозный майа, а кто ничтожный смертный.       — Мне жаль тебя, — сказал Арагорн.       И это была правда. Гневу места не осталось. То, что предстало перед Арагорном теперь, вызывало только жалость и презрение, но не злость. Пожалуй, именно так отзывались в душе когда-то жалкие ужимки бедняги Голлума.       — Жалей себя! — рявкнул Саурон, собирая остатки сил. — Тебе не вернуть его. Я сломал его, слышишь!       — Слышу. Ты веришь в то, что говоришь, но от того эти слова не становятся правдой.       — Ну так ищи его, — прошипел Саурон, — И попробуй увести отсюда. Сумеешь, не стану чинить препятствий.       Он гадко ухмыльнулся и нырнул в тень, тут же в ней растворившись.       Город словно вымер. Остались безликие тела на мостовой и медленно наползающие сумерки. Не слышно было ни собак, ни птиц. Арагорн напомнил себе, что всё вокруг не просто вместилище и декорация, это часть сознания Боромира. Не сдавшийся, полуразрушенный, залитый кровью. Интересно. Знает ли сам Саурон, в какие дебри чужого разума он лезет, читает ли знаки? Первым звуком, который донёсся до слуха Арагорна в гнетущей тишине, была песня. В крохотном солдатском трактире на первом круге звучала песня про уснувший дом, звезду и зов дороги. Её пел не звонкий голосок хоббита, а нестройный хор грубых солдатских голосов, но именно так теперь звучало воспоминание о той битве. Надежда утратила изящество, но осталась песней.       Арагорн заглянул в трактир, но нашёл там только пустой тёмный зал, несколько оплывших свечей и мраморную пыль. Песня звучала прямо в воздухе, без певца. Тогда Арагорн двинулся вверх по улицам, внимательно глядя по сторонам и прислушиваясь, он искал знаки. Касался рукой стен, колонн, поднимал с земли рваные знамёна, поглаживал их ласково, словно всё это были руки, плечи, волосы Боромира. А город отвечал ему, сам прокладывал дорогу. Арагорн не заметил, как вышел к Белому Древу.       Ворота Башни Эктелиона был заперты, а площадь вокруг усеяна телами павших стражей. Они были безлики, но в каждом Арагорн узнавал черты Боромира. Наручи, щит под одним из воинов, тёмно-рыжие пряди, выбившиеся из-под шлема, три стрелы в груди другого. Возле этих дверей, ведущих к трону короля, Боромир умирал дюжину раз, но всё равно не позволил Саурону пробиться в залы. Арагорн представил страшный сон, в котором битве нет конца, а смерть не приносит облегчения. Получив стрелу в сердце, вновь оказываешься в том месте, где пал, и снова поднимаешь меч. Вспомнил он и слова самого Боромира, сказанные им в вечер после битвы, когда утомлённый болью он засыпал в объятиях Арагорна. В той битве хотелось найти смерть, лишь бы она закончилась. Слова эти вновь всплывали в памяти, а сердце Арагорна заходилось от сочувствия и любви.       Арагорн не стал даже подходить к воротам королевских залов, там Боромира быть не могло. Вместо этого он устремился к вершине утёса, что брал начало от Белого Древа и резал город пополам. На самом краю его, где парапет обрывалась опасным оконцем, он остановился и взглянул на долину. Чёрные горы на востоке вновь полыхали огнём, и наползала тьма. Боромир так привык к огненному зареву, что однажды признался Арагорну, что не любит рассветы. Когда на востоке встаёт солнце, небо над чёрной линией рваного горизонта снова окрашивается огнём и кровью. Здесь же, во сне, солнца не было, только неспящее зло Мордора.       — Уже отчаялся? — раздался за спиной насмешливый голос.       Арагорн только с усталым вздохом склонил голову.       — Нет. И он тоже. Ты слышал песню? — Арагорн даже головы не повернул, ему было достаточно услышать презрительное фырканье. — И ты ещё веришь, что способен кого-то сломать. Когда-то ты был искусным мастером, но это было так давно, что даже легенды этого не вспомнят. Ещё живы песни о том, как ты разрушал мир, но и они умрут. А новых песен про тебя никто не сложит.       — Зато о вас двоих будут петь красивую песню за упокой, — огрызнулся Саурон. — Пока ты здесь, кто там за вами двоими присмотрит? Как скоро твоим друзьям надоест? Уходи сейчас. — Саурон встал так близко за спиной Арагорна, что обжигал ему шею дыханием. — Возвращайся к себе, дай своему любовнику сладкого яда и похорони его в королевской усыпальнице с почестями. И меня вместе с ним. Ты ведь хотел избавить мир от тьмы?       — Мир без тьмы, завоёванный ценой света, не имеет смысла, - Арагорн покачал головой. — Но этого тебе тоже не понять, ты отринул свет слишком давно.       — Я тебя недооценил, — в голосе Саурона Арагорну почудилось уважение и толика боязни. — Ты очень похож на своих великих предков, король Элессар. Ты достоин своего трона.       Арагорн тихо рассмеялся и обернулся. Ему отступать было некуда, но Саурон, встретив прямой спокойный взгляд, сам сделал шаг назад.       — Я уже слышал такие речи, — сказал Арагорн. — Мне их нашёптывало Кольцо. Власть, величие… Это только лесть, ты не веришь в то, что говоришь. Но от того эти слова не становятся ложью. Ты запутался, прислужник Моргота, в собственных сетях.       Прежде, чем Саурон что-то ответил, Арагорн повернулся к нему спиной, вновь устремив взгляд на долину. Без страха, без уважения к врагу. Он буквально чувствовал спиной взгляд, полный ненависти, но неожиданно налетевший порыв ветра развеял это ощущение. Прохладный свежий ветер лёг на плечи и зарылся в волосы. Саурона на утёсе больше не было.       — Спасибо, — ласково сказал Арагорн. — ты снова защищаешь меня, как у Чёрных врат, когда я даже не видел тебя. Но я здесь сейчас чтобы тебе помочь. Позови меня, укажи путь.       Ветер стих, стёк к ногам и улёгся, словно был виноват в чём-то. Арагорн опустился на камни у парапета, смотрел в долину и на раскинувшийся внизу город, думал. А потом в груди сама собой родилась песня.       — В полях под снегом и дождём, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрою я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг, — тихо пропел он. Боромиру нравилось, когда Арагорн пел, правда, он так и не выучил ни слова по-эльфийски и ворчал, что песни непонятные. Теперь Арагорн воскресил в памяти очень старую песню о верности, что пели на общем наречии во многих уголках Средиземья. — А если мука суждена тебе судьбой, тебе судьбой, готов я скорбь твою до дна делить с тобой, делить с тобой. Пускай сойду я в мрачный дол, где ночь кругом, где тьма кругом, во тьме я солнце бы нашёл с тобой вдвоём, с тобой вдвоём.       — Кто он, тот о ком ты поёшь? — спросил голос за спиной.       Арагорн вздрогнул и обернулся. Всё внутри у него застыло, сжалось в тугой комок, горло перехватило спазмом, а к глазам подступили слёзы. В нескольких шагах от него стоял мальчик лет шести-семи, не больше. Растрёпанные кудри, светлые с блеском яркой меди, яркие зелёные глаза, ещё совсем мягкие черты лица, острый подбородочек, худые плечи, тонкие птичьи пальчики, не знающие меча. Но Арагорн точно знал, что волосы потемнеют, и глаза тоже. Раздадутся скулы, заострятся черты, об этот жёсткий подбородок, упрямо выдвинутый, будет разбиваться чужое упрямство, не в силах соперничать. Развернутся хрупкие плечи, чтобы не дрогнуть, когда на них ляжет небо всего Гондора, а меч и щит станут продолжением руки. Этот мальчик — только что проклюнувшееся семя великого Древа. И Арагорн, уже порывавшийся встать, вновь опустился перед ним, но теперь на одно колено.       — И если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел одним тобой, одним тобой, — пропел он последний куплет.