Новые звуки

– Вы вернулись, – сказала Кристина, не делая ни шага к нему навстречу. Она, возможно, и хотела бы, но не могла сдвинуться с места, застыв, как тот самый гипсовый слепок из недавнего кошмара. Свет яркого позднемартовского утра затапливал все помещение, проникал во все щели, и на его простом и радостном фоне особенно странно выделялась черная, как уголь, маска ее визави. Эрик молча смотрел на нее, опустив руки; в янтарных глазах было какое-то неопределенное выражение, но она не желала его расшифровывать. – Гораздо важнее, что вернулись вы, – тихо ответил он. И добавил: – Все то время, что вы были тут, в доме, я видел вас. Когда до нее дошел смысл его слов, у нее перехватило дыхание. – Так все эти дни и ночи вы были здесь, – медленно проговорила она, в неверии качая головой. – И слышали, как я… плакала. И как звала вас. И вы… вы не пришли. – Я не мог, – глухо отозвался Эрик. – Вам что-то помешало? – против ее воли голос прозвучал холодно и почти иронично. – Я должен был помочь вам, Кристина. – Отчего же не помогли? – В этом и заключалась помощь. – В ее отсутствии? – Да. Если бы она его не знала, то ей бы показалось, что он глядит на нее с отчаянным, почти мальчишеским вызовом. – И видит небо, – снова заговорил он, – это была самая изнуряющая помощь на свете. Кристина отвернулась от него и отошла к окну, оперлась ладонями о подоконник. Гвалт всего живого и неживого в ее голове немного притих, но зелень снаружи по-прежнему полнилась птичьим щебетом. Она помолчала, каждой частичкой тела ощущая повисшее в воздухе напряжение. Однако у нее не было ни малейшего желания пытаться его сгладить. – Вы… огорчены, Кристина? – почти неуверенно осведомился Эрик. Кристина пожала плечами. Огорчена! Огорчена. Нет, пожалуй, нет, это не совсем подходящее слово. – Зачем вы пришли сейчас? – только и спросила она, по-прежнему не глядя на него. Эрик провел рукой по лбу, прикрытому тонким шелком. – Вы… слишком давно не упражнялись, Кристина, – начал медленно говорить он. – И вы запели сразу же после долгого перерыва, без разогрева. Это… – …мне безразлично, – закончила за него она. – Вы… вы… Вы можете говорить теперь о… – Я ваш учитель, дитя мое. Я прежде всего ваш учитель и говорю прежде всего о вашем пении, – мягко проговорил он. И тогда ее прорвало. Она оттолкнулась от подоконника и посмотрела на него в упор. – Снимите маску! – приказала она холодно, как будто их роли переменились. – Что вы… – начал Эрик изумленно. Но Кристина, не желая ни ждать, ни объясняться, быстро подошла к нему и резко сдернула шелк с его изъязвленной, измученной кожи – а затем, неожиданно для самой себя, размахнулась и со всей силы залепила ему пощечину, не боясь задеть гноящиеся раны. И тут же отступила, инстинктивно сжавшись. Он дернулся, но не сделал ни единой попытки причинить ей ответную боль. Впрочем, если бы выбор встал между этими тремя днями и пощечиной, то сама она предпочла бы получить последнюю. Да хоть десять. Только вот Эрик, к сожалению, не согласился бы на такой обмен. Жестокости ведь в нем не было. Хотя иногда ей казалось, что уж лучше бы в нем была жестокость. Он молча смотрел на нее глазами, в которых снова плескался непонятный, незнакомый ей смысл. – Вы вольны сердиться, как вам будет угодно, Кристина, – наконец негромко произнес Эрик, не обращая внимания на стекавшую по щеке струйку крови. – Вы вправе кричать на меня, вправе еще раз ударить. Вы все равно никогда не будете ненавидеть меня больше, чем я сам ненавижу себя. Все его слова звучали в ее ушах сейчас фальшиво, как ученические ноты, за которые сам же Эрик ее бы и выбранил. Она не могла его слышать, не могла видеть – странно: все эти три дня она мечтала только о том, чтобы он, он один оказался рядом, а когда это наконец произошло, пожелала вновь остаться одна. – Уходите! – ответила она ему жалобно, сжимая виски, в которых запульсировала горячая боль. – Я не хочу… не хочу… я… я не хочу больше терпеть этот разговор, Эрик! Зачем! Зачем… Внезапно она ощутила слабость в ногах, ее тело точно обмякло, став безвольной, бескостной массой, и она пошатнулась. Он молча опустился перед ней на колени и обхватил ее юбки, не давая упасть. В обращенных к ней янтарях мерцало нечеловеческое, непереносимое страдание. – Возлюбленное мое дитя, – нежно проговорил он, как будто одним своим голосом поддерживал хрупкую фарфоровую статуэтку, – милое мое дитя, как же вы намучились… Но теперь все позади. Теперь она снова с вами… – Я… мне все равно, Эрик, – ответила она, уже понимая, что говорит неправду. Возмутительно противоречивые чувства раздирали ее внутренности острыми когтями: упоительный восторг от осознания того, что он все-таки прав, бурная радость от ее возвращения – и гнев на саму себя за этот восторг, и ненависть к нему, и детская обида, и, главное, главное, горечь от его предательства – это было самое тяжелое из всего остального. Знать, что он был рядом – и не подошел. Знать, что он смотрел на нее все это время – и оставался равнодушен. Знать, что, несмотря на венчание, он… Она слабо вырывалась из его рук, не желая даже ощущать его прикосновений, но он продолжал бережно поддерживать ее, и наконец поднял и прижал к груди, а она с новым приступом презрения к себе принялась жадно вдыхать исходящую от него горечь мирта и кипариса. Так пахнет вечный покой. Так пахнет смерть – измена жизни. – Все закончилось, Кристина, – мягко говорил он, баюкая ее в объятиях, желаннее и противнее которых для нее сейчас не было ничего на свете. – Эрик больше не оставит вас. Эрик будет о вас заботиться, как раньше, как всегда. Вы умница, вы моя храбрая девочка. Вы справились, вы… вернулись. – Я вернулась, – эхом повторила она за ним по привычке и тут же одернула себя: – О чем вы говорите, Эрик? Неужели не было другого способа… даже если вы и хотели научить меня… показать мне что-то… Она бы всхлипнула, но все слезы закончились два дня назад, и вместо плача рассмеялась высоким, веселым смехом. Он слегка встряхнул ее, по-прежнему не выпуская из рук. – Не смейте этого делать, Кристина, – строго сказал он. – Никакого ерничанья. – Да? А чего мне не сметь еще? Не плакать – ведь ангел музыки не терпит плача. Не спорить – ведь Призрак Оперы не выносит, когда ему противоречат. Не проявлять неуместных чувств – ведь Эрик не любит… Она вдруг осеклась, но, вместо того, чтобы договорить, совершила второй неожиданный для самой себя поступок – прижалась к его губам своими с той же силой, с какой прежде ударила его по щеке. -------------------------------------------------------- В очаге потрескивало пламя; Кристина, укутанная в шерстяной плед, полулежала в кресле, которое Эрик перенес для нее из гостиной, и маленькими глоточками цедила из большой голубой чашки горячий чай, задумчиво глядя на огонь, а он молча смотрел на нее и не мог заставить себя перевести взор на ноты Монтеверди, лежавшие у него на коленях. Счастье еще, что эта весна выдалась аномально теплой. Даже в южных краях в эти дни бывают заморозки, особенно в горах, но все это время температура на удивление держалась высоко, и Кристина не простыла, хотя и столько просидела ночью на полу, и спала, не разжигая очага на кухне – а в спальне камина и вовсе не было. «Из-за тебя она могла заболеть». Из-за него она могла не только заболеть, но и пережить что похуже. И пережила. А он – как и тогда, много лет назад – не был способен изменить ничего. Он должен был просто смотреть сквозь прутья, не имея возможности освободить ее. Освободить себя. Только тогда он был цельным, а в эти дни раздвоился: одновременно сидел в клетке и сам же топтал ей грудь кованой подошвой грубого сапога. Сам разрывал ей легкие – и безучастно стоял рядом, держась за решетку. Сам разбивал лицо – и прятал собственное лицо в ладонях, чтобы не видеть, не слышать мрака, спускающегося на мир. От перестановки местами слагаемых сумма не меняется – в этом Эрик убеждался за всю жизнь не раз, но никогда – так ясно, как теперь. В клетке был не он, а Кристина, и все же он не мог прекратить пытку, которую спланировал и устроил для нее сам. Мастер люков, зеркальных ловушек, иллюзий и лабиринтов – он предпочел бы пережить на себе все казни шахского двора, чем оставить ее хоть на один вечер наедине с кошмарами. Он ведь видел их и знал, как она страдает по ночам. Ах, в том-то и было дело, что он видел ее кошмары и знал, как она страдает по ночам. Сколько раз за эти три дня он порывался прекратить сатанинский балаган? Сколько раз спорил со своим старым собеседником? «Вы были неправы, Камиль. Кризис не приводит к исцелению. Я больше не могу на это смотреть!» «Вы слишком себялюбивы, – отвечал старый лекарь голосом Левека в его голове, – а врачу не должно быть дела до собственных чувств, врач должен думать прежде всего о реальном благе пациента. Врач не должен поддаваться жалости. Как вы полагаете, что случится, если хирурги не будут браться за нож, заботясь о временном удобстве своих подопечных?» «Но хирургам повезло иметь дело с телом, а не с душой». «Душа – такая же часть человека, как и тело». «Она простудится! Она охрипнет!» «Даже если и так – не вы ли твердили, что сломанный инструмент лучше бездушного?» «Но откуда вы знаете, что все это поможет ей?» Лекарь - Камиль или Левек - обескураженно замолкал, и на смену ему являлся дарога. Этот новый собеседник цокал языком и ласково поддакивал ему. «Вы все делаете правильно, – соглашался он, умильно, почти подобострастно заглядывая в глаза своему другу, – все верно. Она измучила вас и теперь сама должна пострадать, и на вашем месте я бы отнюдь не скупился на галлюцинации. Разве приятно вам было, когда она отвергала раз за разом не только вас самого – это бы еще полбеды – но и ту высоту и глубину, которыми вы хотели с нею поделиться? Когда раз за разом загрязняла колодец с родниковой водой, в котором вы хотели позволить ей увидеть ее лучшее отражение? Когда попирала бисер, который вы перед нею метали? Пусть же теперь вдоволь налюбуется своей гипсовой маской, а то и кое-чем пострашнее». Довольная улыбка Чеширского кота размывалась, не успев оформиться до конца – Эрик поспешно затыкал уши, закрывал глаза, не желая слышать ни звука из этих речей, воплощавших его самые главные страхи: вдруг он, обращаясь с ней в подобной манере, тешит какую-то прогнившую насквозь, дотла выгоревшую в адском пламени часть себя? Вдруг он, поступая так, тянет ее за собою в горючие воды Ахерона? Перс знал, о чем говорил: Эрик отнюдь не выдумывал Кристининых видений, но лишь помогал им воплотиться в зримой форме – он ощущал ее потребности и умело вытягивал изнутри образы, просившиеся наружу. Печалью, охватившей его при виде картинки, о содержании которой они говорили в ночном поезде, можно было бы заполнить все реки преисподней, а один вид слепка, в качестве коего она воспринимала собственное существо, заковал Эрика в лед Коцита вместе с предателями доверившихся. Вечность Ада ведь состоит не во времени, а в интенсивности страдания, в огне ли, во льду ли – не имеет значения. Воскрешая из – небытия? Совести? Полосы миражных зеркальностей, пролегшей меж миром земным и высшей сферой? – ее главные кошмары, помещая их поочередно перед ее расширенными, безумными зрачками, он вместе с ней заново проживал каждый из тех поступков, которые в своей сумме привели ее к этому результату. Он разделял с ней тяжесть каждого из них, но был бессилен забрать себе ее боль, хотя дал бы лучшим мастерам Мазендерана отрезать себе язык, лишь бы ему было позволено сделать это. Бесполезный, никому не нужный старый демон. «Она должна вернуться». Легкая ножка скользила перед его воспаленным взглядом, когда он снова нехотя разлеплял горячие веки. Лукавая улыбка мелькала в израненном Образами воздухе – и Эрик бессознательно тянулся к ней за утешением, но тут же получал беззлобный щелчок по носу, и в голове его звучал давно забытый, веселый голос: «Она, конечно, должна вернуться, Эрик. Все так. Только смотри, не потеряй при этом что-то другое». «Что? О чем ты?» – безнадежно шептал он вслед уже тающей тени, но она лишь хитровато качала головой, прижимая палец к губам, а глаза ее смеялись с нежной иронией, будто она не осознавала всей серьезности происходящего здесь и сейчас. Как не осознавала никогда. --------------------------------------------------------- …И Камиль - Левек? - все говорил верно. Эрик позволил ей увидеть то, чего она больше всего боялась, но не сумел дать ей того, чего она больше всего вожделела. Голос, возвестивший лесу и миру о сладостном страдании и о жестокости небесного ока, сам по себе наполнился чудом жизни. Эрик знал, что так будет, но до сих пор до конца не верил, что позади осталась мертвечина последних недель. Остальное – местами неверно взятое дыхание и милые маленькие ошибки, которые будет только в радость исправлять мастеру – лишь оттеняло красоту новообретенной правды. А правда заключалась в том, что единственное спасение для ума, доведенного до последней грани, было в гармонии, и, точно умирающая от жажды лань, ум этот самостоятельно отыскал свой ручей. Ледяная дрожь до сих пор пробирала Эрика, стоило ему хоть на миг представить, что его теория могла оказаться неверной. Но он помнил себя в пятнадцать лет, себя, вышедшего из клетки, и не мог не прибегнуть к этому последнему средству. Он обмирал от страха, постепенно вплетая свой голос в ее музыку. И она не разочаровала его, присоединившись к нему и продолжая играть и петь по оставленным для нее этой ночью нотам. Она как будто захлебывалась ими, с жадностью припадая к источнику, ни за что не желая больше отпускать тянущую сладость звука, которую разматывала из груди, точно шелковичный червь свою драгоценную нить. Но, когда последний отзвук последней ноты растаял в воздухе, а он вошел в комнату, ему показалось… о Господи, ему показалось, что не Кристина, а другая, хрупкая фарфоровая Фемида, смотрит на него глазами его ученицы. И он впервые за все время с момента ее возвращения не мог возразить ей. Ибо она была совершенно права. Но прав был и он. А потом небо столкнулось с землею, сойдя с привычного маршрута. Она сделала это во второй раз. Она поцеловала его. ---------‐----------------------------‐--------------- Кристина смотрела и смотрела на огонь, на потрескивающие, медленно обугливающиеся дрова, а в голове ее шевелились странные, мятежные идеи. Одиночество чуть не убило ее, но помогло обнаружить: все это время она на самом деле продолжала жить детской сказкой. Принимала человека за ангела, потом за демона, потом снова за ангела. Верила в Учителя как в единственную, незыблемую, никогда не обманывающую реальность, объемлющую ее со всех сторон. И ни разу с тех самых пор, как три года назад обнаружила, что погибает от удушья в доме Рауля, не задумывалась о самом Эрике. Вернее, задумывалась: мысли эти отдельными всполохами периодически озаряли ее ум, но не они определяли ее отношение к нему, не они ложились в основу ее поведения. Даже когда она видела его больным и слабым, когда выносила за ним горшки и меняла белье, когда подавала чашку с лекарством и поддерживала ему голову, помогая это лекарство выпить. Даже когда жаловалась, что он покинул ее. Даже когда впервые задала себе вопрос о его чувствах и когда корила себя за неверность и виноградной лозой мечтала обвиться вокруг его ног. Ее служение было служением небожителю; ее раздумья о его состоянии – робкими, благоговейными попытками понять, что ощущает творец при взгляде на свое творение; ее порыв к нему – влечением марионетки к кукольнику. Ей давно казалось, что все ее существо содержится в нем, как на Пальмовое воскресенье – оливковая веточка в сосуде с водой. И, если сосуд разбить, ветка сразу иссохнет. Но в поезде она увидела его – своего мужа, наставника и идола – спящим доверчиво и мило, как ребенок, и отчего-то это зрелище наполнило ее не дочерней, а материнской нежностью – чувством, доселе Кристине незнакомым. А в эти страшные дни она с предельной ясностью поняла, что ангела больше – не существует. Метаморфоза в мыслях о нем была подобна политическому перевороту или стихийному бедствию. Нет ангела – есть человек, подвергший ее истязанию и ничуть в этом не раскаивающийся, ведь цель оправдывала средства. И частично она была согласна в этом с ним – но лишь той своей частью, которая с самого утра тонула в безумном ликовании. Однако другая ее часть содрогалась и стенала от парадоксальной нелепости происходящего. Тот, от кого она ждала защиты, бросил ее одну посреди леса. Тот, кто заменил ей отца, хладнокровно, с интересом вивисектора, наблюдал, как его воспитанница корчится бабочкой на острой булавке. Тот, кто отворил перед нею врата в звездные сферы, наутро после пытки как ни в чем ни бывало отчитывал ее за исполнение мадригала без предварительной распевки. Кристина и прежде прекрасно знала, что его методы не отличаются мягкостью, но никогда еще он не заводил свою воспитанницу так далеко в ее собственные дебри – и она впервые задумалась о его прошлом, на которое ей некогда справедливо намекала мадам Жири. О его прошлом. Незнакомый человек, заперший ее в этом доме, мог оказаться кем угодно – ночным убийцей, грабителем, заплечных дел мастером, и она ничего не могла с этим поделать. От человека, запершего ее в этом доме, ее голос не зависел: звуки вернулись к ней сами, без видимых усилий с его стороны – напротив, упражнения с ним в последние недели только ухудшали положение. Она искоса посмотрела на него: черный профиль, белый воротничок, изящные руки, мирно покоящиеся на новых нотах. Те же самые руки, что, очевидно, сотворили ее чудовищные сонные видения. Те же, что повернули в скважине ключ. Те же, что начертали ноты «Орфея и Эвридики» и «Эрота и Психеи». Какой демон толкнул ее снова прильнуть к его губам? Бессильная ненависть, яростное, беспомощное нежелание на него смотреть, нежелание слышать и… … и звуки вернулись – до прочего ей не должно было быть дела. Звуки не предали ее; никогда не предавали, предавала их только она сама, но никогда не наоборот. Единственное, что позволяло ей дышать и жить, были звуки, не он, пусть прежде ей и казалось, что звуков без него не существует. Но он пах миртом и кипарисом, и холодный его янтарь жег и жег ее изнутри. ------------‐----‐--------------------------------------- Эрик осторожно отстранил Кристину и погладил по голове – она вздрогнула. Его глаза были полузакрыты; он отвернулся. – Вы не должны так делать, дитя мое, – мягко заметил он, помолчав. – Эрик уже говорил вам, что это неразумно. А впрочем… Впрочем, позже Эрик покажет вам, и вы поймете сами. У нее не находилось слов для этого нового существа, которое она видела перед собой. Она знала, что отвечать ангелу, но что отвечать человеку, месье Эрику Дестлеру, не знала. «Я не выношу вас? Больше всего на свете я хочу приникнуть к вам? Не отворачивайтесь от меня больше?» – Если вы забыли историю Паоло и Франчески, я почту за честь напомнить вам ее. Такого рода прикосновения не ведут ни к чему хорошему, если им придавать слишком много значения. К тому же, в нашей с вами истории я гожусь скорее на роль хромого Джанчотто. Кристина, увы, помнила, но не хотела помнить. Эрик молчал. Сколько тысячелетий он молчал? Время стучало в ее виски барабанной дробью, требуя разрешения от бремени бездействия. – Пойдемте, я приготовлю вам обед, – наконец нарушил тишину медвяный голос, обтекая стены ее ненависти. – Давно пора вас покормить. Ведь вы почти не ели в эти дни. В голосе – да не показалось ли ей? – прозвучал едва уловимый упрек. Но она, как раньше, по инерции, покорно последовала за ним и, точь в точь как та, прежняя Кристина, уселась за кухонный стол, сложив перед собою руки, и принялась терпеливо ждать, когда ей подадут горячий луковый суп и поджаренные хлебцы. – Хотя мы и в Италии, – лукаво проговорил он, – это не значит, что мы должны отказывать себе во вкусной еде, не правда ли, дорогая ученица? – Да, Эрик, – тихо отозвалась она, изо всех сил пряча за кротким тоном бушующее в ней раздражение. Он поставил перед Кристиной полную тарелку и требовательно посмотрел на нее: – Угощайтесь, милое дитя, вам понадобится много сил. У меня есть некоторые мысли, которыми мне хотелось бы поделиться с вами, и я жду не дождусь, когда мы возобновим наши репетиции. «Репетиции, Эрик? Серьезно? Для кого? Кому теперь все это нужно? Кто все это оценит? Ведь Театр погиб». И – вслух, еще тише и еще покорнее: – Конечно, Эрик. Заставляя себя проглатывать ложку за ложкой, уставившись в тарелку. Давясь божественно ароматным супом, как полтора дня назад – своими воспоминаниями. – Дорогая моя, так не пойдет, – с легкой улыбкой возразил он, качая головой. – Позвольте-ка мне побыть вашим менестрелем. Взгляните сюда. Он щелкнул пальцами, и парящие в полуденном воздухе золотистые пылинки, точно по команде, разрослись до размеров рождественских шаров – больших, пушистых, искрящихся шаров, которые начали быстро танцевать, сталкиваясь друг с другом, складываясь в причудливые фигуры. Шары тоненько попискивали, точно потревоженные цыплята, вынуждая Кристину улыбнуться против ее воли. В глазах его заиграла радуга. Он весь был – огонь, озорство, задор. Он весь был – прихоть, шутка, минута. Он легко раскинул руки в стороны, изящно повел кистями, и шары тут же выстроились в ряд, изогнулись и растянулись в золотые линии, образовав настойчивые слова: «КРИСТИНА ДОЛЖНА ПОЕСТЬ». ...И тут же опали, и съежились, и вновь обратились в пылинки. Ну как было не рассмеяться перед человеком, оживившим для нее сказку? За ним не угнался бы и Андерсен… …Да вот беда, этим маленьким чудом он снова напомнил ей, что сказки бывают не только милыми, но и страшными. «Шут, шут, лукавый демон, кривящий ядовитый рот в любезном оскале. Разве можно наслаждаться приятными образами, когда знаешь, что образы – это и порождения бездны тоже? Уж лучше и вовсе не иметь видений, чем вечно бояться кошмаров». Кристина послушно возила ложкой по дну тарелки, а он не мог оторвать от нее глаз, то и дело потирал руки, зачем-то вскакивал и снова садился, переполненный энергией и силой, как много месяцев назад. Нет, у него решительно не получалось оставаться на месте; внезапно он выгреб из ящика буфета чайные ложки и начал ловко ими жонглировать; уронил их на стол; затем подбежал к окну и широко его распахнул; с энтузиазмом воскликнул: – Ну что за чудный день, Кристина! Я прошу, нет, я требую, чтобы вы вышли подышать горным воздухом перед нашим уроком! – и опять уселся за стол перед нею, по-мальчишески взъерошив волосы, а потом сложил перед собой ладони и вдруг забарабанил по столу, отбивая незнакомый, но призывно дерзкий ритм. Превосходное настроение. Как будто так и надо. Как будто бы ничего не произошло. Она не узнавала его. Да полноте, Эрик ли был перед нею? Или он изменился так же, как изменилась она сама? Или он на самом деле и вовсе не возвращался к ней, а у нее продолжаются бредовые галлюцинации от голода и одиночества? Но эта мысль, по-настоящему невыносимая, не успела испугать Кристину, ибо его глаза вдруг подернулись привычным холодом, а голос обрел строгость: – Достаточно. Немедленно доедайте и следуйте за мной. Вам давно пора на воздух. И она, уверившись в его подлинности, поспешила подчиниться. _____________________________________ Сосны шумят высоко вверху, свивая воедино кривые сучковатые ветви в чистом голубом пространстве. Тропинка, ведущая ввысь, юлит и уворачивается, пытаясь запутать двух нарушителей блаженной лесной симфонии, но они не сдаются и продолжают свой путь. Запахи смолы и сырого мха, звездные россыпи белых маргариток на редких зеленых лужайках. Темные своды соснового храма, нависшие над крошечными самозваными фигурками, птицы, гомонящие в колючих зарослях, солнце, пылающее меж смолистых колонн далеким ало-золотым алтарем. – Смотрите, Кристина. Эрик приостанавливается – мягкие пальцы девушки в его руке, он касается их так же неощутимо, как касался бы тончайших лепестков филигранно выполненной хрустальной розы. Она вопросительно глядит на него, смешно приподнимая бровь. Лицо снова свободно от повязок и вуали – здесь, где нет никого, кроме ее ментора и лесной братии, можно дать измученной, воспаленной коже отдохнуть – подставить язвы под зеленое дыхание деревьев и трав, заполнить черные трещины свежим альпийским воздухом. Он с ласковой иронией улыбается ей, указывая пальцем на землю прямо перед ними. – Не на меня, дорогая. Вниз. Она безропотно опускает взгляд и пытается понять, чего он хочет от нее, но перед ее глазами – лишь перепутавшиеся корни, мощные изогнутые корни, с силой взрывающие землю, чтобы вылезти на поверхность; своенравные корни, не желающие мириться с подземной слепотой. – Я не понимаю, Эрик. – Вы видите муравьев? Кристина изумленно моргает, по-прежнему держась за его руку. – Муравьев? – Именно. Прищурившись, она действительно замечает крошечные коричневые спинки, юрко перемещающиеся по густому ковру из иголок. Их неожиданно много, земля кишит ими, они двигаются в самых разных направлениях, каждый занят своим делом: кто несет на себе иголку, кто песчинку, и ни один ни на мгновенье не останавливается. – Это же… противно! – возражает она с недовольством, – давайте поскорее уйдем отсюда! – Внимательнее, Кристина, – только и отвечает он. – Наклонитесь к ним поближе. Вот теперь она, несомненно, узнает Эрика. Ему все равно, что Кристине неприятно, как будто ей недостаточно отвращения к собственному лицу. В ее памяти еще живы личинки из навеянного им же гнусного морока, а он, ничтоже сумняшеся, велит ей снова разглядывать насекомых! Но он больше не ангел и не хранитель кастальского источника, и удовлетворять все его прихоти она отнюдь не намерена. Ему еще придется столкнуться с этой новой Кристиной. А пока что она резко качает головой и упрямо поджимает губы. Тогда – очевидно, принимая ее несговорчивость за детский каприз – ее аккуратно берут за локоть и мягко, но настойчиво тянут к земле. – Смотрите, Кристина. Мы все равно не уйдем отсюда, пока вы не опишете мне, чем они заняты. – Это что же, условие наших будущих репетиций? – насмешливо произносит она, пытаясь сохранить хоть видимость сопротивления. – Это пример, которому вы должны следовать и в музыке, и в жизни, – просто отвечает он. И тогда ей волей-неволей приходится подчиниться. Снова подчиниться. Она в высшей степени возмущена, из ее глаз почти летят искры – удивительно, как это она не спалила ими все муравьиное царство. Ей опять хочется отчаянно смеяться, но она закусывает губу и мужественно вперяет взор в гадких бегунов. Мельтешат, суетятся, деловито снуя из конца в конец самого большого корня, а один из них вдруг подныривает под него и вылезает с другой стороны… Боже, неужели вот этот не сломается под такой тяжестью? А другой как будто торопится за ним, усики шевелятся – нюхает смолу? Зовет дружка? Да ей-то какое дело до этой дурацкой суеты? – Итак? – Эрик выжидающе смотрит на нее – накрахмаленная белая манишка, черный сюртук, безукоризненно блестящие туфли – посреди лесной чащи точно в оркестровой яме. – Думаю, они… работают… – Да. Еще? – Быстро передвигаются… – Совершенно верно. И? – И больше ничего. – Вы так уверены? Уверена ли она? Когда он уже прекратит очередное свое представление и выведет ее из этого опостылевшего леса? Как будто вся эта страна – один сплошной темный лес… – Мы останемся здесь, пока вы не заметите третьего их действия. Она отчаянно щурится, но он нетерпеливо машет рукой: – И будьте любезны не напрягать так глаза, достаточно просто быть чуть повнимательнее. Кристина проклинает все на свете, но смиренно продолжает вглядываться в коричневых тружеников, уже не щурясь. И внезапно обнаруживает странную вещь: они не задерживаются на месте, нет, но даже не на миг – на долю мига замедляют бесконечный бег, трясь друг об друга мордочками – и вновь несутся каждый по своему маршруту. Все внутри нее холодеет. А Эрик, невозмутимо глядя на нее, заявляет: – Не правда ли, дитя мое, то, что было хорошо для Вергилия, Овидия, Плиния Старшего и Данта, не может быть плохо для нас с вами? Все они пристально наблюдали за муравьями, вот как мы с вами сейчас, и вынесли из этого наблюдения немало поучительного. Что же вынесли вы? Она замирает, не в силах произнести ни слова. – Я спрашиваю, что вынесли вы? – повторяет он, и в голосе звучит сталь. – Чувство… чувство не должно быть помехой работе, – угадывает она, дрожа и запинаясь на каждом слоге. – Любопытная трактовка, – усмехается он и наконец-то позволяет ей выпрямиться. Снова берет в руки ее ладони, чуть отстраняется, нежно касаясь ее зрачков своими. – Я бы сформулировал это несколько иначе. Преступление Паоло и Франчески обретает искупление в творчестве. И поцелуй в этих условиях – уже не фатальная ошибка, ведущая обоих к бессмысленной гибели, а торопливая дружеская поддержка, обмен радостными приветствиями между душами, находящимися на общем пути. Их поцелуй - не песня Казеллы. Он не может их задержать. Он ничего не может изменить. Он состоялся, а они продолжают двигаться к другой, единственно серьезной цели. _____________________________________ – Организующая сила слова. Он был первым, кто задумался об этом – новым Орфеем называли его современники. Слово было понято им, как Платоном – то есть как начало гармонии. Музыка при нем начала избавляться от деспотии формы и наполнилась чистой экспрессией, но экспрессия соответствовала гармоничным линиям слов. Кристина всей кожей впитывала его голос, который будто диктовал ей очередной урок. Но Эрик всего лишь размышлял вслух на соседнем сидении в купе поезда, везущего их в Рим. За окнами простирались совсем новые, непривычные ей пейзажи – высокие лесистые горы в кипенно-белых шапках сменились мягкими и округлыми холмами, чьи верхушки окутывали голубые тени; зеленые поля между ними чередовались с пахотными землями. Кристина замечала серебристые оливковые рощи и одинокие крестьянские домики с темными черепичными крышами; и кипарисы, молчаливыми стражами охраняющие холмы – те самые кипарисы, которые были так похожи на него, и не только запахом: снаружи прекрасные, в себе они таили ночь, выпуская ее поиграть наружу лишь после заката. А закатное солнце – небывало красное, раскаленное солнце – покачивалось в окне поезда и лениво разбрызгивало по небосводу жидкое золото, следуя примеру фра Беато Анжелико, фрески которого показал ей Эрик во флорентийском монастыре. – Все осматривать вы не должны и не будете, – жестко заявил он, – но какие-то вещи нельзя не увидеть. Нельзя смотреть на закат в Тоскане, не познакомившись прежде с работами художника-доминиканца. И, не слушая возражений и просьб, вел ее в Санта Кроче, и в Санта Мария Новелла, и в монастырь Сан Марко, открывая ее чувствам новые невероятные краски, искупавшие своей детской яркостью примитивность форм. Но, услышав от нее слово «примитивность», он очень рассердился. – Современная мысль недостаточно сложна, чтобы интерпретировать символ. Мы любим лабораторные исследования и претендуем на объективный взгляд на вещи, но что может быть более жалко, чем живопись, стремящаяся подражать искусству, доступному любой черной коробке? Отчего-то в этой его реплике Кристине послышалась критика в адрес доктора Левека. А Эрик продолжал: – Даже медицина забыла о своих подлинных корнях в угоду моде. «Но эта мода исцелила вас, Эрик», думала она сухо, послушно кивая в ответ на его возмущение. – …Но искусство не должно, не вправе о них забывать. Посмотрите, Кристина, куда нас завели попытки снимать бездумные слепки с природы. На слове «слепки» она вздрогнула, но он сделал вид, что этого не заметил. – Искусство символично, а средневековье и раннее возрожденье – царство символа. Как младенец выбирается из свитых пеленок, желая поскорее познать взрослую жизнь, так из царства символов выскальзывает в большой мир самоуверенная рационалистическая мысль нашего времени. Но, как взрослый, познав мир, стремится возвратиться к беззаботному состоянию ребенка, так и человек, утомившись от дурной механической бесконечности, рвется назад, в область образов и откровений, диссонансов и кажущейся нелепицы, ракушечной неправильности, обнажающей истинное лицо высокой гармонии. Из-под вуали она рассматривала его губы, узкие, чуть обветренные, всегда знающие точные ответы. Она же не искала ответов – ей хотелось торопливой поддержки, обмена радостными приветствиями и пагубного безумия, завлекшего Франческу в вечный вихрь геенны. – Мы с вами будем возвращаться к истокам, – решил Эрик, протягивая ей новые ноты.