Новые звуки

Возможно, это было связано с их постоянными странствиями. Швеция, Дания, Германия… Франция: Перрос-Гирек. Париж. Предполагаемый родной дом постепенно разрастался до масштабов Европы. В основном, северной ее части. Но, возможно, это было просто не связанным ни с чем в ее давних воспоминаниях наказанием свыше. Наказанием за то, что уставала от этих бесконечных перемещений по маршрутам перелетных птиц. За то, что отдалялась от него, когда он становился «странным». За то, что заснула и не ответила в то последнее утро. Как бы там ни было, но сон этот возвращался снова и снова. Она давным-давно – слишком давно – не видится с отцом. А ведь когда-то она была рядом с ним каждый день: с утра до вечера держалась за его руку и держала за руку его; они шагали бок о бок по густо поросшим травой тропинкам и ровным дорогам; играли и пели на городских площадях – вместе, вместе – а по вечерам он задаривал ее легендами и преданьями, тайнами скандинавских рун и чудесными песнями, призывающими лесных духов – как иные родители задаривают отпрысков марципановыми леденцами и куклами в шелковых платьях. Сказка про зеленый мешочек с таинственными волшебными картинками внутри. Сказка про домовых, живущих за печкой. Сказка про фей, обитающих в древесных дуплах и углублениях меж корнями. Сказка про зверька, испугавшегося собственного отражения в пруду и поборовшего этот страх. Сказка про золотого лебедя. Ей всегда казалось, что все эти сказки – лишь самое начало ожидающего ее долгого, замечательного пути – настоящего Большого путешествия – которое когда-нибудь приведет ее к подлинно красивым и важным вещам. И путешествие это, конечно же, она совершит без отца, когда вырастет. А ему она будет рассказывать о своих открытиях в подробных письмах – делиться крохами с царского стола. И Большое путешествие действительно началось, но на этом пути очень быстро выяснилось, что все цели, которых она достигала, отсылали ее назад – к тем, самым первым сказкам. Они-то и были солью и смыслом каждого нового открытия, и их-то она и искала раз за разом, когда тянулась к чему-то новому. Однако от понимания этого факта сон возвращаться не перестал. И вот какой он был. Она живет в театре и не видит отца уже несколько месяцев, а он вроде бы живет в доме мадам Жири и вроде бы куда-то уходил оттуда в одном из своих «странных». пограничных состояний – это она помнила смутно. Она же только что стала примадонной Гранд-Опера, пела ведущие партии, и ей вдруг хочется немедленно рассказать ему о своем триумфе. Тогда она пишет письмо мадам Жири с просьбой о встрече. «Я хотела бы встретиться с батюшкой. Когда же я смогу прийти к вам, чтобы снова услышать его голос и увидеть его лицо? Мне нужно срочно поделиться с ним головокружительной новостью! Он как никто другой порадуется за меня». Ответ прибывает незамедлительно – сухой и холодный. «Но это невозможно, дорогая Кристина. Вы же прекрасно знаете, что он уже давно уехал безвозвратно, и от него нет ни слуху, ни духу». «Безвозвратно». Она просыпалась от горячего прилива к вискам и глазам. Она резко вскакивала с постели и разминала затекшие руки, отчаянно терла лоб и стоя ждала, пока кровь отхлынет от головы. Пробуждаясь, она каждый раз заново падала в глухонемое пространство, огромное мировое пространство – целый космос, в котором совершенно точно не было Густава Дайе. И почему-то слова мадам Жири во сне звучали гораздо безнадежнее, чем речь лютеранского пастора в реальной проповеди на отпевании. – …Почему вы не спите? Кристина обернулась. Эрик пристально смотрел на нее со своего кресла; сам-то он, разумеется, и на минуту не сомкнул глаз, но, кажется, был недоволен, что его ученица не пользуется этой возможностью. Однодневный переезд из Парижа в Турин можно было выдержать и без ночевки на диване, но Эрик настоял на том, чтобы разложить ее кресло в купе. По всей видимости, он не мог вынести мысли о том, что она не отдохнет в поезде – как будто бы в больнице девушка не привыкла спать всего по несколько часов! Отвыкла же Кристина от обжигающей заботы, которую он – совершенно очевидно – намеревался обрушить на нее в десятикратном размере в счет всех тех недель, когда они почти не видели друг друга. Она нехотя отлепила лоб от холодного стекла окошка и подышала на это же стекло, тупо следя, как лепится под губами невнятный мутный кружочек. Затем обняла себя за плечи и покачалась на носках туда-сюда, оттягивая неизбежный ответ. Она просто не знала, что ему сказать. Она никогда еще не ночевала с ним в одном помещении: между ними всегда высилась алмазная перегородка. Теперь – ее не стало. Между ними за последние две недели, прошедшие со дня свадьбы, изменилось вообще очень многое, но Кристина была все еще слишком погружена в свой кошмар, чтобы отдавать себе отчет в странности происходящего наяву. Но кое-какие вещи оставались неизменными. Неожиданно на ней оказался мохнатый теплый плед. Дестлер плотно укутал ее, почти спеленав в шерстяную ткань, и, с силой надавив ей на плечи ладонями, усадил обратно на диван, а сам вновь устроился в кресле с резными ручками напротив. – Желаете простудиться? Недостаточно насмотрелись на чужие болезни? Тон был язвительным, но в нем отчетливо звенели нотки беспокойства. – Нет, разумеется, нет… – Вы смущены? Вам неловко закрывать глаза при Эрике? Кристина, вы, возможно, не помните этого, но Эрик столько раз видел, как вы засыпаете, что потерял счет этим вечерам. Неужели я должен опять напоминать вам, что по-прежнему отношусь к вам как… – его голос звучал встревоженно и в то же время раздраженно. – Я знаю, Эрик, – прервала она его, вновь помотав головой. – Знаю. Вовсе не в этом дело. – Тогда в чем же? Вы… волнуетесь из-за этого путешествия? В последние четыре слова уместилось очень многое. Отъезд – это всегда маленькая смерть. Рас-сто-яния. Раз-рыв. Рас-пад. Раз-лука. – Эрик… Эрик, вы скучаете по Опере? Даже в сумраке купе было видно, как яростно полыхнули его глаза. – Кристине обязательно об этом спрашивать? Девочка изволит развлечься во время бессонницы? Она вздохнула. Первым ее чувством была болезненно-острая обида, вторым – неожиданный стыд. Ему было больно – и эту боль доставила Кристина, произнеся первое, что пришло в голову, ибо не знала, что сказать. Но в какой-то степени интерес этот был искренним – разве сама она не страдала по театру? – Простите меня, учитель… Молчание. Желтые огни напротив настороженно следят за ее движениями. За занавеской не видно редких огней снаружи, и кажется, будто поезд плывет по бескрайнему морю в безлунную ночь. – Подождите, – роняет Эрик. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Колеса стучат равномерно, отсчитывая странное призрачное время между бодрствованием и сном. Между памятью и забвеньем. Между недавним и давним прошлым. Стены часовни сдвинулись до размеров совсем небольшой комнаты. В ней стоит маленький столик с резными ножками у окна, имеются газовый рожок и кувшин с водой. Обстановка почти спартанская, хотя это вагон первого класса. – Вы только… не спрашивайте, не спрашивайте обо мне. Но скажите… – произносит он вдруг почти просительно. Молчанье, молчанье. Ей и вправду нужно сказать. Она больше не может молчать. Но… – Кристина… – его слова звучат так неожиданно мягко. – Кристина, я знаю, что вы уже слишком большая для детских игр. Но давайте все же поиграем. Давайте притворимся, что на эту ночь – только на одну ночь – вы снова вернулись в капеллу Оперы… вам снова семь лет, и Эрик – не строгий наставник, а терпеливый ангел, который выслушает все ваши откровения. Давайте притворимся, что вы еще не видели Эрика. Что вы еще не учились у Эрика. Ведь здесь так темно, дитя мое. Здесь так темно. Он почувствовал ее потребность в собеседнике, как всегда почувствовал и все-таки пришел на помощь. Как много лет назад. Но удастся ли ей сбросить с себя роль ученицы и опять стать маленькой девочкой, уже познавшей зло, но еще не обретшей надежды на благо? Она молчит. А он не возмущается, не бранит ее, не требует немедленно признаться в тайных греховных помыслах. И она опускает ресницы и вновь оказывается в теплом коконе чутко внимающей ей тишины театральной часовни. В коконе бережной тьмы, которой она бояться не должна. Ведь именно во тьме к ней является небесный посланник. – Мне приснился кошмар, – начинает она глухо и тут же останавливается, проверяя его. Но волны живой тишины милосердно смыкаются над короткой фразой, как спокойные воды озера над брошенным в него камешком. – Я… возможно, это потому, что мы уехали. Я думаю, этот кошмар связан с дорогой… с отъездом. А... может ли отъезд быть предательством? – неожиданно спрашивает она в пустоту, наивно надеясь на твердое «нет». Конечно же, ее надежду развеивают без капли жалости. – Смотря от кого и от чего вы уезжаете. Смотря когда – и зачем, – доносится до нее прозрачный голос из мглистого воздуха. – Я уехала из Оперы. Театр сгорел, это верно. Спасать там было уже нечего. Но ведь… в каком-то смысле я предала его? Я любила его… Но оставила его гораздо раньше, задолго до катастрофы. – Чем же была для вас Опера? – спрашивает ее все тот же хрустальный голос. – Была ли она зданием? Людьми, там трудящимися и живущими? Музыкой, там исполняемой? – Наверное, все-таки музыкой, – тихо шепчет она, переплетая пальцы в замочек. – Наверное, музыкой. Я ушла, и своим уходом я ее предала. – Но где находилась эта музыка? На сцене? В подземельях? В вас самой? Зачем он выпытывает такие подробности? Неужели же ему недостаточно знать, что она любила гармонию его Театра? Неужели же одним этим она не заслуживает снисхождения в его глазах? Ведь он-то всегда ставил гармонию превыше всего остального… …Но он - уже не Эрик. Но она - еще угловатая бедная девочка, одиноко сидящая на полу в углу часовни и обнимающая свои коленки. И эта девочка, конечно же, не может не ответить небесному ангелу, спустившемуся к ней прямо из Рая. – В людях. Она была в людях, ангел. Я слышала ее – не во всех, лишь в некоторых из них. И во мне она была только благодаря им. Но я покинула ее. – Когда же вы покинули ее, дитя мое? Вам ведь невероятно повезло по сравнению со многими другими. Вы всегда купались в ней – она играла в вас, как живой ручей играет в звездных лучах. Вы всегда были ей верны. Вы дышали ею. Неужели это говорит Эрик? Эрик, стыдивший ее за работу в госпитале. Эрик, прогнавший ее от себя за временный отказ от упражнений. Эрик, не желавший простить ее даже за то, что она заботилась о нем во время болезни. Нет, это не он – это Божий ангел, который беседует с маленькой сиротой в театральной часовне. И она ему отвечает: – Я покинула своего ангела. Сбежала от него сначала три года назад, потом снова вернулась, но ушла к другим людям, чтобы петь не то, что он хотел. – Но вы всегда возвращались, – мягко и глубоко произносит он – звенящий хрусталь сменяется тягучим янтарем. – Да, я всегда возвращалась, – тихо подтверждает она. – Но, очевидно, я недостаточно раскаивалась. Очевидно, я была плохой ученицей. Ангел оставил меня. – Глупая девочка, вы же знаете, что ангел оставил вас только временно, ради вашего же блага. – Ангел оставил меня, – повторяет она дрожащим голосом. – И темнота снова стала пугать. – Расскажите о вашем кошмаре, дитя. – Он возвращается вновь и вновь. С того самого времени, как ангел исчез. – Во сне вы видите ангела? – Во сне я хочу увидеть моего отца. Молчание. – Вы не представляете, как я хочу увидеть моего отца. До дрожи, до боли. До горькой тоски. Я хочу рассказать ему о себе. Хочу показать, во что я превратилась. Но я не могу его увидеть. – Он не является вам? Вы видите сон о нем? О себе? – Нет. Я вижу сон о своем желании. О своем мучительном, невыносимом желании увидеть его. И о том, как это желание не исполняется. Я вижу сон об его отсутствии. – Что вы хотите ему сказать? – Я хочу… я хочу сказать… сказать… Плечи начинают дрожать, и рот, и нос вдруг наливаются соленой жидкостью, так, что дышать становится невозможно. Ее охватывает иррациональный ужас: вот сейчас, сейчас она задохнется – горло больше не разжимается, чтобы пропустить воздух, и его до предела затапливает теплая склизкая влага. Темнота распадается в клочья – ангел исчезает – расстояние сокращается до прикосновения ладони. Эрик оказывается прямо за ней – обнимает ее, легонько прижимая ее спину к своей груди, и начинает размеренно дышать. Она резко всхлипывает, проглатывая тошнотворную липкую жидкость, и послушно принимается повторять за ним каждый вдох и каждый выдох. – Тихо-тихо, – шепчет он, чуть покачивая ее в руках. – Тихо-тихо. Я здесь. Волна спадает, но пустынный берег по-прежнему сиротливо простирается вдоль моря: на расстоянии многих миль на нем нет ни единой души, и даже криков птиц над ним не слышно. _________________________________________ Обычно все тело кололо тысячью мелких иголочек. Они глубоко впивались в каждую его мышцу, но только после того, как он понимал, что она наконец в безопасности. До этого в нем постепенно нарастало напряжение, которое в итоге могло бы вылиться в бурный взрыв. Но взрыва почти никогда не случалось – он ощущал просто иглы, острые иглы. Однако и они являлись благословением. До сих пор. До этой неправдоподобно жестокой зимы. Уколов больше не было, ибо беспокоиться теперь было не о ком; а он яро тосковал по ним. Это могло бы показаться дикостью, но что можно отнять у совершенно нищего человека? Разве что его нищету. И все же возле него находился тот, кто старательно ее отнимал. – Моя ладья сейчас съест вашего коня, дорогой виконт. Ежели позволите, я замечу, что вам лучше было бы сосредоточиться на защите вашей королевы. Если вы только… – Королеву защищать уже бессмысленно, она точно потеряна, – с кривой улыбкой прервал его виконт де Шаньи. – Но все еще можно спасти короля. Пестрые бабочки роем кружились над головами обоих игроков, вязали в прохладном мартовском воздухе сложные геометрические узоры. Тонкие лучи раннего солнца пронизывали старый заброшенный сад, в котором маленький Рауль столько раз играл в прятки с Кристиной в эту весеннюю пору. Запах новорожденной травы и талой воды. Запах сырой черной земли, свежих рыхлых комьев под старыми деревьями, набухающих зеленых почек. Запах возрождающегося начала, упованья на обновление. Запах смерти. Как один-единственный жест может изменить мирозданье? Если это не тот самый сад – то могу ли я вернуться назад, в тишину до просиявшего слова? В темноту до прозвучавшего взгляда? И ведь когда-то это уже происходило в истории человечества. Стоило протянуть руку к дереву и надкусить плод. Стоило посмотреть. Стоило просто заглянуть ей в лицо. Неужели же каждый мужчина в этом мире обречен повторять путь Адама? – Дорогой виконт, разве вы не чувствуете приближения весны? Уже совсем немного осталось до праздника Навруза – весеннего равноденствия. Ласковый голос нежно обволакивал его со всех сторон, но чем больше было в нем светлых слов, тем горше становилось во рту Рауля. – Не хмурьтесь же так, милый друг. Разрешите отвлечь вас от грустных мыслей изящными стихами нашего великого поэта Руми на приход весны? Прекрасное ведь не только возвышает, но и утешает душу. Я перескажу их вам в хорошем французском переводе. Проще согласиться, чем отказаться. Тогда, возможно, эта пытка быстрее завершится. Рауль – благовоспитанный, добрый, учтивый Рауль – отчаянно ругал себя за раздражение и неприятие, но все старания Хамида успокоить его всякий раз заканчивались нехорошо: у него возникало ощущение, что его тянут за ветхую веревку где-то в левой части грудной клетки, рискуя ее порвать. – В сад из Незримого течёт весной поток разноязычий; Пришельцам окажи почёт, блюдя отеческий обычай, – начал Перс, по-отечески улыбаясь виконту. Тот пытался, тот правда пытался приветливо относиться к своему не в меру задержавшемуся гостю. – Гляди, тянясь к твоим рукам, в беседку заглянула роза, Стал шип, ластясь к твоим щекам, нежнее листиков мимозы! Скорее, напротив, роза при Рауле обрастала шипами. Скрывала же она их только при том, кто сам был подобен терновому кусту… С горящим в нем огнем. – Прислушайся, о кипарис, – едва твою увидев милость, Лик лилия воздела ввысь и язычком оборотилась! Да, лилия и роза… Девическая нежность, белая чистота и красная терпкая страсть. Все, что в ней было, служило одному – и всецело зависело от милости человека, от которого веяло кипарисом, и миртом, и тленом – запахами древнего погребенья, а не весеннего сада. И червивая могила поглотила все это, и впридачу изъела червями ее лицо – еще при ее жизни. – Когда спелёнатый бутон ты выпустил из заточенья, Срывая с розы балахон, раскрылось дивное творенье, Осыпав лепестков дождём... ­ - Читал далее месье Низам и внезапно замер, с учтиво-настороженным ожиданьем поглядывая на юношу. …Выпустив ее из заточенья, Рауль наблюдал, как она съеживалась и закрывалась, точно цветок на холоде. А через некоторое время новое заточенье составило главный предел ее мечтаний. – Все ли с вами хорошо, милый месье виконт? Вы чересчур побледнели… Не отложить ли нам и наше чтение, и нашу шахматную партию? Но что-то заставило Рауля ответить: – Продолжайте. – Вы уверены, что… – Продолжайте. – Я не хотел бы… – Да продолжайте же, черт вас возьми! – крикнул внезапно юноша с несвойственной ему злобой; веревка внутри уже ходила ходуном. – Осыпав лепестков дождём... Всё это – знаки Воскрешенья! Увянув, сделавшись гнильём во время зимнего крушенья, Подняли головы с земли давно почившие под дёрном, И жизни новые нашли все погребённые в ней зёрна! – с торжеством завершил Хамид; глаза его поблескивали от какого-то неясного, но, безусловно, весьма сильного чувства. Однако бедный Рауль уже не видел этого: веревка все же натянулась до предела и разорвалась с сухим треском.  _________________________________________ Как и где она его искала? И как нашла? Он так и не спросил ее об этом. А стоило бы. Он смотрел на нее, по-прежнему осторожно баюкая в своих руках, и, если бы кто-то посмел наблюдать за ним сейчас, то с изумлением увидел бы, что обычно льдистые от презрения или горящие гневом янтарные глаза исполнены теплой нежности. Кристина тихонько подрагивала и все еще всхлипывала, но уже гораздо реже. Ночь пока была в своем праве, и он по-прежнему мог делать то, на что никогда не решился бы при свете дня. Склонившись над измученным, легким телом, он прильнул губами к ее непорочному лбу – разбинтованному им перед сном, покрытому запекшимися черными корками. И снова ощутил этот аромат сирени, заглушавший запахи гноя, крови, отчаянных слез. Тогда он отважился невесомо прикоснуться и к ложбинкам под ее глазами, и к ее бледным щекам, и к вискам, и к носу. Губами собирал слезы с темных язв, пытаясь унять внезапное головокружение. В глазах отражались горные звезды, а он шепотом твердил: – Ночь с вами, Кристина. Ночь защитит вас. Ночь укроет вас своим надежным покровом… Не бойтесь ничего… Не смущайтесь… Не стыдитесь… Не сожалейте… – Ночь, – также шепотом отвечала она, не понимая, наяву оказалась в его объятиях или в полусне, – ночь подстерегает меня. Ночью возвращаются страхи. Ночью я хочу покаяться и не могу этого сделать. Ночью я с особой силой ощущаю свою глухоту. – Это и неудивительно, Кристина. Ночь сводит земных существ с миром духов. Ночью крепко и счастливо спят любимые дети и не знают покоя люди, изведавшие муку и страх или причинявшие их другим, – неожиданно резко ответил он, чуть отстраняясь от ее лица. Она содрогнулась, и он почувствовал охвативший ее ужас, и тут же сам ужаснулся сказанному, но был не в силах забрать свои слова обратно. – Я не спала ни счастливо, ни крепко, – тоскливо проговорила она в его локоть. – Не спала с семи лет – вы знаете об этом. – Я знаю об этом, – эхом отозвался он. Он помнил эти ночи. Спрятавшись за ее пологом, месяцами наблюдал, как она мечется в постели, подкладывает под щеку то одну, то другую ладонь, бормочет молитвы, внезапно широко распахивает глаза и снова, и снова зовет несуществующего отца или еще менее существующего ангела. Затем он начал тихо петь ей, убеждая в хранящем ее присутствии, и только тогда она наконец стала засыпать раньше, чем прежде. Постепенно ему удалось наладить ее сон, а позднее, когда уже не получалось успокоить ее одним голосом, в дело вступили сонные отвары. Но он всегда считал, что бессонница девочки связана со страхом смерти, а позднее – со страхом перед его уродством. – Вы боялись за себя? – почти неслышно спросил он. Она, казалось, была удивлена его вопросом. – За себя? Да, конечно. Боялась окончательно исчезнуть в черноте, которую создала своими же руками. Боялась провалиться в сон и во второй раз не ответить на его зов. – На его зов?.. – повторил он одними губами, боясь пошевелиться. – Я вспомнила, Эрик. Я только что вспомнила то, что давным-давно забыла. Он позвал меня в семь утра, когда я еще спала. Я была в детской, а он во второй спальне мадам Жири – перегородка там тонкая, и я прекрасно его услышала. Но и до этого он так часто звал меня, а всякий раз, когда я появлялась, отворачивался, не желая видеть меня на самом деле. Столько раз я слышала имя «Кристина», столько раз верила ему и отвечала. Теперь-то я понимаю, что он просто хотел почувствовать, что я рядом, хотя и был уже не в состоянии со мной говорить – болезнь пожирала его. Но в тот, в самый последний раз, он позвал меня – а я не ответила. Я ему не ответила. Я просто очень хотела спать. Жалкая, растерянная тишина обрушилась на Эрика, как тяжелая каменная глыба, и раздавила все слова, которые стояли у него в горле. Он слишком хорошо знал, что это такое, когда не отвечает Кристина. Он знал, каково это –  быть преданным ею, и он также знал, каково чувствовать себя предателем. – Вам было только семь лет, – наконец еле слышно проговорил он. – Разве предательство имеет возраст? – возразила она, надеясь услышать опровержение. Но он молчал. И немо, ласково он снова наклонился к ней и снова запечатлел поцелуй на ее источенном чернотой лбу – целомудренное, нежное касание. – Предательство не имеет возраста, – наконец согласился он. – Но никакое предательство не сможет жить дольше прощения.  ----------------------------------------------------------- Кристина очнулась от крепкого сна на рассвете. Она не помнила, что снилось ей этой ночью, но чувствовала себя достаточно отдохнувшей, несмотря на жесткую и неудобную постель. Она приподнялась, опершись на локоть, и осторожно посмотрела на человека напротив. Эрик… спал. Впервые в жизни она наблюдала, как он спит здоровым сном – не находится в беспамятстве или в бреду болезни, не сочиняет, не готовит, не будит ее к завтраку, не зовет на занятия. Просто-напросто спит, согнувшись в кресле – облокотившись на правую ручку и подложив узкую ладонь под щеку, по-прежнему обтянутую черным шелком. В этом было что-то глубоко… она не знала, как определить это зрелище. Необычное. Трогательное. По-детски беззащитное. Человечное. Призрак Оперы, ее суровый учитель, ее незримый покровитель, ее… муж казался ребенком – опущенные веки в прорезях маски слегка подрагивали, он дышал глубоко и ровно и иногда чуть причмокивал во сне. Кристина тихонько вздохнула и, аккуратно потянувшись, чтобы его не разбудить, отодвинула занавеску на окошке купе. Выглянула в окно, и у нее перехватило дыхание от открывшегося зрелища. Солнце только что встало, и розовые лучи играли на сахарно-белых склонах, среди которых шел поезд. Стройные темные ели пересекали их плотными рядами, но солнце веселилось и в их густой хвое: утренняя розовизна проникала повсюду, опрозрачнивая деревья, сугробы и редкие крестьянские домишки. Кристина никогда не видела настоящих высоких гор. Она не бывала на северо-западе Швеции, а самый большой холм в ее родном Смоланде не дотянул бы и до половины этих каменных титанов, сторожащих проход из Франции в Италию. Ели были ей, конечно, знакомы, и она с радостью приветствовала их, как добрых старых друзей. Но горы – горы были чем-то фантастическим – не менее фантастическим, чем все, происходившее с ней с того самого мгновенья, когда она ответила Эрику «да». После их странного венчания, когда Кристина наконец стала мадам Дестлер – «мадам Дестлер», какое непривычное, какое чуждое сочетание! – доктор Левек отвез их с Эриком к себе домой и устроил со всем удобством в двух свободных спальнях. Они прожили там две недели – ожидая паспортов для выезда за пределы Франции, которые готовил приятель венчавшего их кюре. Все эти дни Кристина провела в полусне-полуяви: то ей казалось, что она снова в подземелье Оперы, то – что она вернулась в дом мадам Жири. Эрик вел себя с нею подчеркнуто официально и целомудренно-церемонно: когда врач уходил в больницу, занимался и ни разу ничем не выказал своего раздражения из-за бесплодности этих занятий. С одной стороны, это не могло ее не радовать, с другой – холодность в таком тесном домашнем пространстве была неприятна вдвойне, хотя теперь у Кристины, по крайней мере, появилась уверенность, что он больше не покинет ее, и уже само это отчасти утешало. Но требовать чего-то от своего теперь уже мужа казалось ей невозможным: он ведь ясно объяснил ей, что будет о ней заботиться, но не будет любить. И минута экстаза в церкви сменилась равнодушными рабочими буднями. Конечно, Эрик продолжал трудиться над чем-то новым сам и по-прежнему требовал от нее постоянства в упражнениях и чтении. Конечно, он пристально следил за ее питанием и сном, полагая, очевидно, что в госпитале она израсходовала слишком много сил. Однако все это было пусто, пусто и пусто – как обложка либретто без содержания. Доктор же не вмешивался ни во что, ограничиваясь деловой помощью: из дома он уходил чуть свет, возвращался поздно, и, кажется, был только счастлив видеться со спасенными им молодоженами как можно реже. Наконец паспорта были готовы, а Эрик, пополнивший запасы в подземелье, раздобыл билеты на поезд, вот уже по меньшей мере десять лет курсировавший между Парижем и Турином –  столицей династии королей объединенной Италии. Дорога должна была занять восемнадцать часов; а уже из Турина он намеревался на перекладных добираться до Рима. И вот так они оказались в этом купе первого класса – расплатившись с долгами, оставив доктору Левеку достойную компенсацию за потраченные на них средства и попрощавшись с Парижем, за пределами которого Кристина не бывала с семилетнего возраста. А теперь она смотрела прямо в горный рассвет, и красота, ее окружавшая, была почти невыносима. – Вам нравятся Альпы, Кристина? – раздался позади нее глуховатый со сна, но все так же чарующий голос. – Я, право, не знаю, что вам сказать, – послушно отозвалась она, продолжая смотреть на розово-хрустальную сказку. – Да, наверное, нравятся. Но... – Но?.. – подхватил голос, немного подождав. – Но они слишком… слишком высоки. Слишком красивы. Слишком чисты… И когда я гляжу на эту красоту, внутри меня как будто ширится пустое пространство. Понимаете, Эрик.. Все больше и больше пустоты, распирающей мою фальшивую и тонкую оболочку.