black eyes, bad guys

Люди подводят итоги, каждый в свое время. Не всегда это один и тот же месяц или определенная дата – просто бывают такие периоды полного спокойствия, где нет чувства сожаления или раскаяния. Это честный суд, где судить-то некого. Такемичи Ханагаки переживал нечто подобное сегодня, что было странно для него. Он привык ни о чем не переживать. Два года назад он потерял человека, которого не имел права удерживать рядом. Здесь, у входа в старый парк, его бросила на редкость чуткая, милая девушка, когда-то видящая в нём идеал. Ей довелось разочароваться в нём раньше, чем ему осознать потерю. В голове парня облик ее истлел, как дрова в давно потушенном камине. Он спокойно принимал, что его утрата больше не имеет значения, ведь он давно лишился себя. Попав в «дурную» компанию, он из мечтательного подростка превратился в пыль, которую люди стирают тряпкой начисто, небрежно стряхивают с ковров, сдувают с плеча. К жизни и своему небольшому окружению он начал относиться так же. Пинки от судьбы принимал молча. Не рвал на голове волосы, не ненавидел себя, был крайне инфантилен. Мозг сам собой блокировал всё, что могло его потревожить, вывести из равновесия, заставить шевелиться. Он закрылся. Родители, которых мало интересовала жизнь сына, стали брать более длительные командировки, каждый раз обещая, что всё это «для его лучшей жизни». Ничего такого, все уходят. Ничего нового, просто очередной одинокий Новый год. Скоро всё изменится, верно? Школа вот-вот исчезнет из его жизни вместе с нынешними проблемами, с которыми он ужился. Скоро не будет старших придурков, ездящих на нём, как на осле. Мрачных взглядов бывших друзей, видящих в нём слабака и предателя. Возможно, он переедет заграницу к родителям, отучится в колледже, начнет работать и жить, как все. Найдёт девушку, которая не оставит его девственником, не скажет – «я бросаю тебя». Чем не лучшая жизнь? Это идеальное будущее для таких, как он: слабаков, неспособных взять ответственность за себя. «Сильные» не приходят в парк аттракционов морозной ночью, чтобы окунуться в лужу жалости и презрения. Они не думают о прошлом. Успех не любит тех, кто уделяет время событиям, которые уже нельзя исправить. К слову, здесь вообще никого нет – пустые аллеи, отвратительные желтые огоньки на каруселях. Никто их не видит, никому они не сдались в двенадцать с лишним ночи. Он не успел одернуть себя и начал обесценивать безобидные фонарики. Докатился. Такемичи долго не мог объяснить себе, почему безлюдные места (в которых обычно бывает не протолкнуться) так его раздражают? Кажется, сейчас он понял – сколько бы людей не проходило с тобой один путь или даже сквозь тебя, ты все равно остаёшься один. А на улицах, парках, проспектах, городах – это правило не работает. Пейзаж и без людей чувствует себя полным. А Такемичи не считал себя таким. Его это раздражало, но не настолько, чтобы он начал что-то менять. Как бы то ни было, он ещё молод, чтобы задумываться об этом. Не так ли?.. В какой-то момент он повернулся спиной к иллюминированному парку, привычно жалким способом выражая своё недовольство. Затем медленно двинулся, «любуясь» лысыми ветками деревьев над собой: они напоминали обглоданные потемневшие кости. Зима, подобно любителю падали, забрала последнее. Снег хрустел под его ногами. Или это была ветка? А, может, лёд? Стоит ли вообще задумываться о том, что ломается у тебя под ногами, когда ты сам неисправен и растоптан? Кого это волнует? Кого волнует он сам? – Это пародия? Пытаешься этой… своеобразной «лунной походкой» сугробы впечатлить? Тишина была прервана так внезапно, что Такемичи грохнулся, поскользнувшись у бордюра. Он стонет и, приподнявшись, потирает ушибленную пятую точку. Ох. Ему хочется взглянуть и треснуть по роже. Кому бы она ни принадлежала! Спонтанное желание отпадает, когда он видит стройного брюнета, по непонятной причине оседлавшего несчастную лошадку, что наряду с другими нарезала уже не первый бессмысленный круг. Первое, что он почувствовал при виде незнакомого лица – удивление. Несмотря на поздний час и его незавидное положение (для Такемичи, ибо его всегда тошнило на инертных аттракционах), он явно не был гопником. Не был грозным или жутким, чтобы Такемичи вдруг испугался его и передумал драться. Просто он так умиротворённо и спокойно улыбался, что сразу всё стало как-то понятно. Гул безмолвия исчез. Вот и новогодняя мелодия из рекламы колы, шум машин за пределами парка, скрежет детской – одной-единственной работающей карусели, которая выглядит такой же скучной, как и его старые кроссовки. Жизнь. Да, он почувствовал жизнь, которая прокатывается мимо, как этот странный человек. Он не мог понять, почему люди, из-за отсутствия которых он страдал, а потом привык к этой боли, за одно мгновение появления вызывают интерес? Такемичи знает, что все уходят. Он сам славится бегством. Почему над людьми при знакомстве не появляется отличительного значка? Что-то вроде ярлыка, указывающего на характер, на суть человека, или хотя бы причину его дальнейшего ухода? Сколько бы неприятностей можно было бы избежать, если бы людям хоть на минуту было доступно увидеть, что их ждёт дальше, после нескольких недель, месяцев или лет связи? Слишком утопическая идея, не так ли? Зачем Богу давать жизнь и облегчать ее? В отличие от нас, он знал свой конец наперёд. Было ли ему хоть немного легче? Наверное, нет… – Ну, и чего ты там застыл? – не унимался незнакомец, – Подойди-ка сюда, парень! Такемичи вздрогнул, вырванный из клубка непонятно откуда взявшихся мыслей. Пожалуй, прелесть и, в то же время, ужас одиночества скрывается именно в этом: ты постоянно размышляешь. Ты переоцениваешь старые ценности снова и снова, находишь другие, чтобы потом бороться за них, либо возвращаешься к прежним. Ханагаки, конечно, догадывался, что обращались к нему, но на всякий случай огляделся – нет ли поблизости другого «парня»? Более яркого, заметного, умного, эгоцентричного и успешного. Как Кисаки, например. Пока он моргал, то не сразу понял, что незнакомца разбирает раздражающий хохот. «Есть ещё люди, которые могут смеяться без причины», – подумал вдруг Ханагаки, изо всех сил стараясь игнорировать, что смеялись над ним. Не очень получилось. – Эй, смотри, не рухни с жеребца! – огрызнулся он, скрестив руки на груди. – Волнуешься, да? – Ха, естественно! Волнуюсь за всех, кого встречаю на улице! – Так глупо и неискренне, – трагично произнес незнакомец и Такемичи скривился. – Ах! Неужели это было настолько паршиво? Такемичи кивнул. – О, теперь я понял! Вот, почему у меня до сих пор нет девушки! Меня никто не воспринимает всерьёз, – чёрные глаза смотрят в самую душу и Ханагаки теряется. Но ненадолго. Конь «мчит» по инерции. – А ты чего тут делаешь? Неудачная свиданка? С чего бы этому подозрительному молодому мужчине делиться подробностями своей личной жизни? И самое интересное: с чего Такемичи должен начать ему отчитываться? Кроме того, надо признать, что его уже подташнивает из-за этого аттракциона. Перед глазами троит, а терпение скрипит кривыми зубами так противно, словно кто-то водит железом по стеклу. – Если так хочешь поговорить, – втайне довольный возможностью завести полуночного приятеля, предлагает Такемичи, – может, лучше слезешь? У меня голова кружится! – О-о, я бы с радостью! Только здесь я бессилен. – Да ладно? – Представь себе! Надо мной решили посмеяться два идиота! Первый – явно аутист и внук хозяина этого ипподрома, второй – хрен знает, вроде его приятель… Посадили меня на пони и бросили! А вот сам спрыгивать – я очкую, – признание застает Такемичи врасплох. Но он берет себя в руки и улыбается, немного злорадно и как-то… снисходительно. – Фу, какая рожа-то самодовольная! Не лопни, петух! – А знаешь… Я помогу тебе! – Такемичи решительно подходит ближе, – Тут не такая опасная скорость. Просто вытяни руки, я сниму тебя! – Снимешь меня? А средств-то хватит? – … – Лови! – внезапная команда буквально сбила с ног, но Такемичи успел доверительно раскрыть объятия. По всем законам жанра, Ханагаки теряет равновесие и длинное, – тяжелее, чем на первый взгляд, – тело вдавливает его в снег. Брюнет хохочет и сразу приподнимается, но их лица по-прежнему слишком близко. Глаза у него темнее, чем ночное небо Токио. Но из них льётся столько дружелюбия, любви к непонятному для Ханагаки слову «жизнь», что он даже пошевелиться не может, не то, чтоб отпихнуть его. – Вот сейчас… сейчас должна заиграть «Miss you» из старой, как мой дед, дорамы! А нам следует осознать важность этого неловкого момента, – поэтично сообщает парень, отчего Такемичи вдруг заливает румянец. Впрочем, он отворачивается и пытается сбросить бога флирта с себя. Тот смеется: снова искренне, живо, заливисто и явно сопротивляется падению на снег. – О, Помидор-кун! Значит, я хорош? – Идиот! Мне просто холодно! – Что за неуважение, юнец? – он похлопывает Такемичи по щеке и тот морщится. Только теперь бывший ковбой замечает синяк трехдневной давности. – Ой. Прости! Ты, видимо… опасный. Кто тебе так отомстил? – Издеваешься? – взбрыкнул Ханагаки. Непрошенные слезы блеснули в уголках его глаз. Незнакомец покорно слезает и пристыженно шепчет: – Нет, прости. Было грубо. Никаких слез. Ты же решил терпеть всё молча, — мысленно молит себя Такемичи и садится, демонстративно отворачиваясь. – Меня, кстати, Шиничиро зовут, – спустя минуту неловкого молчания произносит тот. Аккуратно тычет пальцем в спину, – А тебя? – Ханагаки Такемичи. – И ты не скажешь, кто это сделал с тобой? – Шестёрки крупной банды, ошивающиеся у школы по соседству. Тебе туда лучше не соваться! Хихиканье заставляет Такемичи обернуться через плечо, в полной растерянности уставиться на Шиничиро. – Ты… чего? – А ты правда волнуешься за всех, кого встречаешь на улице! – Да ни капли! – Ну, значит, за меня. – Точно нет! – Скоро соплями снег разукрасишь. На, – ему ненавязчиво протягивают носовой платок, – Итак, что за банда? Смачно высморкавшись, Такемичи гневно зыркает: – А тебе-то что? Я же сказал, тебе в это вмешиваться нечего! Дружелюбное выражение пропадает с красивого и спокойного лица в секунду – Шиничиро смотрит так люто, что ночной мороз усиливается. – Тосва, – выдает хрипло Такемичи, вновь встречая реакцию, которую не ожидал: Шиничиро улыбается, затем смеется, умещаясь на корточки, и достает из кармана расстегнутой куртки пачку сигарет. – Чего я такого смешного сказал? – с трудом выходит из транса Ханагаки. – Не суть важно. Курить хочешь? – Нет. Я не фанат дерьма. Лицо перед ним – суровое и жёсткое, но Такемичи шестым чувством понимает – это что угодно, но точно не злость. – А отчего ты фанатеешь, если киннишь боксёрскую грушу? Ханагаки поджимает губы. – Один синяк не значит, что… – Что ты не получал другие? Да и нога твоя, как осиновый лист дрожит, с трудом сгибаешь… – Да какое тебе дело вообще?! – А тебе какая разница? – введя Ханагаки в очередной ступор, он закуривает, – Почему ты здесь так поздно, мелюзга? Терпеливо спрашиваю ещё раз. – Просто вышел прогуляться. Подышать. – Значит, не свиданка точно? – Меня отшили два года назад, чел! Шиничиро заметно оживляется: – У-у, и в какой раз, герой-любовник? – В первый, – стыдливо шепчет тот, – И наверное, последний. Потому что я больше не собираюсь… – Ха, лох, – смеется он, – Меня, вот, в двадцать первый раз отшили! Тебе расти и расти. – Не думаю, что этим стоит гордиться. – А чем стоит? Ханагаки замирает, то ли от вопроса, то от сухой серьёзности тона. – У тебя есть то, чем гордишься? Ох. Вероятно, Такемичи стоит гордиться тем, что он может зарыдать на пустом месте. Прямо как в эту самую секунду. – Вот ёпт, – Шиничиро поспешно тушит сигарету в снегу, подсаживается ближе и достает ещё один платок, – Дай утру слёзки… – Да ты издеваешься?! – Просто стараюсь загладить свою вину. Я надавил на тебя, – неловкое молчание, – Мне правда жаль. Посмотри на меня. Ханагаки, не спеша, но повинуется и поднимает взгляд – его глаза просто невозможно голубые. Отблеск фонаря красиво играет в них бликами. Шиничиро невольно подвисает, а потом улыбается, утирая покрасневшие веки. – Вот, почему ты так много плачешь: у тебя не глаза, а океаны. Ты в курсе? Ханагаги кусает себя за внутреннюю сторону щеки от стыда (в основном, чтобы не рассмеяться), а затем выдает: – Зачем ты таскаешь с собой столько платочков? Бегаешь за сопливыми девчонками? Шиничиро разражается смехом: – Не комильфо говорить так, а особенно плаксивому мальчишке! – Эй! – Я тоже люблю пореветь, – он на полном серьёзе? – Конечно, не так как ты, но меня тоже кроет. – По тебе не скажешь. – Почему это? – Ну, ты выглядишь круто даже на детской карусели, – бормочет Такемичи, краснея от своих же слов. Он ожидает смеха, искусственного изумления, самодовольного фырканья и даже нового синяка, но никак не кроткой, милой улыбки и опущенных глаз, благодаря которой становится заметно, насколько длинные у этого парня тёмные ресницы. – Дурочка она, – шепчет Шиничиро и аккуратно складывает свой запасной платок. – Кто? – Твоя бывшая. Я вижу, что ты хороший парень, который очень-очень хреново изображает из себя плохого. Такемичи густо краснеет, кажется, уже в сотый раз, и еле слышно бормочет: – Проехали. Как я могу найти тебя? Я постираю платок и верну. – Нет. Пусть у нас будут парные, – улыбка широкая и слишком обольстительная. – Прекрати это! – А-то что? – Зачем ты это делаешь? – Исключаю возможность двадцать второго отказа. – Чего?! – Хах, да шучу я, расслабься, –парень, кряхтя, поднимается и протягивает Ханагаки руку. Сердце у Такемичи от странного предчувствия щемит и так громко бьётся, что он не сразу слышит нарастающий с каждым новым ударом в груди шум. Шиничиро нехорошо хмурится, едва свет фар заливает аллею. – Байк в парке? Случаем, не мой Бабу спёрли? Для Такемичи всё происходит, будто в замедленной съёмке – махина срезает с тротуара на газон и летит, норовя сбить его нового знакомого. – Чёрт тебя подери! – рычит Ханагаки и сильно дёргает парня за руку, отпихивая к кривому старому дубу. Получилось, – гулко отбивается где-то внутри, пока он пытается спрыгнуть к обочине, но его всё же цепляют за распахнутую куртку. Кулак Такемичи крепче сжимается вокруг платка. Свет слепящий, как в конце туннеля, но даже он позади него… всё не так, как у людей. Сердце замирает вместе с дыханием. Он слабо улыбается, пока находится в отрыве от земли – зацепившийся или схваченный за капюшон – не так уж важно. Полёт его недолог. Слышится треск куртки, крик Шиничиро, а затем его тело с шумом плюхается на ледяную трассу. Рёв байка, свист шин, сигналы автомобилей. Все ощущения сконцентрированы на слухе, а взгляд тонет в темноте. Второй раз за ночь ему всё становится так ясно, как не бывает даже днём. Это жизнь, которую он теряет.