◖Спасение◗

❂

      Тасянь-Цзюнь не намеревался вставать с колен, пока Чу Ваньнин не возьмёт эту чёртову корзинку с котятами. Сказал бы ему кто месяц назад, что развлечения его станут такими скучными — распрощался бы с и без того ненужной головой, если б только теперь голова не разболелась уже у этого достопочтенного: вот уж поглядите, какая шутка судьбы. А ведь клялся же Император — больше в Павильон Алого Лотоса ни ногой. А он сразу двумя. И стоит столь долго, что уже начинает чувствоваться тянущая боль в суставах. Статус Императора постепенно начинал быть невыносимым, ведь не позволял обивать колени в поклонах, Мо Жань потихоньку проклинал свою прошлую недальновидность.       Олицетворением обречённого безвременья медленно обратилась ночь. На диво, ветер вдалеке шумел как-то по-особенному нежно. Или это Мо Жаню только казалось?       — Возьми их, — тихие слова лишь звучат робкой просьбой, на деле упрямства не занимать Великому Правителю, который коль решил кого-то осчастливить — тому уже спасенья нет.       Упрямая псина.       Чу Ваньнин, не проронив ни слова, осторожно взял корзинку с котятами из его рук. Не было нужды в лишних вопросах, когда перед глазами разворачивалась столь необычная картина. И очаровывающая своей пустой надеждой.       Упрямая псина.       Мо Жань ошибся, ведь каждый порыв ветра своею силой, в униженном поклоне, жмёт деревья к сырой земле. Срывает с хайтана цветы, капли дождя гвоздями прибивают их к мокрому камню. Красота не вечна.       Одолеваемый холодным опасением спугнуть чуткий момент, очередного раската грома Старейшина Юйхэн не услышал, легко было ему забыться, глядя на человека перед собой.       Хороший Учитель должен бы напомнить этому глупому псу об элементарных правилах приличия.       «Поднимись, тебе не к лицу.» — в отчаянии завыть бы диким волком в ночи, да не бывать тому. Бесконечность для того причин, а потому Чу Ваньнин молчал.       Он не был хорошим учителем.        Это не самая худшая выходка Мо Вэйюя, можно бы спустить наглецу всё с рук. Забавные в своей нелепости рассуждения заставили Старейшину Юйхэна мысленно горько усмехнуться: он рассуждал так, словно остались у него ещё рычаги воздействия на Императора.       Если бы не все эти годы, которые Чу Ваньнин провёл в заключении во дворце Ушань, притупилось бы настолько его упрямое рвение всякой ценой хранить лицо? Особенно тогда, когда и сохранять нечего: и подобия лица у него не осталось, а былое пустое упрямство всё ещё здесь — как забавно! Последние несколько лет жизни разом слились воедино, оставаясь лишь чёрно-серой рябью в воспоминаниях. Краски поблекли, а жизнь превратилась в унылое ожидание затянувшегося конца. Этот Учитель сделал всё, что мог, и по-прежнему готов сделать больше, позволь ему Император объясниться. И плевать, что Чу Ваньнин по-человечески объясняться не умел. Пусть запоздало, один-единственный раз, уже точно последний, хриплым голосом, он скажет «Прости» и сможет без сожалений шагнуть в бездну, принимая расплату, упасть в объятия смерти.       Так он думал, пока внезапный проблеск лунного света сквозь мглу не осветил путь так ярко, что серость, резавшая глаза, мелко задрожала. Не рассеялась вмиг, как какой-нибудь мудрый учёный описал бы мгновенное прозрение убийцы в неожиданном сюжетном повороте своей поэмы, не исчезла на мгновение, чего б хватило, чтобы даровать надежду, лишь чуть всколыхнулась, да и только!       Сперва мелкой рябью пошло по воде, а затем же сердце подобно камню, упало в доселе тихое море, и по зеркальной глади воды разошлись круги.       Первое воспоминание нещадно ярко ослепляет: так же больно, как если смотреть на полуденное солнце, широко открыв глаза — больно и невозможно ничего увидеть. Свет выжигает радужку — тёмные пятна. Тасянь-Цзюнь ведёт его — своего Учителя — во дворец-темницу. Небрежно сжимая холодные пальцы в своей горячей ладони. А он — Старейшина Юйхэн Ночного Неба — Чу-Фэй, только что видел, как Достопочтенный Император дождевых червей с дороги собирает.       Увидев, был пленён во второй раз.       Нечто слишком осознанное, несвойственное для обычно подернутых чёрным туманом ненависти глаз он увидел в тот дождливый день. Чу Ваньнин в своей правоте был уверен. Ни обман зрения, ни играющие тени, ни отблеск света свечей. Это — что-то давно забытое его учеником, но такое знакомое для Учителя.       Каждый человек имеет свой род. Предки каждого рода доносят свою мудрость до следующего поколения, их устами говорит хрупкий пергамент, исписаный чернилами, иероглифы, выведенные умелыми руками великих мастеров, хранят в себе заветы жизни и мироздания. Чу Ваньнин не знал своего рода и предков, не имел второго имени. У него не было никого, кто мог бы научить его простому принципу — бессмысленная надежда — очень глупое чувство.       — Я нашёл их… — намерения Тасянь-Цзюня выложить всё как на духу были подобны туману — достаточно усомниться, чтобы они испарились, стоило ему заприметить приправленную нерешительностью надежду, коей лихорадочно в ночи поблёскивали тёмные очи феникса. Обнадёжить Чу Ваньнина, который до сих пор надеется, что достопочтенный этот одумается и на путь истинный вернётся — жестоко, вне сомнений. Жестоко даже для него, Мо Вэйюя. Тасянь-Цзюнь не станет лишний раз глумиться над несчастным, он лишь устало покачает головой, прикладывая руку ко лбу, раздражённо хмурясь. Не хочет. Идиот.        Морщинка меж бровей у него даже красивая, а вот боль начинает раздражать. Снова ему нездоровится, да что же это за напасть-то такая?! Мигрень настигла невовремя, пусть ещё не набравшая той силы, которая могла бы даже Наступающего на бессмертных Императора сразить с ног, но упрямо идущая к этой своей заветной цели. Если Мо Жань в третий раз убежит от Чу Ваньнина без объяснений, то посеет зерно сомнений, а под пронизывающим острым взглядом даже тридцатидвухлетний Тасянь-Цзюнь не в силах скрыться — Чу Ваньнин и без божественной лозы хорош в распознавании неправды. Зараза, где он только мастерству такому обучался? Взял бы Мо Жань у того учителя пару уроков. Не посмеет этот достопочтенный посрамиться перед так глубоко презираемым им человеком! Допустить сей позор хуже смерти будет.       — Нет. Забудь.       Мо Жаню и в голову прийти не могло, что Чу Ваньнин видел его насквозь. Не то чтобы мог прочесть как открытую книгу, не был в силах понять, пускай и знал отчасти природу недуга, семён зла, посеянных цветком и взращённых горькими слезами утраты, загадкой хоть и было то, что творилось в буйной голове все годы эти, но Старейшина Юйхэн, деликатно молчащий и не задающий вопросов, не был совсем слепым.       И зла не держал.       В момент, когда Мо Жань передавал Чу Ваньнину корзинку, их пальцы соприкоснулись. И только сейчас Чу Ваньнин понял, что его ладони нежно накрывают руки Мо Жаня, даже успел заметить, что эти руки покрыты царапинами, природу которых угадать несложно — вон же следы от коготков.       — Мо Жань, ты… — Он вдруг почувствовал себя так, словно всё это время касался раскалённого железа, получая сильнейшие ожоги, но боль ощутил лишь сейчас, когда обожгло холодом от того, что Мо Жань разорвал это неловкое прикосновение, скорее всего не заметив нескольких секунд его присутствия, возвращая давно поселившимуся в этих руках холоду право на своё — законное ли? — существование.       Чу Ваньнин опустил взгляд, пряча за длинными ресницами разочарование, уставившись на корзинку в своих руках, внутри которой происходило подозрительное движение. Уголки губ непроизвольно дернулись в предвкушении. Волнительно. Чу Ваньнин осторожно отодвинул расшитую золотой нитью парчу императорской накидки, в которую Мо Жань закутал котят, и его взору предстали два насмерть перепуганных комочка шерсти.       — Раз уж они будут жить у тебя, то придумай им имена, — Тасянь-Цзюнь взял одного котёнка в руки. Шерстка его была белой.       В этот раз.       На ней уж больно хорошо видно грязь. Мо Жань, заметив сей непорядок, недовольно нахмурился. Промолчать здесь было выше его сил.       — Какое отвратительное создание! — язык у него злой, но сам Император ему не последователен. Тяжко пусть на миг обратиться к свету, отринув маску тирана. Больно, как если после долгого нахождения в тёмном подвале выползти на свет и посмотреть на солнце, потому собака не станет и пытаться.       В полную противоположность своим словам, Тасянь-Цзюнь неловко погладил мокрую пушистую мордочку, почесал за ушком.       Откуда-то он знал, что «отвратительным созданиям» это приятно. Не отказал и себе в удовольствии прокомментировать сие безобразие.       — Белый цвет действительно ужасен.       Котёнок смотрел на него своими огромными, насмерть перепуганными глазищами, в которых донельзя расширились чёрные зрачки. И в глазах его Мо Жань четко видел страх, тут же и отражение. Своё отражение, с изумлением открывая для себя, что вовсе и не злое оно, лицо это…       Не удержаться от задумчивой ухмылки, переростающей в снисходительность, черти из головы разом словно тараканы повыползали, вот достопочтенный Император и принялся терпеливо выбирать все соринки из белого пушка, который ещё не стал полноценной пушистой шубкой. А в груди вином сладким нежность растекалась. Тасянь-Цзюнь знал, что пройдёт совсем немного времени, и это недоразумение с мокрым носиком и огромными голубыми глазами, которое сейчас трясётся от страха и холода в его руках, станет гордым и грациозным животным. В малолетстве и он был таким: облезлым и жалким, брошенным всеми щенком. Не навсегда, и кому же так это знать, как не ему? А стальную уверенность Императора ничем не сломить, огни и камни с неба упадут, а она ни на миг не колыхнётся. И глупо до безумия проводить такие параллели, Император и ни капли сомнений не допустит. В слабых тонких лапках скоро появятся сила и грация, цвет глаз с голубого изменится на… У котят всегда меняется цвет глаз. Янтарно-жёлтый! Нет, скорее тёплый и нежный светлый оттенок коричневого. Мо Жань почему-то представил именно его, чутье волка не подводит, да и где-то он такое уже видел.       И куда же подевался его выработанный за годы правления скептицизм? В этом мире существует слишком мало вещей, в которых уверенность Императора стала бы настолько непоколебимой, но случай здесь был тот самый.       — Чистым ты будешь выглядеть намного лучше. Раз уж я подобрал тебя, то теперь ты принадлежишь мне и должен выглядеть хорошо. Этот достопочтенный не любит некрасивых.       Чу Ваньнин внутренне вздрогнул, внешне дёрнулись лишь кончики его пальцев.       Тасянь-Цзюнь вслух не скажет, решив про себя, что если Чу Ваньнин откажется принять у себя котят, тем самым отказавшись от щедрых гостинцев, то этот достопочтенный ему не просто этого не простит, а придумает что-нибудь ужасное. В сто крат хуже, чем все его злодеяния до этого. А котят заберёт во дворец Ушань. Возможно даже поселит в своих императорских покоях. Это ничего, что этот достопочтенный — псина. Как-нибудь смогут ужиться. Подумав об этом, довольный Мо Жань убрал с шерсти котёнка последние соринки и с немалым удовлетворением осмотрел результат своей работы.       Неловко поцеловал котёнка в пушистую макушку, непривычно мягко улыбаясь. Теперь-то пушистик красивый. После того снова изменился в лице, о чём-то с минуту поразмыслил. Разум со скоростью бурного потока реки по весне покидал голову, даруя место дурному любопытству.       Снова.       Так кот или кошка?       Тасянь-Цзюнь поудобнее взял котёнка на руки, уже гораздо аккуратнее, вспоминая ранее доставшийся урок. Царапины на руках неприятно саднили, никак не желая затягиваться — последствие недальновидной ошибки этого достопочтенного, который по глупости повредил ядро, больше не видать ему скорого исцеления. И как он не удосужился сего просчитать, поддавшись пылкому порыву в желании избавиться чёрт знай от чего?       И всё-то бестолку — черви-то изнутри жрать его не перестали. Вон, копошатся твари, он и сейчас их чувствует. Даже в мелком сражении недуг не одолел, куда уж тут до финального боя. Придушить бы себя той самой синей лентой, будь она неладна!       Слишком уж сложно, самостоятельно этому достопочтенному ни с одной из своих загадок не справиться.       Подняв кошачий хвостик и продемонстрировав кошачий зад Чу Ваньнину, Тасянь-Цзюнь задал несомненно умный, по его мнению, вопрос: — Что ты здесь видишь, Ваньнин?       С определением «умный» просчитался. Каков вопрос, таков ответ.       — А что должен? — вопросительно изогнутая бровь, скользящая по лицу тенью лёгкая раздражительность. Опасно. Пусть так. Чу Ваньнин, не имея страха, мог язвить Императору. Да и того сие кажись больше забавляло. Всё лучше, чем разукрашенные пудрой и румянами безликие наложницы. Хрупкие куклы, демонстрирующие лишь покорность и обожание. Тасянь-Цзюнь не разделял людей на мужчин и женщин, даже с проклятием восьми страданий бытия в нём не появилось ни капли той самой мерзкой предвзятости, что была присуща многим людям. Какая ему разница, кого ненавидеть? И всё же Император признавал: большая часть его гарема — пустышки.       Пустышки.       Ни на что не годны и неспособны самую малость развлечь.       — По предположениям этого достопочтенного, здесь должны быть яйца.       Чу Ваньнин одарил Императора одним из своих самых строгих взглядов, предназначенным для идиотов.       «Ты ошибся.»       Мо Жань, в сей раз тоже никак не изменив своим собачьим привычкам и понимая, что в глазах своего бывшего наставника начинает постепенно превращаться в дурака, потряс головой, как будто это могло помочь загнать в его голову умные мысли. Жемчужные нити с крупными бусинами тут же навечно пленили кошачью натуру, всецело завладев вниманием мелкого хищника. Тасянь-Цзюнь продолжил:       — Я не понимаю, почему у него нет яиц?! Не может же он быть… Ай! — ловко вывернувшийся из его рук котёнок, недовольный таким хамским к себе отношением, выпустил когти и оставил уже на лице Его Императорского Величества несколько глубоких царапин. Чу Ваньнин покачал головой, Мо Жаня его новое украшение ничуть не испортит, возможно научит вежливости.       — Этот достопочтенный пытается понять, кем является это создание: котом или кошкой?       Чу Ваньнину хватило одного взгляда.       — Это девочка.       — Что?! — Тасянь-Цзюнь не поверил. Какой бред! С минуту просидев на полу с выражением вселенского кризиса на лице, расплылся в ухмылке, являя ямочки на щеках. — Ты сразу это понял, Ваньнин? Тогда расскажи этому достопочтенному, как ты назовёшь котят?       Чу Ваньнин отвернулся резко, жестом руки показывая, что разговор не продолжится. Отвечать, конечно же, не стал.       — Ты просто ещё ничего не придумал, так и скажи. — Тасянь-Цзюнь потёр неприятно саднящие царапины на щеке, проклиная до всех поколений потомков кошачью неблагодарность. Последующие события показали, что не зря, ведь эта самая гордая кошачья натура не подвержена страху за своё существование перед Императором и собакой в одном лице, не видит нарушением порядков позабавиться с жемчужной нитью мяньгуань. Казни не страшится. Лексикон Мо Жаня, которому едва не выцарапали глаза, на ходу пополнился несколькими интересными фразами и даже одним заковыристым проклятием, придуманным им же самим. Головной убор со своей головы Тасянь-Цзюнь сдёрнул настолько резко и отшвырнул до того грубо, небось как с мусором обращался, а не символом императорской власти. Намеревался отправить покоиться в самый дальний угол комнаты, в саму пыль, но в последний момент просто поставил на пол, рядом.       И потому упустил, не заметил, что его Ваньнин уже дал ответ, сразу и не задумываясь. Хватило бы хоть раз Императору внимательности, по отношению к Учителю — записывай в летопись как восьмое чудо света. Нет же, собаке в силу безмерного скудоумия всё не понять, что ответ прозвучал, не нарушив звенящей в ушах тишины. Не вслух. Вслух этой достопочтенной псине ничего не скажут, а редкий случай догадаться по мелко дрожащим кончикам изящных холодных пальцев, резкой нервозности, тишине — будет упущен, ведь собака-то глупая. Невдомёк ей, насколько застенчив Учитель. Когда ледяная маска на секунду дала трещину — тут же быстро восстановилась.       И умер скорее бы Старейшина Юйхэн, нежели назвал бы пришедшие на ум эти две клички. Забавно рассуждать, как будто смог бы он заставить себя выдавить циничное: «Я не собираюсь держать животных в Павильоне Алого Лотоса!»? Нет, никогда, ведь это — чистейшая и до смешного очевиднейшая ложь. Обрели дом в его сердце котята сразу — сил не достало отказаться. Дорог слишком сей подарок самого жестокого в мире тирана — человека, любовь к которому так и не удалось подавить бывшему однажды образцовым наставником Чу.       «Я никак не могу отказаться, Мо Жань.»       Оставалось лишь, чуть помедлив, выгрести из пыльных углов минувшего достоинства остатки воли, унимая ими нервную дрожь, взять холодными руками второго котёнка, попытаться согреть неуклюже это тощее продрогшее существо, а вместе с тем вкрай разочароваться в себе. И что до тошноты, сразу так мерзко от себя стало. Того мало, что сердце — деревяшка пыльная, так даже не согреть пушистую мелочь в руках — и на это не годен. Подарить всего-то-навсего тепла крупицы другому существу. Упрёк шестнадцатилитнего щенка, который так и сидел в сердце, заставляя старую рану всё больше кровоточить с каждым днём, дохлой рыбой на поверхность сознания как всплыл, так на волнах отчаяния покачиваться и остался, распространяя гнилую вонь сожалений.       «Тебе было больно?»       «Ты сожалел? Ты хоть раз тосковал по нему?!»       Да.       Солёное море слёз полно горькой печали. Знать бы наперёд исход — да не дано смертным. Повеяло могильным холодом.       И задохнулся бы Старейшина Юйхэн, так долго пришлось бы тонуть, не выдерни из горечи его разум, вернувшийся в реальность благодаря тёплому свету и сухому треску древесины, внезапное тепло и лёгкая тяжесть на плечах. Чу Ваньнин медленно открыл глаза. Мо Жань уже успел зажечь камин и накинуть на плечи своей «наложницы» тёплое одеяло, которое бесцеремонно сдёрнул с кровати, создавая хаос в постели. Почти такой же, который не раз они вместе создавали там особо долгими, и вместе с тем нестерпимыми для Чу Ваньнина ночами. А сейчас Тасянь-Цзюнь медленно, как карамель растягивая удовольствие, одна за одной, при помощи тлеющего трута зажигал в помещении свечи. В курильницу уже воткнуто несколько тлеющих ароматических палочек, от них серебряными нитями к верху поднимался дым. Взгляда не отвести от тех спокойных уверенных движений, властной грации не лишённых — до чего же завораживают.       Отходил помалу полумрак, спешно тени по углам попрятались. Место тьмы с уверенной неспешностью занимал свет.       Закончив, Тасянь-Цзюнь подошёл ближе к огню и сорвал ленту с волос.       Тёмно-синюю ленту. Неоткуда было Чу Ваньнину знать, что лента эта, всегда надёжно спрятанная под мяньгуань, с определённого дня была с Императором всегда. В полутёмном помещении яркий синий цвет сделался блеклым и тёмным.       Незаметным.       С пересохшим горлом и лихорадочно блестящими глазами, застыв на кровати окоченевшей статуей, Чу Ваньнин судорожно сжал так и не согревшимися пальцами край одеяла, не отрываясь от разворачивающейся картины: вот лента падает на пол, пучок медленно распадается, Мо Жань ведёт головой в сторону, раздражаясь, сперва перебрасывает волосы на одну сторону, затем откидывает их назад, мокрые прядки чёрными змейками стремятся обвить его лицо, но Император убирает и их, стоя к своему Учителю вполоборота, открывает шею и неприлично красивый профиль. С волос на пол стекает вода, капли воды повсюду, а в них, играя, отражаются шафрановые огни. Вот уж собака во всём великолепии. Снова Мо Жань распустил волосы, заставляя Чу Ваньнина не помнить о котятах… Нет. Сейчас Старейшина Юйхэн, спроси его, и имени своего не назовёт. Ухмылка смертельным приговором заискрилась на красивом лице, когда Тасянь-Цзюнь, внезапно взглянувший в его сторону и поймавший скрыто зачарованый взгляд, расценил его по-своему. Царапины разом придали животного, дикого очарования. Быстро же выветрилась из памяти нелепость ситуации, при которой он их получил.       Не может тепло от свечей и камина быть таким жарким, чтобы в мгновение ока вызвать лихорадку. Пересохшее горло тревожит неприятным жжением, вынуждая Чу Ваньнина судорожно взглотнуть. Поздно замеченный опасный блеск фиолетовых глаз едва мог ли сулить о чём угодно хорошем, и момент за ним идущий, когда хрупкая шея оказалась сжата до того сильно, что пред глазами пятна красные засверкали, сознание помутнилось, надежды сгорели, ни единой горстки пепла себя после не оставив — тому подтверждение.       — Ты вправду думал, что этот достопочтенный пришёл сюда котят тебе отдать? — руки медленно подбираются к тонкой шее и безжалостно сжимают её в узкое кольцо, ещё немного, и переломаются шейные позвонки. Предчувствуя момент, за которым неминуемо последует точка невозврата, Мо Жань, борясь с чем-то незримым, ведомым лишь ему одному, струящимся прямиком из подсознания, ослабил хватку, но жалости в его действиях днём с огнём не сыскать — не найтись ей места.       Чу Ваньнин, заходясь надрывным кашлем, прижал к своей груди котят, в смешной нелепой попытке защитить вверенное ему драгоценное сокровище.       Перевести дух ему не дали — чужая рука всё ещё на его шее, держит крепко, потом внезапно отпускает, рывком бросая на кровать тело, как тряпичную куклу. А кукла от того боли и не ощутит, зачем хозяину быть нежным?       — Что же ты не сказал, что тебе понравился мой подарок? — Тасянь-Цзюнь зашёлся в сумасшедшем хохоте, так ответа и не дождавшись. — Чу-Вань-Нин, — неторопливо, по слогам, Мо Жань произнёс это имя, смакуя каждый звук на вкус. — Ты умрёшь скорее, чем признаешь это, верно?       Бархатный голос затих в ожидании. Свечи потрескивали тихо, даже дождь затихал — затаился.       — К чему ты устроил это представление?— Чу Ваньнин, приподнявшись на локтях, смотрит спокойно, без единой эмоции на лице. Держится.       Потерявший свой финальный шанс.       Неисправимый.       Невыносимый.       Ненавижу.       Мо Жаня сей жестокостью бывшего наставника неприятно огрело. Подарок-то был от сердца. Грязного, искалеченного, бьющегося агонией сердца. Тени, отпущеные ненадолго порезвиться, возвратились. Чу Ваньнин — в прошлом уважаемый Учитель, непримиримый праведник и лицемерный святоша в гадких белых одеждах, за десять лет не выучил урок: чем чревато пренебрежение Мо Вэйюем.       — Ненавижу… Ненавижу! — Тасянь-Цзюнь подорвался с места чёрным призраком, в следующую минуту звук пощёчины под вторящий ему шум дождя лезвием рассекает воцарившийся было ложный покой. Снова Бессмертный Бэйдоу безвольной яблоневой веточкой рухнул на кровать. Подступила опасность, котята вырвались из его рук. Чу Ваньнин лишь краем глаза успел увидеть, как белый хвостик скрывается под столом. Не контролируя порыв, он поймал себя в попытке протянуть вслед руку, но его тонкое запястье уже было схвачено другим диким зверем — вот и попала птичка в ловушку. Тасянь-Цзюнь склонился над ним, его волосы, мгновение назад так очаровавшие Наставника, соскользнули в сторону, занавесой укрыли свою жертву от мира извне, спрятавши от огня свечей.       Кончики отдельных прядей влажными щупальцами касались лица, Чу Ваньнин как мог старался увернуться от неприятного прикосновения, но тиски монстра, в которые он попал, оказались прочными. Мо Жань сократил расстояние между ними до смешного, бесстыжие руки псины опустились ниже приличного, останавливаясь на чувствительном месте, заставив Старейшину Юйхэна непроизвольно крепко сжать ноги.       — Брось, Ваньнин, неужели первый раз я к тебе там прикасаюсь? — Тасянь-Цзюнь пошевелил пальцами, зажатыми меж чужих бёдер, и тут же получил пинок коленом в живот. Нелепая попытка сопротивления похотливое животное лишь сильнее раззадорила, азартом распаляя безжалостную страсть. — Ты был гораздо покладистей в прошлый раз, этот достопочтенный дал тебе столько времени на отдых, час отработать подаренную милость, наложница Чу-Фэй. — Ни секунды после сказанного не роняя, Мо Жань удовлетворил первую потребность своего внутреннего животного: прикусил чужие губы, а дождавшись крови, пару раз провёл по ним языком, слизывая тёрпкую жидкость, чем завершил это дурное подобие прелюдии.       Очередное глумление в виде поцелуев со вкусом собственной крови Чу Ваньнин мог стойко вынести. Мог бы вынести, если бы Тасянь-Цзюнь взял его прямо сейчас и без подготовки. Однако это — паршиво, что нельзя отрицать. Нынче его и без того сухие с трещинами губы — само отвращение, кто поцеловать их захочет? — болели нестерпимо. Мо Жань умело разбередил все трещинки и ранки.       Когда Тасянь-Цзюнь вновь сжал шею — мучения стократно усугубились нехваткой воздуха. Оторвавшись, Император специально растёр кровь с губ по чужому лицу — сигнал, что ночь будет долгой и не без боли. Чу Ваньнин прикрыл веки, мысленно готовя себя к грядущему. Его не держали, и он не сопротивлялся. Последовал неприятный спазм по телу. Дальше грубые руки единственным рывком широко раздвигают его ноги.       Ломает. Ломает строптивое создание, вконец подавляя последние капли воли к сопротивлению. Сколько раз можно уничтожить то, что и без того, раз сотен не меньше, разбито? Чу Ваньнин чего только не принимал на долю свою. Так у Тасянь-Цзюня каждый раз складывалось ощущение, что всё да не всё. Вид — умирающего, лицо и осанка — гордые.       Диссонанс. И вызов. Так хочется его разрушить.       Взгляд привычно упрямый, выразительным вызовом поблёскивает в уголках влага. С волос достопочтенной псины на лицо его Учителя капает вода, вызывая то ли отвращение, то ли что-то, чему едва придумано ли название, а потом Чу Ваньнин медленно прикрывает веки и отворачивает лицо, лишая возможности угадать собственные намерения. Тасянь-Цзюнь на секунду задумывается. Собаке не различить — слишком уж эмоция сложная, голова потрёскивает каждый раз. Хриплый, от того не менее поражающий своей твёрдостью голос, раздаётся в безмолвии:       — Проваливай. Бери то, за чем пришёл, и проваливай.       Раздался хриплый смешок, вместо ответа.        Как забавно слышать.       «То есть, на этот раз можно взять?»       Разом сделавшееся острым обоняние выцепляет внезапно приятную деталь: Тасянь-Цзюнь пахнет грозой. Холодной и свежей. Приятно.       «Если я добровольно дам тебе то, что ты хочешь, ты оставишь меня в покое?»       Чу Ваньнин, без просьб раздвинувший ноги шире, умолявший судьбу о скорейшем конце кошмара, жадно вслушивающийся в очередной шорох, замер в покорном смирении, остро желая уловить каждый вдох человека рядом, найти в нём подсказку. И втайне надеялся услышать стук его сердца.       Запах грозы стал сильнее, Мо Жань ещё близко к своему Учителю, и, возможно, в сравнении с несколькими минутами назад, ближе. И теперь можно дышать.       Чу Ваньнин позволил себе лишний короткий вдох: ему мало, а перед смертью не надышаться.       Затем, не выдержав, снова открыв свои очи феникса, едва не умер: существовало на свете нечто невыносимее, чем увидеть глумливое отвращение на лице того, кому он сам едва ль не впервые добровольно дарит своё тело? В немом вопросе Тасянь-Цзюнь саркастично приподнимает бровь, фиалковые глаза обретают насмешливо-удивлённый прищур, уголки губ тянутся вверх. Уяснение собственной нелепости в этой ситуации догнало Чу Ваньнина неприлично поздно. Если Мо Жань здесь не за сексуальными утехами, то какова цель визита?       — Чего ты хочешь?       Наивный Чу Ваньнин вопрошает это в тысячный раз. Никак не запомнит, что этому достопочтенному одно лишь нужно — потешить безумие, не столько похоть удовлетворить.       Убить время со скуки.       Тасянь-Цзюнь обеими руками закрыл лицо, взъерошивая волосы, путая их в один огромный клубок, застывший так, с мелко подрагивающими плечами, придушивший остатки здравого смысла в беззвучном истерическом смехе, слегка улыбнувшись, поднял голову, встречаясь взглядом с Учителем, плавно накреняя её в сторону, расплылся в язвительной усмешке, с блестящими безумием глазами.       — Чего я хочу? Ваньнин, а ты разве себя предлагаешь? Не волнуйся, дырка твоя этому достопочтенному порядком уж наскучила, — Тасянь-Цзюнь зашёлся в новом приступе смеха, уже отнюдь не тихом, снова хватаясь за свои волосы. Вот уж окончательно посрывались его бесы с цепей. — Сегодня этот достопочтенный засунет в тебя не член.       Этот раз отличится ото всех предыдущих. Тасянь-Цзюнь вознамерился ломать свою пташку снова. И снова. Сжечь её крылья.       Сжечь!       — Ваньнин, тебе всё-таки придётся раздеться. Но этот достопочтенный не хочет тебя касаться, — пауза вышла по-жестокому многозначительной. — Так что сделай это сам. Разденься, Чу Ваньнин.       Встав с кровати, он сделал шаг назад, оперевшись о стену, довольный своей выдумкой, предвкушая отнюдь не скучную ночь, не желая прощать себе слабину, навеянную идиотскими снами, насквозь прошитую потаёнными страхами. Не то безумие он на цепь сажал, ох не то. Намерения наверстать упущенное тут же материализовались тяжестью внизу живота, той самой, которая появлялась в каждый его приход в Павильон Алого Лотоса. И не скрыть её под слоем одежд. Разворачивающаяся перед его глазами картина являлась же скорее жалкой, чем пикантно возбуждающей. Метафоры не подобрать для описания сией сцены, как неприглядное создание с растрёпанными волосами и в белых одеждах, медленно и неловко стаскивает с себя это тряпьё, пока не остаётся в неглиже. Вымученно становится на четвереньки, с минуту ищет опору, опускает голову.       Молчит. Терпит.       — Довольно, — остановил его Тасянь-Цзюнь, с иронией наблюдавший за этим всем, так и не думающий подходить ближе. — А теперь наклонись.       Подчиняется. Наклоняется ниже, опускаясь на локти и выставляя голую задницу назад.       И Чу Ваньнин остановился, замерев в ожидании нападения, готовясь принять неминуемое. Волосы закрывали лицо, поднять взгляд на Императора он не смог, как и справиться с обжигающим нутро стыдом: всё ещё слишком стеснялся своей наготы. Так и сочащиеся ядом слова Мо Жаня заставили лишь сильнее хотеть прикрыть руками голое тело: безобразное, по мнению последнего.       Тасянь-Цзюнь взял в руки бронзовый подсвечник с зажжённой свечой, нежно обвёл пальцами красивую резьбу. Огненный свет прогнал тени с черт задумчивого лица, а металлический резьной змей с широко открытой пастью, смотрел на человека, задумывавшего нехорошее, с жалостью и осуждением.       Вид этой вещицы повёрг Чу Ваньнина в ужас, когда тот решился повернуть голову, чтобы взглянуть на Императора, и в попытке предугадать ожидавшую его участь, увидел лишь, как Мо Жань неспешно вынимает свечу из подсвечника. Опустил глаза, чтобы не видеть.       Не задохнуться от предчувствия.       Опасный холодный отблеск металла в свете свечей перенёс его в тот самый день, когда бывший когда-то образцовым Наставником Чу, некогда гордый Бессмертный за один вечер был унижен сильнее, чем одинок за всю жизнь.       «Снова? Он хочет сделать это снова?»       Жертва мечется в западне, но единственной жертвой была не задница, а многострадальное сердце Бессмертного Бэйдоу, которое спустилось на непримиримо неистовый бег. Чу Ваньнин чувствовал кожей колыхания воздуха в комнате, его обдавало то жаром, то холодком, пока чёрная тень не склонилась над ним: Тасянь-Цзюнь прочитал его мысли.       — Нет, Ваньнин, на этот раз ты просчитался, — когда тишину нарушил характерный звук того, как Тасянь-Цзюнь ставит тяжёлое металлическое нечто на беспорядочно обесчещенный мелко исписанными чернилами, бумажками и дощечками бамбуковый столик, Чу Ваньнин едва ли успел вдохнуть, с измождённым тихим стоном опускаясь на живот, пряча уставшее лицо в подушке, и тут утрата бдительности с не знающим сочувствия чудовищем наедине сыграла с ним поистине злую забаву: нежную кожу меж бёдер внезапно обдало жаром свечи, из груди Чу Ваньнина вырвался сдавленный вскрик, который тут же заглушила чья-то сильная рука, стиснувшая его шею, затем властно скользнувшая вверх, закрывши рот.       Тасянь-Цзюнь склонился над своею добычей, с одной восковой свечой в руке. Огонёк на фитиле испуганно затрепетал крыльями подбитой стрелою в грудь птицы.       — На этот раз я согрею тебя изнутри.       Ослабевшее за годы невзрачной жизни тело, увы, не годно к сопротивлению, будь сколько воли в нём и праведности. Как бы неистово он ни боролся, пытаясь вырваться из лап лютого дьявола, державшего его до того крепко, что на коже пионами расцветали синяки, порывы не возымели результата, лишь истощили все резервы, заставляя Наступающего на бессмертных Императора расплыться в улыбке, когда Чу Ваньнин в его руках обречённо притих, сдаваясь. Мо Жань убрал руку с его рта: пусть Чу Ваньнин кричит от боли, пускай навсегда сорвёт свой противный охрипший голос! Обвисли в беспомощности тонкие руки, голова запрокинулась назад, рот застыл в немом крике.       — Чу Ваньнин, обещаю, тебе больше никогда не будет холодно, — учуяв дрожь этого тела, вконец сделавшись циничной сволочью, Тасянь-Цзюнь прижался губами к чужому виску, оставляя там поцелуй и шумно вдыхая аромат волос — так пахнут в саду цветы хайтана. Отвратительно.       — Мне не холодно, — голос его дрогнул.       Чу Ваньнину не пришлось долго теряться в догадках, рассуждая о доставшемся ему жребии. Его жизнь всецело принадлежала Императору, коль тот пришёл собрать свою жатву, то он не станет противиться. Глупо было ожидать, что Тасянь-Цзюнь даст ему уйти из жизни без боли, распорядившись иначе. Смерть станет мучительной.       Мо Жань выбрал огонь.       Чу Ваньнин приготовился умирать.       Тасянь-Цзюнь медленно накручивал на указательный палец чернильную прядь волос, принадлежавшую Учителю.       — Нет? Неужто? — пауза. — Посмотри на своё тело, ты дрожишь как осиновый лист на ветру, как можешь утверждать, что тебе не холодно? Этот достопочтенный согреет тебя этой свечой, — сочащийся едкой желчью голос приторно сладок и леденяще спокоен, низкий бархатный тембр ничуть не портят те ужасные речи.       — Не надо… Не делай…       — Чего, по-твоему, этому достопочтенному не следует делать, Чу Ваньнин?       Слушая его тихий жалкий лепет, Тасянь-Цзюнь медленно накладывал заклинание на свечу, вливая духовную силу, даруя её этой свече: пламя её ещё долго-долго будет греть Чу Ваньнина одинокими ночами: забавно, Чу Ваньнин вовек не сможет эту свечу погасить. Отныне негаснущая свеча станет вечным напоминанием непослушному и вредному Учителю: кем стал его ученик, которого с рождения окрестили щенком без матери и дома. Сын этой шлюхи… Кто он — Мо Вэйюй? Тиран, держущий в страхе Поднебесную? Жнец, умертвивший миллионы людей? Отнюдь. Наступающий на бессмертных Император — вот кем он является! Отдалённым шумом ветра за окном слышал Мо Жань слова Чу Ваньнина о том, что этот Учитель не хочет, чтобы его ученик совершил это, не ради себя.       Пока Император жив — пламя свечи горит.       Пока…       «Ради тебя, Мо Жань, послушай меня, ради тебя!» — наслаждаясь опьяняющим послевкусием своего превосходства, тот человек, к которому были обращены эти слова, пропустил их. Заклинание готово по прошествии пары мгновений, свеча уж больше не погаснет, трепещущий огонёк, безмолвно умоляя о прощении, в последний раз осветил лицо Императора, сделав острее подбородок и скулы. Ставши воплощением самого спокойствия, Тасянь-Цзюнь обернулся на своего Учителя, остановившись взором на его лице: наблюдая.       Оценивая.       Поганое зрелище, этому достопочтенному нужна его, Чу Ваньнина, боль.       Казнь началась. Мо Жань медленно накрутил на указательный палец небольшую прядь волос и отсёк её пламенем свечи. Ставшая значительно короче прядка с опаленным концом осталась безобразно торчать, пока Мо Жань едва не любовно пригладил её пальцами, заставив затеряться в густых чёрных волосах. Чу Ваньнин никак не отреагировал, продолжая послушно стоять раком, с широко раздвинутими ногами, упираясь затёкшими локтями в кровать, чувствуя, как начинают неметь колени и глухой болью отдаваться поясница. Продолжает послушно повиноваться приказу.       Длинная прядь чёрных волос ненадолго осталась у него в руке, после чего оказалась отброшена на пол, словно была частью чего-то мерзкого.       Тасянь-Цзюнь, ожидавший любой реакции, кроме смирения, взбесился ещё больше. Будь проклят этот Чу Ваньнин, с его каменной гримасой и мнимой покорностью! Сорвать, сорвать её с его безобразного уродливого лица вместе с плотью и кровью, пусть даже черви после этого съедят его живьём. Чу Ваньнин, эта грязная шлюха, на закате своей жизни играется в гордого Бессмертного, которому всё нипочём? Какой вздор!       — Посмотрим, куда денется твоё хвалёное самообладание, когда я сделаю так! — с этими словами Мо Жань раздвигает его ноги ещё шире и уверенно чиркает свечой по нежной светлой коже между бёдер Чу Ваньнина, вызывая у того неожиданно громкий вскрик, полный боли. Мо Жань наслаждается им, размышляя о том, как же давно не слышал голоса своего Учителя.       Приятно. Хотелось повторить.       Ожог, оставленный свечой, Тасянь-Цзюнь нашёл очаровательным. К сожалению, он вышел небольшим. И это ничтожно мало.       — Чу Ваньнин, неужели тебе пришлось по душе? Ты не стонал так от моего члена внутри тебя, неужто впредь мне придётся трахать тебя этой свечой? Давай же посмотрим, как глубоко она окажется в тебе и как скоро ты достигнешь оргазма. Ну же, Ваньнин, постарайся для меня. И почему же ты снова дрожишь, неужели тебе всё ещё холодно?       — Заткнись! Мне не холодно, мне…       «Мне не холодно, мне больно!»       Остановись!       Не остановится. Мо Жань таким же образом оставил ожог и с другой стороны. На второй раз Чу Ваньнин прикусил губы до крови, больше не позволив вырваться ни единому звуку. И что, что адски больно? Всего лишь ожог. Всего-то-навсего перетерпеть. Тасянь-Цзюнь скоро уйдёт, и Чу Ваньнин сможет обработать ожоги.       — Теперь ты не сможешь свести ноги вместе. Как забавно, Уважаемый Наставник Чу стал шлюхой!       Внезапно Мо Жаню показалось огромным упущением, что он не может видеть лица Учителя, ведь Чу Ваньнин всё это время находился к нему спиной и даже его голова была опущена, выражение лица, которое Наступающему на Бессмертных Императору так хотелось увидеть, было скрыто за тяжёлыми прядями его спутанных волос.       — Ваньнин, перевернись на спину.       Видя, что Учитель то ли намеренно отказывается повиноваться, лишь странно подрагивающие плечи выдают в нём живое существо, а не деревянную куклу, Мо Жань разозлился сильнее.       — Чу Ваньнин! Ты смеешь не подчиниться этому достопочтенному?!       Лишь сейчас Учитель шевельнулся, с огромным усилием сводя ноги, сперва медленно сел, затем лёг на спину, его согнутые колени были резко и неаккуратно раздвинуты грубыми сильными руками.       Тасянь-Цзюнь едва не рассмеялся в голос, чиркнув пламенем свечи по нежной коже ещё раз, заклеймив Учителя уже третим болезненным ожогом в интимном месте.       — Тебе не нравятся мои ласки, что у тебя даже не встал? Мне приласкать тебя в другом месте, Ваньнин?       Ответом вновь служит молчание, расцениваемое Тасянь-Цзюнем как приглашение продолжить, а дважды псину не зови. Вот же, сейчас, сейчас этот достопочтенный снова увидит боль!       — Ты хочешь, чтобы этот достопочтенный прекратил?       Не происходит ничего. Чу Ваньнин дышит тише обычного, замерев и смотря куда-то вбок, правда, в нём по-прежнему уловимо желание спрятать лицо. Тасянь-Цзюнь всё больше сходит с ума.       — Вот же ты шлюха, Чу Ваньнин, даже огонь тебя не берёт! Моли о пощаде! Умоляй меня, чтобы я прекратил! Кричи, умоляй, мразь! — Тасянь-Цзюнь решительно заносит свечу и ведёт ею по коже теперь с наружной стороны бедра и уже несколько медленнее, чем сильнее ранит и опаляет кожу. Следом тянулась широкая полоса ожога. Она намного глубже предыдущих, кровь кипит, и наконец-то Чу Ваньнин подаёт признаки жизни, пытаясь уворачиваться от пламени уже на чистых рефлексах, которые до этого, судя по всему, желал подавить, дабы ожидаемо не выказать слабости. И эта картина, чего не понять, восхищала. Тело Чу Ваньнина всегда было гибким и Мо Жань с радостью насладился бы этой гибкостью сполна, пусть Чу Ваньнин никогда не считался с его желаниями, он бы взял своё. И сейчас так было приятно лицезреть, как изящно Учитель выгибается в спине и пояснице, как непроизвольно поджимаются его ноги и беспомощно подрагивают руки, как выделяется из общей массы волос отсечённая ранее короткая опалённая прядь, как по вискам скатывается холодный пот, а кожа раз за разом покрывается мурашками.       Но Чу Ваньнин больше не проронил ни звука.       Тасянь-Цзюнь, так и не добившись желаемого, убрал свечу.       Рваный вдох, тихий всхлип и ни единого слова. Треск свечей и камина, едва слышное копошение под столом, придушенный шелест дождя за окном. Чу Ваньнин поднимает взгляд на Императора и в его потухших сухих глазах Мо Жань видит едва застывшую мýку, полное смирение, и по-прежнему ни единый мускул на его лице не дрожит.       Иногда Мо Жаню казалось, что Чу Ваньнин не человек. Мог ли человек жить уже как десяток лет в неволе, каждый день вынося столько страданий? Какая неведомая сила держала здесь Чу Ваньнина, что он не предпринял ни единой попытки сбежать? Тасянь-Цзюнь, движимый неудержимым любопытством разгадать тайну: что в голове у Учителя, изредка давал ему шансы. Иногда, развлекаясь, мог оставить незапертой дверь, либо где-то ослабить охрану. Чу Ваньнин, непременно, всегда знал, что с ним играют, и его побег не стал бы хорошим решением, Тасянь-Цзюнь вытряс бы душу из всей Поднебесной, в попытке вернуть своё. И даже так…       Жизнь общипанного птенца Сюэ Мэна и впрямь стоит этого?       Дворец Ушань был огромен, а этот достопочтенный — жесток, но Чу Ваньнин не сбежал, и даже убить этого достопочтенного не… А ведь мог. Сколько раз Мо Жань засыпал с ним, сколько раз оказывался беззащитен во сне, каждую проклятую ночь! Сон его чуток, но Старейшина Юйхэн с потерей ядра не растерял своё мастерство, каждый раз занося над сердцем ненавистного миру Тасянь-Цзюня остро заточенный клинок, Чу Ваньнин, ни в жизнь, ни в смерть, так и не закончил начатое.       Неужто столь не любит грязь?       Тасянь-Цзюнь грубо дёргает чужие волосы, наматывая их на кулак, заставляя Чу Ваньнина поднять голову. Перехватывает удобнее, чуть наклоняется, дёргает сильнее, чтобы заставить Учителя смотреть лишь на своего Ученика, расстояние меж их лицами совсем не велико, но Мо Жань с досадой понимает, что не видит ни единой эмоции на лице Чу Ваньнина. Только по его телу волнами проходит судорога, тело раз в несколько секунд мелко потряхивает, и причину этого Тасянь-Цзюнь не в состоянии понять, ведь сам совсем не обращает внимание на гуляющий в покоях сквозняк.       — Моему Учителю всё ещё холодно?       Чу Ваньнин не поднял взгляда, чем вызвал у Императора новую волну жестокости, которая вдруг исчезла, не сумев набрать силы, дабы обратиться разрушительной. Тасянь-Цзюнь поймал себя на дичайшем несоответствии в своём же поведении: чего он хочет от Чу Ваньнина вообще? Покорности ль, непослушания? Ни один вариант, как ни глянь, не давал желаемого: ни годы, когда Чу Ваньнин не желал сдаватья воле Императора, каким бы палачом Мо Жань ни обращался, ни последние месяцы дивного смирения, наталкивающего на недобрые гипотезы. Черви внутри мерзко завозились, и Тасянь-Цзюнь с силой ударил себя по груди. Рот его наполнился кровью, прежде чем Мо Жань успел всё сглотнуть, тонкий кровоподтёк с уголка губ устремился вниз по острому подбородку.       В полумраке комнаты кровь на лице Императора виделась Чу Ваньнину пугающе чёрной.       Удар не помог, опарыши не желали угомониться, внутренности, казалось, бунтовали против самого его естества. Тасянь-Цзюнь ощущал себя переполненной чашей, у которой слишком много содержимого, кровь уже льёт сквозь край, но Мо Жань упрямо вытер след запястьем, в реальности безобразно размазывая её по лицу и пачкая руку. Снова пробует сглотнуть, но капля крови упрямо просачивается и с другой стороны, Мо Жань незамедлительно трёт своё лицо уже двумя руками, после чего на его щеках остаются кровавые разводы. А после со всей силой его добивает резкая вспышка, коей одолевает его головная боль, и Тасянь-Цзюнь сам закрывает глаза, прежде чем в них потемнеет и он провалится в небытие. Удивительным открытием становится то, что он всё ещё держит спину прямой, так, что со стороны умудряется казаться в абсолютном порядке, забывая о существовании крови на лице. Тасянь-Цзюнь едва ль не выронил из рук свечу, чудом успев вернуть её обратно в подсвечник.       Прежде чем забвение заберёт его полностью, Тасянь-Цзюнь подаётся вперёд и прижимается горячей щекой к прохладной груди Учителя, оказываясь буквально в лежачем положении, сверху. Всё лучше, чем свалиться без чувств. Краем ускользающего сознания подмечает дивное ощущение, как на макушку несмело ложатся чужие холодные руки. Чувствует, как Чу Ваньнин убирает его волосы куда-то назад и буквально ледяною ладонью проводит по вискам, затем спукаясь на щеку, и, кажется, нежно проводит по ней, даруя ласку. Однако, что вероятнее, делает попытку стереть оттуда кровь, ибо ему отвратительно.       Тасянь-Цзюнь со всем своим скептицизмом склонен верить во второе.        Не верится, что только что Чу Ваньнин добровольно принял этого достопочтенного в свои объятия, Тасянь-Цзюнь в полубреду видит, что над ним заносят клинок и уже готов к встрече ледяной стали со своей шеей. Чу Ваньнину легко будет сиюминутно покончить со всем, одним умелым движением перерезав этому достопочтенному горло.       Нарастающий шум, звон мечей, проклинающие его имя голоса убитых и замученных по его вине душ. Настойчиво зовущие этого достопочтенного в ад за собою, они сводят с ума. Рекою кровь отовсюду льётся, падает с неба чернющий дождь, вспыхивает и мгновенно гаснет краткий эпизод той самой укрытой ковром из червоных лепестков могилы, обвитой давно сухими корнями той самой яблони. Унесённое ветром эхо трелей гуциня мерзко разрезает дыры в сознании. Цепкие щупальца уже тянутся к нему, чтобы забрать насовсем, чтобы душа этого достопочтенного в агонии сгорела в аду, но сквозь пелену кошмара Мо Жань слабо ощущает одно-единственное прикосновение сухих обветренных губ к своему виску, кажущееся призрачной агонией, всего-то вызванной кошмаром, но которого оказывается достаточно, чтобы прервать его мучения. Тасянь-Цзюнь перестал понимать, что из этого является бредом его сознания, а что реальностью.       Занесённый клинок оказался всего лишь дурным видением.       Тасянь-Цзюнь медленно открыл глаза и подождавши, пока его зрение не прояснится, медленно пошевелился, чувствуя щекой прохладу кожи Чу Ваньнина и аромат яблоневых цветов, о которых с недавних пор Тасянь-Цзюнь упорно старался не вспоминать. Холодные ладони чужих ласковых рук, медленно перебирающие всё ещё мокрые пряди волос этого достопочтенного. Мо Жань, уже готовый сорваться с места и бежать, сорвав голову, притих, поражённый слишком непривычной лаской от Чу Ваньнина. Тасянь-Цзюнь соврал бы, сказав, что его это нисколько не тронуло.        Постойте, ведь этот достопочтенный совершенно точно не имеет в этом нужды!       Конечно же, он не видел Учителя. Конечно же, он не понял, в каком положении они находятся. Конечно же, ему просто почудилось.       Нет, Мо Жань ошибся.       Не привыкший ни перед кем показывать своей слабости Наступающий на бессмертных Император к своему стыду не смог с первой попытки приподняться на локтях и посмотреть в глаза своему Наставнику, а когда всё же смог, узрел там всё то же раздражающе-непонятное беспокойство. Видеть это Мо Жаню доводилось не впервые, однако нервировало это каждый раз как в первый. Невыносимо.       — Мы ещё не закончили, Чу Ваньнин, — Мо Жань сглотнул кровь и поднялся, раздражаясь, что его голос стал окончательно хриплым и звучит до невозможности убого. Сейчас Император походил на облезлого пса, который никак не желает признавать поражение. — Стерпишь ещё одну свечу в своей заднице ради Сюэ Мэна?       Чу Ваньнин не успел ответить, его заглушил звон не менее десятка ударов в гонг, эхом отдающийся от горных вершин, ветром разносимый по долинам, оповещающий о грядущем нехорошем. Поднялся ветер, полностью утих дождь. Зажглись тревожные факелы, тысячи раскалённых стрел взмыли в небо, на разгромленном, уставшем от войн пике Сышэн тёмной ночью в одно мгновение стало светло, а в павильоне Алого Лотоса разом погасли все свечи.       Сквозь колышимые ветром красные занавески едва заметными светлыми полосами в покои проник слабый свет огней с улицы, позволяющий различать лишь силуэты. Тасянь-Цзюнь в этой темноте обернулся хищной чёрной тенью, лишь блеск его пурпурных глаз стал окончательно завораживающим, что не скрылось от его Наставника. Казнь, к величайшему сожалению иль счастью, прервалась. Чу Ваньнин, приготовившийся к своей сегодняшней кончине в руках Императора, сейчас позволил себе единственное: любоваться им. Чаще он это делал издалека, а когда Мо Жань позволял, то вблизи, и шанс такой выпадал редко, как сейчас, когда Тасянь-Цзюнь крепко прижал свою ладонь к его рту, не позволяя издать ни звука, и крепко прижимая Чу Ваньнина к кровати своим горячим телом, в междучасье замирая, подобно дикому волку на охоте, остро вслушиваясь в воцарившуюся тишину на улице, которая не предвещала ничего доброго.       Так скоро?       Враги уже здесь, рядом. В павильоне Алого Лотоса не горят свечи, и фонари вблизь него некому зажечь, потому павильон Алого Лотоса является надёжно скрытым в темноте. Несмотря на это, в сердце Наставника Чу скользкими волнами с каждым глухим ударом всё выше к горлу поднималась тревога. Тревога за его непутёвого ученика Мо Вэйюя.       Вечер, ознаменовавшийся казнью для плохого Учителя, мог вполне себе обернуться судным днём для Императора Тасянь-Цзюня.       За ними пришли. За ними обоими.       Тасянь-Цзюнь был самоуверен и жесток, но ему хватало ума понимать, что повстанческая армия, достигшая пика, не будет опрометчиво идти на поводу своего желания свершить месть за годы террора, как и жажды крови этого достопочтенного, тем самым навлекая на себя и свои семьи Императорский гнев, за попытку сместить ведущую фигуру на шахматной доске. Шансы того велики, но людской страх за свои шкуры всегда сильнее, жажда жить завше берёт верх, а потому Наступающий на бессмертных Император тут же обратит мятежников в бегство, а кто не успеет убежать — тому Мо Жань с радостью выпотрошит внутренности, по-живому сдерёт кожу, а кости растащат псы по грязным закуткам возведённой Тасянь-Цзюнем Империи.       Империи, что построена на костях и окроплена дождём из крови недругов.       Чу Ваньнин резко толкнулся коленом в живот Императора, и Тасянь-Цзюнь убрал руку с его лица, иначе бы утратил равновесие.       — Мо Жань, ты должен дать мне поговорить с…       — Заткнись! — зло зашипел Тасянь-Цзюнь и вновь грубо накрыл ладонью рот своего Учителя, игнорируя попытки сопротивляться последнего. — Тот, кто посмел прийти сюда сегодня, не уйдёт отсюда живым. Не смей мешать мне, Ваньнин.       — Мо Жань! — Чу Ваньнин, руководствуясь чем-то, чего Тасянь-Цзюню было не понять, ловко вывернувшись, нежно взял лицо Императора в свои ладони, мимолётной лаской огладив его щеку, где располагались царапины, большим пальцем. — Откажись от похода на дворец Тасюэ, Мо Жань.       Он сказал это таким голосом, что у Мо Жаня от ужаса вмиг всё заледенело в груди, а сердце раз у раз ударялось в рёбра, как в железную сталь. Не от страха, а от чего-то, что было в разы хуже. От дурного предчувствуя неизвестной горькой потери, внезапно заставляющего чувствовать себя беспомощным. Он помнил свой разговор с Учителем, практически сразу после того ужасающего сражения, когда реки крови бесславно павших залили тысячелетние льды гор Куньлунь. Помнил, как Учитель месяц назад, точно так же, как и сейчас, просил этого достопочтенного отменить наступление. Тасянь-Цзюнь мысленно поднял его на смех. Тогда Мо Жань остатóчно убедился, что Сюэ Мэн вступил в союз с братьями Мэй, и они вместе почти одолели Императора, меч едва достал его сердца, заставив Наступающего на Бессмертных отступить назад и засесть в дальний тёмный угол, будучи вынужденным подобно жалкому псу зализывать раны. Мо Жань помнил, как в гневе прижимал холодную руку Учителя к своей ране и кричал, спрашивая, почему же этот достопочтенный, по его мнению, должен остановиться? С тех пор кое-что изменилось: Тасянь-Цзюнь той же ночью впервые увидел свой кошмар, и с тех пор каждый раз, как угасал багряный закат, а солнце скрывалось за линией горизонта вдали, как иссякали его последние лучи, а сумерки сгущались ночными свинцовыми тучами: тогда ему начали являться странные сны, мучимые его не только ужасным в своём проявлении безумием, а и чувством безысходного дежавю. И тяжкий рассвет с того часа никогда не приносил облегчения, сопровождаясь ноющей головной болью и вылезающими изо всех щелей паразитами, вместе с его же, Мо Жаня, чёрной символично полусгнившей кровью. Бурлящая в жилах ненависть принялась черпать силу из его бессильной злой агонии: Тасянь-Цзюнь уже не знал, кого ему обвинить в своём недуге: Сюэ Мэна, Учителя, весь мир или всё же себя самого.       Но он помнил тот разговор. Помнил до мелочей.       — Всё ещё уверен, что этот достопочтенный должен отказаться? — Тасянь-Цзюнь спросил это слишком спокойно, даже для себя самого, из-за этого его тон мог сойти за доброжелательный, но Чу Ваньнин не купился на это и снова провёл пальцем по его щеке.       — Со мной твори то, что тебе заблагорассудится, но прошу тебя, не трогай людей…       Тасянь-Цзюнь расхохотался, забыв, что они могут быть в осаде и нужно вести себя тихо, ведь никто из них сейчас не распологал информацией о перемещении тех, кто этой ночью осмелился потревожить покой дворца Ушань.       — Я уже вытворяю с тобой всё, что мне заблагорассудится, Чу Ваньнин. Для этого, как видишь, этот достопочтенный не нуждается в твоём разрешении. В жизни и в смерти — ты только мой, Чу Ваньнин.       Сказав это, Мо Жань слишком резко отпустил Учителя, тенью выскользнув из Павильона, успев забрать императорский мяньгуань. Негоже будет явиться пред своими врагами без него — главного символа его власти. Жутко унизительно выйдет, если в последние мгновения жизни, покусившиеся на его власть идиоты увидят этого достопочтенного едва ли в слабости: Мо Вэйюй станет посмешищем посмертно. Если захвативший бразды правления мира тиран вдруг отрекается от сей привилегии — это будет означать позорное поражение его, и всех его треклятых предков. О том, что Тасянь-Цзюнь сам же сегодня позволил видеть себя в слабости Чу Ваньнину, он предпочёл отныне не вспоминать, сбросив всю вину на жрущих изнутри его червей.       Чу Ваньнин успел услышать, как Мо Жань полушёпотом призвал Бугуй, а затем почувствовал невидимый барьер, коим Тасянь-Цзюнь оградил павильон ото всех, кто посмеет приблизиться: будь то враг, или верный слуга — всех ждала смерть. Забота или же заточение?       Чу Ваньнину было всё равно, но сожаление, что он снова не смог сказать своему Ученику главное, разъедало его изнутри. Мо Жань ошибался, принимая мольбу Чу Ваньнина не идти с войной на дворец за предательство.       Этот Учитель уже принял решение остаться с Императором, наступающим на Бессмертных, навсегда.       Но Тасянь-Цзюнь и здесь всё решил за него.       Оказавшись на улице, после недавнего опыта не особо надеявшийся на успех Мо Жань, поспешно создал две шашки вэйци: чёрную и белую. Это было хорошим знаком, повреждения золотого ядра не сильно отразились на нём, невзирая на некоторую постоянно присущую усталость, он был всё ещё на вершине могущества и силы. Тасянь-Цзюнь смог с точностью просчитать расположение армии: после многомесячного похода она наконец-то достигла Пика Сышэн и остановилась у вершины Шучжун. Вершина Шучжун являлась самой высокой и неприступной частью горы, круглый год сокрытой за сизыми облаками и густыми вьющимися туманами. Именно там и располагалась главная резиденция дворца Ушань, к ней вела долгая лестница из более чем трёх тысяч ступеней, и Тасянь-Цзюнь намеревался позаботиться о том, чтобы никто из прибывших воинов не преодолел и половины того пути. Затянувшаяся тишь подтверждала предположения о том, что люди боятся идти на него в открытую, даже не подозревая, насколько он сейчас слаб.       Брать дворец в осаду никто уж тем более б не решился, а потому Тасянь-Цзюнь направился прямиком туда, решив ждать. Его невесёлым мыслям вторили унылые завывания ветра, доносившееся до слуха подобно голосам неупокоенных призрачных душ.       «В конце-то-концов, не ждут ли они, что я сам спущусь к ним?»       Нет, это было бы слишком глупо с их стороны. Сжимая несколько шашек вэйци в руке, Тасянь-Цзюнь лихорадочно просчитывал свои шансы. Он знал об идущем восстании, работающие на него шпионы за несколько недель успели это доложить, но и им Мо Жань не мог полностью доверять, резонно подозревая среди них предателей, с которыми он несомненно разберётся позже. Сколько человек явилось по его душу? Иными словами, чтобы взять под контроль их всех, используя запретную технику Вэйци Чжэньлун, сколько ему нужно убить и сколько оставить в живых, чтобы всё под небесами подчинялось его воле?       Тасянь-Цзюню нужны как мёртвые, так и живые марионетки.       Хватит ли этому достопочтенному сил? Тасянь-Цзюнь не знал, за что конкретно он сражается, но как и любое гордое существо, привыкшее к славе и находжению на вершине мира, не желал поражения. Уготовала ль сегодня ему судьба встречу с Любимцем Небес? Он ли сейчас возглавляет восстание?       Кто бы это ещё мог быть, как ни Сюэ Цзымин?       Мо Жань задумался, стоит ли подвергнуть его воздействию вэйци и заставить убить всех солдат своими же руками, или же бросить в темницу, соорудив там подобие холодного дворца, но подальше от лишних глаз и ушей. Был ещё вариант сделать бывшего соученика своей наложницей, и организовать ему встречу с Учителем, чтобы у Чу Ваньнина появился товарищ по несчастью, но представляя Сюэ Мэна в алом облачении невесты, Тасянь-Цзюня сгибало напополам или от смеха, или от приступов тошноты. А уж о первой брачной ночи и речи быть не могло. Пожалуй, от этой идеи следовало бы отказаться.       Тишина затягивалась. Мо Жань провёл кончиками пальцев по лезвии Бугуя, очерчивая его контур и гравировку. Неужто вершина Шучжун и впрямь в осаде? Жаль, этот достопочтенный желал бы встретить пришедших лично, оказав им последнюю в их жизни честь, и вместе с тем, поразвлечься напоследок, истребив всех в сражении, но идиоты выбрали медленный штурм дворца. Если так, то те, кто пришёл сюда, попали в свою же ловушку, и гнев этого достопочтенного за сорваное веселье вот-вот падёт на их головы, как снежная лавина в апреле. Пусть его собственные слуги и рады бы сдать дворец, они не сделают этого. Тасянь-Цзюнь расправится с армией повстанцев в одиночку, не став задействовать в столь мелком, как он полагал, сражении, своих многотысячных живых и многомиллионных мёртвых воинов, сохраняя их в резерве для похода на дворец Тасюэ, который был для него костью в горле. И как уж видано, не зря, ибо предводители дворца Тасюэ так или иначе, уже обошли этого достопочтенного, делая первый удар, пусть даже таким хамским способом — недооценив мощь силы Императора, тем самым нанеся ему глубочайшее оскорбление.       Двери распахнулись, впуская ветер, всколыхнувший пламя тысячи свечей зала Даньсинь. В помещение вошёл человек преклонных лет и без тени страха, вежливым поклоном поприветствовал Императора. Тасянь-Цзюнь встретил его с полнейшим безразличием, не удостоив пришедшего и взглядом, продолжая всё так же разглядывать свой меч. Его голос, отбиваясь эхом от стен, в воцарившейся тиши звучал зловеще:       — Ты опоздал, Евнух Лю. Напомни этому достопочтенному казнить всех, кто плохо выполняет свою работу, и тебя в том числе, ведь о собравшейся у подножья горы армии повстанцев, мне решились доложить лишь сейчас, всё верно? — Тасянь-Цзюнь, наконец, медленно поднял на мужчину взгляд. Тот явно стушевался, кланяясь всё ниже.       — Никак нет, Ваше Величество. Этот слуга нижайше просит прощения у Императора, однако, никакой армии внизу нет. Этот слуга явился доложить о том, что один человек посмел просить Вас о немедленной встречи с ним, — слуга склонился ещё и Мо Жань практически услышал, как затрещали его кости. Омерзительно. Он сжал две шашки вэйци в ладони, чувствуя их как раскалённый металл в руках. Он ведь тогда явно ощутил присутствие целой армии воинов. На секунду Мо Жаня одолело смятение, что-то явно было не так. Евнух Лю — годами проверенный человек, потерявший сына, и с тех самых пор числится на службе у этого достопочтенного. Если способности Тасянь-Цзюня и запретная техника Вэйци Чжэньлун не подводили, это значило, что Евнух врёт. Гнев постепенно начал заполнять всё его естество, как вода медленно наполняет высохший колодец, поднимаясь к верху из самых глубин. Тасянь-Цзюнь поднял на него холодные, с лукавым прищуром, тёмные глаза.       «Один человек? Отнюдь.»       — Поднимись.       Приказ Императора был немедленно исполнен.       — И кто же этот безумец, посмевший лично просить о смерти?       Евнух Лю несколько замедлился с ответом, но завидев нетерпеливый блеск в глазах Императора, немного дрожащим голосом поспешил ответить:       — Это Любимец Небес, Сюэ Цзымин.       Тасянь-Цзюнь резко поднялся со своего места, сжимая в руке Бугуй. Интуиция никогда не подводила этого достопочтенного, как и сейчас. Значит, всё-таки Сюэ Мэн здесь. Мо Жань недобро усмехнулся, предчувствуя любопытный разговор и не только. Месяц прошёл с их последней встречи и дыра в груди, оставленная Лончэном Сюэ, всё ещё продолжала гноиться.       «Общипанный птенец вздумал в одиночку попытать удачи, рассчитывая на мою слабость? Не выйдет.»       — Что ж, — Тасянь-Цзюнь величественно сел на своё место, плавно проходясь подушечками пальцев по лезвию меча почти так же нежно, как ещё совсем недавно Учитель касался лица этого достопочтенного. Мо Жань только с удивлением обнаружил, что его собственная кожа всё ещё хранит призрачное ощущение тех прикосновений.       От упавшего на зеркальную водную гладь белоснежного лепестка хайтана разошлись круги.       — Раз уж такой уважаемый гость решил почтить нас своим присутствием, будет верхом непочтительности ему отказать, — Мо Жань широким жестом провёл по самому лезвию меча, поранив свою руку, но даже не обратив на это внимания. Кровь медленно стекала вниз, в свете свечей переливаясь чарующим рубиновым сиянием. — Впусти его, Лю Гун.       — Да, Ваше Величество, — Евнух поспешил исполнить приказ, понимая, что то, что Император назвал его по имени, не сулит ничего хорошего. — Он ждёт снаружи. Сейчас этот слуга приведёт Вам этого человека.       Тасянь-Цзюнь бросил мимолётный взгляд на спешно скрывшийся за дверью силуэт слуги. Всё его тело слегка потряхивало, в предвкушении встречи. Настал час спросить с некогда любимой небесами мрази за всё, в том числе и за предположительно натёртый ядом меч, ранивший Мо Жаня в их последней битве.       Ждать долго не довелось, когда ворота снова распахнулись, в зал Даньсинь вошли два человека. Прежде, чем Евнух Лю успел представить гостя Императору, Сюэ Мэн сам позвал Тасянь-Цзюня по имени.       — Мо Жань! — Сюэ Мэн хотел продолжить, но Тасянь-Цзюнь внезапно фыркнул от смеха, вспомнив, что Чу Ваньнин сегодня с почти таким же отчаянием звал его точно так же.       — Сюэ Цзымин, ты всё-таки решил явиться, чтобы убить меня? — Мо Жань отвлёкся от любования своим мечом и смерил несколько насмешливым взглядом своего когда-то сводного брата. Жизнь за эти десять лет определённо потрепала Сюэ Цзымина, Мо Жань знал это как никто иной, ведь сам в большинстве и являлся причиной всех страданий и невзгод, свалившихся на его плечи. Однако, следовало отдать ему должное, из ребёнка с открытым и необузданным нравом, каким Мо Жань его помнил, Сюэ Мэн стал таким же взрослым, птенец павлина подрос и не растерял своей напыщенности. Единственное, глаза его смотрели серьёзнее, а изящные черты лица стали несколько строже. По горящему решительностью взгляду маленького феникса напрашивался вывод: жизнь, несмотря ни на что, не сломала его. Сверкающие в свете свечей лёгкие серебряные доспехи удивительно хорошо подчёркивали общую решимость в каждой детали его образа, делая юношу похожим на только что вознёсшееся на небеса божество войны. Сюэ Мэн выглядел благородным воином, готовым сразиться с самым ужасным демоном на земле и одержать победу ценой жизни.       — Мо Вэйюй, — повторил Сюэ Мэн. — Я пришёл поговорить!       Тасянь-Цзюнь с некоторым вызовом изогнул бровь, лицо его исказилось в улыбке, и он подавил в себе желание рассмеяться вголос. Если бы он не сдержался, то никогда не отличавшийся терпением Сюэ Мэн мог бы вспылить, так и не договоривши. А Мо Жань сегодня был настроен выслушать братца от и до, да и судя по виду последнего, намечался разговор по душам. Тасянь-Цзюнь считал неплохим развлечением выслушать человека, который привёл армию к его дворцу, но прошёл внутрь под видом мученика, пришедшего в одиночестве на разговор с тираном, от лица всея народа. Такой расклад был в действительности интересен, учитывая тот факт, что Тасянь-Цзюнь уже знал обо всём.       — Забавно, мой так званый братец настолько низко пал, что снизошёл до разговора с этим достопочтенным. О чём же нам предстоит разговаривать?       — Обо всём! О нашем Учителе, о нас, обо…всём… — Сюэ Мэн опустил глаза в пол, видно чувствуя неловкость и душевное смятение, которое ему почему-то не удалось скрыть.       Мо Жань, уже ощущая во дворце присутствие нескольких десятков посторонних, решил подыграть:       — Об Учителе, говоришь? — Тасянь-Цзюнь поднялся со своего места, непринуждённо опустив меч и сделав несколько шагов по направлению к брату.       — И не только… О нас, о том, что ты творишь, о…       — Хватит! — Мо Жань, грубо прервав этот бессвязный поток, остановился, на этот раз посмотрев прямо перед собой, но вместе с тем же не обращая на Сюэ Мэна никакого внимания. — Этот достопочтенный не желает сейчас об этом говорить. Уж тем более вспоминать Учителя, который этому достопочтенному до невозможности противен. Лучше скажи мне вот что, братец, действительно ли ты явился сюда один?       — Сукин сын, что ты сделал с нашим Учителем?! Где он?! — Сюэ Мэн уже начал повышать голос, эхо создавало раздражающий шум.       Тасянь-Цзюнь перевёл равнодушный взгляд со свечи в самом дальнем углу помещения, в упор на Сюэ Мэна, и, игнорируя вопросы, продолжил:       — Помнится, в нашу прошлую встречу ты желал моей смерти, а не пустой болтовни по душам. Где гарантия, что ты не попробуешь сделать это снова? Где гарантия, Сюэ Цзымин, что ты не попытаешься убить меня снова? Я ведь сдержал обещание, данное Учителю, и уже отпустил тебя однажды, так отчего же ты вырос таким неблагодарным, что не ценишь его жертву?       — О какой неблагодарности с моей стороны ты смеешь говорить?! Учитель делал всё, чтобы спасти тебя, не смей говорить так о нём! Отпусти его, иначе я…       — Иначе «ты» что? — Тасянь-Цзюнь перебил его, незаметно сжимая рукоять меча крепче, подготовившись к атаке. Тихое копошение раздалось за дверью, но Император продолжил выдавать себя за ничего не смыслящего слепого и глухого идиота, только вчера родившегося на свет. Его меч был всё ещё опущен.       — Слушай сюда, Мо Вэйюй! Я, пришёл сейчас, чтобы тебя образумить! — Сюэ Мэн единым чётким и изящным, идеально отточенным взмахом клинка, приставил его острие к горлу Мо Жаня. Глаза юноши горели яростной решимостью благородного воина, но также и выдавали в нём человека, только что принявшего непростое решение. — Ты проиграл! Сдайся и предстань перед честным судом!       Тасянь-Цзюнь, спокойно стоя перед ним, не повёл и бровью. Он задумчиво коснулся кончиками пальцев, на которых осталась уже свернувшаяся кровь, лезвия меча Сюэ Мэна, точно так же, как несколько мгновений назад касался своего божественного оружия, и, уже обнажая безумную ухмылку, тихо, хриплым голосом произнёс:       — Поздравляю. Ты только что подписал свой приговор.       Тасянь-Цзюнь легко увернулся от удара клинка, норовящего отсечь его голову. Сюэ Мэн быстро несколько раз стукнул мечом по полу, явно подавая какой-то знак, и в это мгновение в зал ворвались десятки вооружённых воинов, которым Мо Жань, используя силу одной из шашек вэйци, находящейся в его руке, снёс головы раньше, чем двери успели до конца отвориться. К стенам прилипли кусочки их мозгов, алая кровь залила вход в зал Даньсинь и красными змейками начала постепенно просачиваться внутрь. Сюэ Мэн мгновенно попытался остановить его, но Тасянь-Цзюнь духовной силой погасил часть свечей, погружая зал Даньсинь в полумрак.       Теперь и тени играли с ними.       — Если братец Мэн-Мэн называет это разговором по душам, то этот достопочтенный любезно окажет братцу свою милость.       Тасянь-Цзюнь чёрной тенью выскользнул из зала, надёжно заперев за собой двери. Внутреннее чувство победы ликовало: у него есть ещё один пленник. Теперь, пожалуй, нарядить Сюэ Мэна в красные одежды казалось не настолько ужасной идеей, как ранее. Мо Жань давно предчувствовал свой скорый конец, и раз уж ему самому выпала участь прославиться навечно проклятым Собачьим Императором Мо, то он имеет полное право развлечься напоследок сполна.       Глупый Сюэ Мэн не понял, когда зашёл в пустой дворец Ушань, что Мо Жань уже ждал его. Сюэ Мэн проиграл, а вместе с ним проиграла его армия, оставшись без предводителя совершенно бесполезной, была отдана на растерзание Императору злым роком их судьбы. Никто и не припомнит имена воинов, так глупо отдавших свои жизни за мнимое благое дело — свержение тирана. Тасянь-Цзюнь не рассматривал их даже как марионеток для Вэйци, их трупы были преданы земле и останутся гнить там до скончания времён.       Той ночью, Наступающий на бессмертных Император собственноручно обезглавил более трёх тысяч воинов, которых привёл с собой Соэ Цзымин. Та страшная ночь была наполнена криками умирающих в огне воинов и отчаянием Феникса, запертого в зале Даньсинь с тысячей погасших свечей, который этой ночью станет единственным выжившим, избежавшим кровавой бойни, вторым пленником этого достопочтенного.       Той ночью, служивший Императору почти десяток лет, Евнух Лю, был брошен в холодную темницу, до оглашения финального приговора. Он обвинялся в измене. Остальные уличённые в предательстве слуги были казнены на месте самим Императором.       В павильоне Алого Лотоса горела всего одна свеча. Её пламени едва хватало, чтобы осветить некогда богатое убранство покоев, очертания разбросанных всюду предметов: различных инструментов и книг, и силуэт человека в белых одеждах с длинными чёрными растрёпаными волосами.       Чу Ваньнин не думал о будущих шрамах, он и так был уродлив, а в настолько интимных местах новые увечья никто никогда не заметит. Только Мо Жань знал о них, но он уже не рассматривал своего Учителя даже как сосуд для сексуальных утех, теперь он и впрямь для него не значимее грязи под ногами.       И пускай. Он уже давно смирился.       Чу Ваньнина больше беспокоило то, что он, прожив сорок лет, так и не умел обрабатывать свои раны, в молодости предпочитая чаще не обращать на них внимание, что теперь играло против него. Образцовый Наставник Чу не интересовался медициной и не обладал даже минимальными познаниями в этой области. Повреждения тела Чу Ваньнин всегда считал пустым местом и относился к ним соответственно, но сегодняшний случай был исключением: ожоги по обеим сторонам бёдер необходимо было срочно как-то лечить. Из-за них Старейшина Юйхэн долго не мог подняться на ноги, элементарно свести ноги вместе: трение кожи причиняло жуткие страдания. Оставалось лишь каждую секунду проклинать себя за бессилие, и просить помощи ему было не у кого: резиденция дворца пуста, а Павильон Алого Лотоса со всех сторон окружён не пропускающим ничто и никого барьером.       И медлить тоже было нельзя.

      Сердце чуяло беду, Учитель должен быть рядом со своим Учеником, когда настают неспокойные времена, поэтому после ухода Тасянь-Цзюня, Чу Ваньнин непомерным для обычного человека усилием воли заставил себя сползти с ложа и, сгорая со стыда, промыв ожоги холодной водой, одеться. Никаких лекарственных трав или мазей в его арсенале не наблюдалось, как и бинтов.       Чу Ваньнин присел на край кровати, посредине которой мирно спали два котёнка: один белоснежный, другой такой же, только с чёрными пятнышками. Он хотел погладить их, но вспомнил, что у него самого слишком холодные и неприятные руки, поэтому ему не следует касаться этих милых существ, чтобы мерзким прикосновением не потревожить их сон.       Последний раз Чу Ваньнин печальным взглядом окинул окно, сквозь шёлковые красные занавески видны были силуэты деревьев и туманных вершин гор вдали. Всё ещё темно, и дождь стих, и ветер. Не понять, который близится час, но и до рассвета не скоро.       И всё же, свеча и котята согревали сердце.