наследие

— идите домой, — он откидывается на спинку стула, подбрасывает мяч для сквоша и чуть не промахивается, чтобы его поймать. плечо ноет на погоду, и чейзу впервые за долгое время хочется горько рассмеяться. на него смотрят три пары уставших глаз, и у чейза щемит сердце, потому что он знает, что двое из них трахались на ночном дежурстве в комнате отдыха. донести бы форману, но от него такие жалобы будут звучать иронично. дело закрыто, пациент мертв, и у чейза на зубах скрипит песок, потому что он оправдывает себя тем, что они смогли узнать причину. решить загадку. призрак доктора хауса давит на него небесным сводом, и чейз с гордо поднятой головой принимает ношу его наследия, смотрит в упор на нависший над головой дамоклов меч. это отделение стало куда большим, чем вехой в его карьере, оно стало его жизнью и кошмарным сном. оно принесло с собой боль и разочарование, приправленное осознанием себя как мазохиста — или жертвы абьюза, если быть к себе более благосклонным. чейз не был. три пары глаз все еще смотрят на него, и чейзу хочется выругаться, потому что сочувствующие оленьи глазки нужно оставлять за стенами обучающей больницы принстон-плейнсборо, особенно когда не умеешь скрывать лицемерие. — либо уходите сейчас, либо остаетесь на ночь. — доктор… он молча бросает мяч для сквоша на стол, забирает с вешалки пальто и со звоном захлопывает за собой дверь. объективно — он справляется. он пьет не чаще раза в неделю, до сих пор не подсел на наркотики и может позволить себе платить девушкам за коктейли, а не за секс. объективно он перспективный врач, глава отделения, ставшего притчей во языцех, и его отец, наверное, мог бы им гордиться. объективно — оба человека, которые могли бы им гордиться, сейчас лежат под шестью футами земли. он хочет сорваться и позвонить кэмерон, но выбирает то, что разрушит только его — заходит в бар второй раз на неделе. это нормально — напиваться, когда у тебя умер пациент. нормально — переживать это как личную трагедию. в мединституте учат не привязываться. в духовной семинарии говорят, что каждая жизнь священна. нет ничего нормального в том, чтобы пить, чтобы что-то почувствовать, но он респектабельный врач — такие не ходят по психотерапевтам и не глотают таблетки. такие молча спиваются и однажды кончают с собой. уилсон был редким исключением, последним человеком в бесконечном круге чистилища, но хорошим людям в аду не место. чейз опрокидывает в себя виски, не закусывая. на него косится молодая девушка, явно еще студентка — он знает это, потому что два дня назад читал лекцию в ее университете. а еще он знает, как смотрят люди, которые его хотят. девочке придется обломиться — беспорядочные сексуальные связи в его плотном графике запланированы на четверг. — перешел на мальчиков? чейз хочет удивиться, но ловит себя на том, что знал все с самого начала. — сукин сын. он просит бармена повторить и пальцами показывает римскую пятерку. хаус тянется ко второму, но чейз осушает оба, и вместо закуски занюхивает потной рубашкой на плече бывшего наставника. — тебе уже хватит. — пошли нахер, хаус. объективно — чейз не справляется. превращается в свою мать, в хауса, в пациентов, которых он до сих пор осуждает за проебанную жизнь, потому что им нельзя, а ему можно, потому что они собственными руками гробят свое будущее. тот, кто сидит сейчас напротив, забил крышку в гроб будущего доктора роберта чейза. — и этими губами ты целуешь бутылку дэниэлса? как не стыдно. — заткнитесь! чейз срывается на повышенные тона, вскакивает со стула, привлекая внимание всех посетителей небольшого бара на богом забытой улице, откуда он не знает, как добраться домой. у чейза дрожат руки и кружится голова, но он точно знает, что вины алкоголя в этом процентов тридцать, смерти пациента — и пяти не наберется. форман однажды ушел, потому что боялся стать таким как хаус. чейз по глупости стремился к его гению, но в качестве плевка фортуны получил в наследство самоуничтожение, будто сыграл роль ангела, осталось только дождаться, когда ему набьют ебало. хаус заказывает себе выпить, показывает, что оплатит чейз, и до него только сейчас доходит мысль посчитать даты. уилсону оставалось полгода два с половиной года назад. они чокаются молча. хаус даже не шутит про брудершафт. — я не хочу быть вами. — поздно спохватился. — поздно — это когда подыхаешь от передоза. или в голову себе стреляешь. или умираешь от гентингтона. быть живым — это не поздно. — эта работа плохо на тебя влияет — ты разучился врать. — что, хотите себя в пример привести? так вы тоже мертвы. сыграли с нами в цирк с собой в главной роль пьеро, чтобы никогда больше не возвращаться живым. или вы сейчас пьете за мой счет от счастливой жизни? они смотрят друг на друга долго и молча, как в глупых драматических фильмах, не хватает только смазливой песни на фоне, чтобы выдавить слезы. а потом — поцеловаться, благо, что они для этого достаточно пьяны. — уходи с этой работы. уезжай из города. лей слезы в сиднее, нью-йорке или торонто, если бегаешь плакаться после любых трудностей. — так вы поступили, да? сбежали от трудностей, потому что не могли смириться с переменами, не смогли их пережить. смерть — всегда выход, даже если это просто очередная игра. он ясно видит, как хаус хочет его ударить. они оба знают, что до мордобоя дело не дойдет, но обстановка из глупо-драматичной превращается в напряженную, и чейзу кажется, что он от этого начинает трезветь. — я вызову такси. вам куда? хаус молчит — чейзу этого хватает. — у меня есть место на диване. это не вопрос. — что, силой меня потащишь? — что, думаете, побьете меня тростью раньше, чем я вас? чейз расплачивается, выходит на улицу, чтобы вызвать такси, и ему вдруг кажется, что когда он обернется — за его спиной не будет побитого судьбой калеки, за его спиной вообще никого не будет, потому что все это — галлюцинации от алкоголя, недосыпа и стресса, и сигнал о том, что пора просить формана об отгуле. но хаус стоит там, в дверях бара, опираясь на потрепанную временем трость, и чейз чувствует, как небесный свод становится чуточку легче.