***
Первым, что Уильям увидел, проснувшись, была крышка гроба. Охваченный страхом, он оттолкнул её, рванулся наружу — на воздух, ведь он жив, он жив, он жив… — Уильям! Уильям, пожалуйста, прекратите! — холодные руки схватили его за плечи и удержали на месте. Осмотревшись, Уильям узнал комнату. Та самая — без окон и дверей, без надежды, без даже намёка на свободу. Медленно, неохотно, вернулись смутные воспоминания прошлой ночи. — …что я натворил, — пробормотал он отрешённо. — Уильям, вам нужно воды. Позвольте мне. Пока Эрик поднимался из гроба и шёл к кувшину на столе, пока наливал в чашу воды, Уильям не отрывал от него глаз. Как напуганный заец в каждом кусте ищет лиса, так Уильям искал в своём Призраке следы гнева. Раздражения. Ненависти. Чего угодно. И не находил. Эрик поднёс к его рукам воду, и Уильям покорно её выпил. Эрик наливал ему ещё и ещё, что-то говоря о слезах и осушении… Допивая последний стакан, Уильям смотрел на свои ногти. Как же сильно они отросли. Как же много под ними набилось грязи. А Эрик будто не замечал этого. Эрик касался его рук всё с той же чуткостью. — Давайте позавтракаем чем-то лёгким, — предложил он, — я боюсь, как бы вас не вырвало от истощения. Вы ведь почти не спали. — Простите меня за вчерашнее, — выдавил Уильям, — я не хотел. Я думал, мои кошмары прекратились. Я… — Молчите, — приказал Эрик, — я не хочу больше слышать ваших извинений. Никогда. Считайте себя прощёнными, если вам от этого будет легче, но больше не смейте просить этого у меня. После того, что вы наговорили вчера, это слово разрывает мне сердце. Уильям едва не извинился снова, но вовремя прикусил язык. Рука Эрика, скрытая бархатной перчаткой, гладила его ладонь. — Я люблю вас, — сказал Эрик, — люблю сильнее, чем дьявол обожает грешников. Сильнее, чем нож — спины доверчивых. И я нуждаюсь в вас больше, чем в самой жизни. То, что я перенёс, думая, что вы сошли с ума… — он поднял на Уильяма глаза, — Думая, что, едва обретя моё величайшее сокровище, я потеряю его… Подумайте о самой страшной пытке, которую можете представить, и утройте её. Вот, что я испытал этой ночью. — Этого больше не повторится, — прошептал Уильям, — обещаю. Я допустил это случайно и, поверьте мне, не хотел пугать вас. — И я обещаю вам, что больше никогда и никто не посмеет причинить вам страданий. Я также хочу, чтобы вы сказали мне, кто ваши родители и где находился этот… Театр мёртвых. Пока эти мерзости на земле, мне не найти покоя. Уильям некоторое время смотрел на Эрика, не двигаясь, не веря. Так вот как исполняет желания судьба. Выбирает самые заветные, извращает и преподносит глумливым подарком. — Я желаю им смерти больше, чем вы, — прошептал Уильям, — но не смогу выполнить вашу просьбу. Я не помню моих родителей, их имён или даже лиц, а, когда ребёнка отправляют в театр мёртвых, все его следы на официальных бумагах исчезают. Это же развлечение для богатых… Боюсь, вам придётся смириться с тем, что я теперь просто навсегда с вами. Эрик сжал кулаки, отвернувшись, и некоторое время натужно сопел. А затем взглянул на Уильяма снова, и тихо молвил: — Если это так… Я готов согласиться.***
Отчасти он всё же любит меня. Той истинной, чистой любовью, которая может исцелить проклятие поцелуем. И это хуже любой пытки, которую он мог придумать. Я позволяю ему раз за разом касаться моих волос, расчёсывать их. Даю ему срезать мои ногти. Он либо бережен, словно я сделан из хрусталя, либо сжимает меня так, что я не могу дышать. Либо в сотый раз без намёка на раздражение объясняет мне, как работают колёса парового коня, либо взрывается яростью от малейшего моего промаха. В каждом моём сне я тону в вязкой темноте. Она обнимает меня и держит, как младенца. Она нещадно топит мою волю к побегу. Эрик всё называет меня светом, ангелом, но Господи, я ведь просто человек, искалеченный не лучше него. Я так отчаянно клялся себе его ненавидеть.***
Уильям выплелся из своей комнаты в мерзком настроении, готовясь при виде Эрика надеть обожающую улыбку и прильнуть к нему — но комната оказалась пуста. На письменном столе Эрика были разбросаны бумаги, а среди них стоял поднос с прикрытой белым платком едой и запиской. Уильям раскрыл её, с трудом разбирая начертанные угловатыми линиями и багровыми чернилами буквы. Я боюсь, что не застану ваше пробуждение, Уильям. Предайтесь трапезе без меня. Я вернусь, как только смогу — мне нужно навестить старого, глупого друга, которого я вам уже упоминал.Эрик
Уильям вынудил себя есть. Впервые за прошедшие с ночи кошмара две недели он оказался наедине с собой и только сейчас осознал, насколько мала его воля к жизни. Я должен исследовать стены, почти лениво твердил себе Уильям. я обязан. Надежды мало. Я чуть ли не на вкус пробовал ту проклятую раму, а всё равно нашёл кнопку только с помощью Эрика. Что уж говорить о входе в его дом, который наверняка скрыт ещё более тщательно. И всё же он смог подняться и протащить себя по периметру комнаты. Обстучать стены, осмотреть каждую трещинку. Поскрести ногтем выцветшую краску, когда-то, наверное, бывшую алой. Чернила, хризантемы, тюльпаны, розы, чернила, а теперь ещё и стена. Удивляюсь, как Эрик ещё не выкрасил себе маску в красный. Было бы самое то. Обойдя комнату Эрика, он понял, что забитость комнаты, где его поселили, была ещё цветочками эрикового интерьерного искусства. По стенам сверху лезла плесень и паутина; то тут, то там на стенах висели чёрные, сгнившие тряпки; без логики или вкуса везде стояли статуи. Единственной вещью, за которой мало-мальски ухаживали, был роскошный орган — и тот, мстительно предсказал Уильям, при подобной сырости рисковал выйти из строя. Не было ни удивления, ни разочарования, когда Уильям не обнаружил заветной двери. Как я мог не верить, что страх и жажда жизни побеждает всех, думал он, возвращаясь к письменному столу, и зачем я пожелал стать куклой. Ведь так теперь и есть. И будет всегда. Взгляд его упал на ворох бумаг, и Уильям почти отвернулся, чтобы пойти уснуть снова, но замер. На бумагах был нотный стан. Пусть изрисованный линиями, похожими на кровоточащие царапины, пусть местами кривой, пусть бесполезный в его положении — Уильям схватил первый попавшийся лист и уставился на него. А в ответ на него смотрело воспоминание. Такое доброе и светлое, что, казалось, оно пришло к нему из другой жизни. Жамм. Маленькая, неугомонная, вечно торопящаяся Жамм Луи. Жамм, которая научила его кормить кошек. В один прекрасный день ей в голову взбрело выучить ноты. И пусть, как танцовщице, они были ей ни к чему — она твердила, что должна быть разносторонне образованной и знать, из чего состоит ведущая её музыка. А если уж она что-то брала себе в голову, то её было не разубедить. И Уильям охотно, забыв почти на половину часа о графе, обо всём, учил её. Она тогда сказала, что я прекрасный учитель. Руки Уильяма, державшие лист, задрожали. Кем был тот молодой человек, сияющий искренней дружелюбностью, сидящий с Жамм на краю сцены и объясняющий ей язык музыки? Куда он исчез? Кто убил его? Сказать, что это сделал Эрик, будет глупо. Это сделал я. Я. Чтобы выжило это осквернённое, пустое тело. Чтобы сбежать от мыслей, Уильям сделал то, что делал не раз в наземной жизни — он вгляделся в ноты. Заставил себя представлять их звучание, прочитав пометку об инструменте. На этом листе ведущей была скрипка. Начав рыдающей, отчаянной мелодией, она спускалась в более и более низкий регистр, преследуемая ревущими ударными и трубами. Затем трубы стихали, а ударные отдавались лишь приглушённым ритмом. К скрипке присоединялись другие смычковые, и Уильям вообразил их игру так ясно, что по его коже прошёл мороз — ноты были настолько низко, что звучание инструментов бы больше походило на рык… — Уильям. Едва не подскочив, Уильям обернулся. Эрик возвышался над ним чёрной тенью. — Что вы делаете? — спросил он грозно. — Простите, — сорвалось с губ Уильяма прежде, чем он успел подумать, — простите- Я- Я… Просто я вышел, вас не было, и я- увидел- ваши ноты… — страх задушил его, заставил умолкнуть. Эрик стоял неподвижно и молча. Болван, прекрати, опомнился Уильям. Тебя же не за попыткой побега застали. Ты всего лишь читал ноты. Он глубоко вдохнул и склонил голову: — Простите, если оскорбил вас, если нашёл то, что не должен был. Я вышел, надеясь найти вас, но вас не было… Увидев ноты, я просто… Вы ведь знаете, я любил петь. Пусть к главным ролям меня не считали готовым, опера всегда была моей отдушиной. И увидев ноты снова, я просто не удержался… — Я сказал вам не говорить мне этого отвратительного слова. Ну, и что же вы думаете о том, что прочли? — холодно спросил Эрик. Впервые за эти полтора месяца Уильям позволил себе быть честным. — Я никогда не слышал подобного, — молвил он тихо, — чтобы ноты сложили в звук, настолько живо передающий рыдание. Чтобы трубы и барабаны, литавры звучали, как приближающийся враг. Чтобы… — Не враг, — резко поправил Эрик, — это — жизнь, настигающая затравленную душу. Сама жизнь обернулась против этого мужчины. Преисподняя разверзлась и позволила языку пламени вырваться в смертный мир, чтобы настигнуть и пытать его. Уильям моргнул. Эрик отвернулся: — Положите ноты на место. Повиновавшись, Уильям осторожно ступил к Эрику и протянул руку к его плечу: — Мой милый… Эта музыка — о вас? — …почему вы так считаете? — глухо спросил тот. Тебя хлебом не корми, дай упомянуть то, что жизнь твоя — ад, дай поклясться преисподней, внутренне раздражился Уильям. Вслух он сказал: — Эта музыка напомнила мне вашу душу. Такая же… — бешеная, безумная, — Неукротимая, порывистая. — Этот герой близок мне, но он — не я. …понравилось ли вам? — спросил Эрик уязвимо. — Я бы всё отдал, чтобы услышать эту музыку, — Чтобы забыть её. — Нет, — отрезал Эрик, — я заберу эту оперу в свою могилу. Никто из смертных не достоин услышать её. Никто не поймёт адских мучений, что в ней описаны. От неё будут чувствовать лишь ужас… — Но ведь я не страшусь её, — тихо заверил Уильям, — я тронут. Глубоко тронут, почти потрясён — но не так ли приходит в нашу жизнь истинное чувство? …любовь? Рано или поздно это нужно было сделать. Отвергнуть Эрика было невозможно. Уильям лишь ждал момента, когда признание покажется естественным. Даже Эрик, готовый жадно глотать самую пошлую лесть, не поверил бы, что человек, в первую встречу едва не оторвавший ему уши, спустя две недели влюблён в него. И вот, теперь… — Вы слышите? Любовь. Стало так тихо. Эрик, казалось, и вовсе перестал дышать. — Любовь? — спросил он едва слышно. — Любовь… Мой Эрик. Молниеносно, Эрик обернулся и схватил Уильяма под руки. Тот едва не закричал, едва не загородил себя руками, уверенный, что Эрик собирается его убить — но он лишь поднял его и вскружил, намертво прижав к себе, сильнее, чем когда-либо ранее. Он подхватил меня, как куклу, без малейшего усилия, содрогался Уильям внутренне, благодаря себя за каждый миг прошлого, где решил не нападать на Эрика. — Свет мой, мой ангел, — выдохнул Эрик и стиснул Уильяма так, что тот не мог вдохнуть. Костлявые пальцы врезались Уильяму под лопатки. Он попытался позвать Эрика по имени, попросить отпустить (пусть злится, если хочет, Уильям не намерен умереть в его объятиях), но наружу вырвался только сдавленный выдох. Когда рука Эрика двинулась к его шее, в мозгу Уильяма вспыхнуло воспоминание о том, как граф держал его за затылок и угрожал, что может неосторожным нажимом навсегда его обездвижить… Он отчаянно захрипел, будто больной астмой. — Что с вами? — в ужасе вскрикнул Эрик, отдаляя Уильяма от себя и глядя на него. Уильям глотал ртом воздух, и с трудом выговорил: — Всё… В порядке… Просто обняли… Очень крепко. Эрик помрачнел. — После всего, что я… Смертные не способны вынести ни мою музыку, ни мою любовь, — прорычал он и, почти бросив Уильяма на пол, отошёл в угол. Уильям опёрся руками о колени, пытаясь восстановить дыхание. Он невыносим. Сколько же можно оскорбляться на всё подряд. Я разве что сдохнуть могу, чтобы он был всем доволен. Отдышавшись, Уильям выпрямился, подошёл к Эрику и положил руку на его плечо. Тот резким движением сбросил её. — Эрик, прошу вас, — взмолился Уильям, — я просто не мог дышать, ваши объятия были очень крепки, и… — В таком случае могли бы хрипеть более душераздирающе, — огрызнулся Эрик, — что же вы играете в полсилы. Редко что приводило Уильяма в ярость подобно заявлениям, что его боль наиграна. Его затрясло, пальцы скрючились, а рот искривил дикий оскал. Спустя мгновение он опомнился, опустил руки, разгладил лицо и некоторое время пристально следил за Эриком, ища знаков того, что он что-то заметил. Но тот всё так же угрюмо смотрел в стену. Вздохнув, Уильям потянулся вперёд и осторожно обвил руками талию Эрика. — Ну же, мой милый, — позвал он устало, — прошу вас. Давайте не омрачать день, когда я понял, что люблю вас. — …поклянитесь, что не лжёте мне, — потребовал Эрик. — Я клянусь. Клянусь, что люблю вас. Некоторое время постояв неподвижно, Эрик всё же вздохнул и опустил свою ладонь на руки Уильяма, сцеплённые на его животе. Уильям измождённо улыбнулся, и, зная, как сильно Эрик любил говорить о своих изобретениях, перевёл тему: — Расскажете мне про вашу оперу? Обещаю — ей меня не напугать. — …позже. Когда смогу убедиться, что вы любите меня. — Как пожелаете.***
— Не ждите того же эффекта, что получили бы от полного оркестра. Я располагаю лишь органом. Либретто я ещё не создал, поэтому музыка будет говорить сама за себя. И я настоятельно прошу вас не перебивать. Уильям покорно кивнул. Сердце его билось — впервые за всё это время он услышит музыку, настоящую, вживую. Он сидел рядом с Эриком, пока тот приосанивался и устраивал руки на клавишах. — Название оперы — «Торжествующий Дон Жуан», — провозгласил Эрик грозно, словно побуждая Уильяма посметь критиковать его, — интродукция. «Рождение Дон Жуана». Уильям заметил дрожь его пальцев. …и сразу же вздрогнул от пронзительно-высокой ноты, которой взорвался орган. Мелодия вздымалась и опадала, подобно реквиему, подобно руке ударяющего, а на равных интервалах раздавалась всё та же подобная крику нота. Уильям знал, что должен ловить каждую деталь, должен думать, что скажет после, что говорит этот номер об Эрике — но не мог. Он мог лишь скрывать, насколько сильно его тошнит. Искусство не должно быть таким, подумал он сквозь туман, оно должно утешать израненных, а не бросать им их боль в лицо, как кость исголодавшейся собаке… Интродукция завершилась несвязной, диссонирующей смесью аккордов из высоких нот — Эрик слегка притеснил Уильяма, чтобы дотянуться до них. — Молодожёны не знали, каким родится их дитя, — опустошённо сказал Эрик, когда музыка начала затихать, — ожидая милое лицо младенца, они увидели леденящее душу, искажённое чудовище. Уильям осознал, что дрожит. — Несчастный ребёнок, — выдавил он, — он ведь ни в чём не виноват… — О, Уильям… Некоторое время царила тишина. Уильям наслаждался каждым её мгновением, чуть ли не ударяя себя по лицу, чтобы успокоиться. — Виновен, — прошептал Эрик, — виновен заведомо. Он не стал долгожданным сыном, которого они так сильно хотели. Это страшный грех… За который он поплатится. — Это вовсе не грех, — пробормотал Уильям, благодарный, что Эрик погружён в своё творение и не следит пристально за ним, — они должны были любить его, несмотря ни на что. Эрик опустил голову. Спустя время он выпрямился и объявил: — Речитатив «Маска». Родители Дон Жуана обращаются к великому изобретателю, чтобы тот создал им приспособление, способное скрыть уродство их сына. Уильям искоса посмотрел на Эрика, и не отводил взгляд всю арию, почти не слушая тягучую, исполненную горечи мелодию. Доиграв, Эрик даже не поднял пальцы с клавиш и остановился лишь на минуту, чтобы сказать: — Речитатив. «Изгнание». Мать и отец Дон Жуана велят ему стать солдатом и принести семье честь и славу. Или умереть и избавить их от себя… Интересно, он действительно думал, что я не пойму, о ком эта опера? подумал Уильям измождённо, А говорил, что считает меня сообразительным… И ну конечно же он увидел в убийце, изувере Дон Жуане трагичного, непонятого героя, преподнёс его чуть ли не к небесам. Ему бы встретиться с моим возлюбленным графом, который рассказывал мне, что в молодости его кумиром был Роберт Дьявол, что, заставив его покаяться, святоши заточили его неукротимый дух в унылой набожности. Интересно, кто Мелек в этой истории? Ожесточённая пародия на Эльвиру, охладевшая жена Дон Жуана? Или хищница, подобная тем, которых описал Байрон? Есть ли там Сганарель, прислуживающий ему сердцем и душой? И успел ли он вписать туда меня? Если вписал… Значит, я узнаю, каким он меня видит. От этой мысли Уильяму стало болезненно-любопытно и тошно в одночасье. В триумфальном всплеске музыки, стилизованной под военный марш, Дон Жуан стал величайшим солдатом всей армии и снискал признание самого короля. — Впервые в жизни его окружили несчётное уважение и награды, — сказал Эрик почти мечтательно. Пользуясь его отвлечённостью, Уильям позволил себе закатить глаза. Эрик же замер, доиграв «Взлёт Дон Жуана». Его плечи поникли. — А затем король сделал его своим личным убийцей, — сказал он глухо. Некоторое время он сидел неподвижно. Не оглашал с гордостью следующую часть. Не проводил рукой по нотным листам. А Уильям смотрел на него. Не жалей его, почти умолял себя он. Почему тебе совестно за то, что ты закатил глаза, почему? Было ли ему хоть раз совестно хоть за что-то? Уильям понял в этот момент, что Эрику даже не пришлось затаскивать его в вязкую тьму — он залез сам. Истерзанный земной стужей, он бросился на глубину, чтобы согреться хоть там. А, когда нашёл, что искал, когда объятия свернулись вокруг него, подобно хищной змее… Не смог больше отвергнуть. Эрик стыдился своих рук. Уильям знал, как тяжело играть на инструменте в перчатках, почти невозможно — а он хоть и надел самые тонкие, но всё же не осмелился показать свою кожу. Уильям видел её, в ту самую ночь, когда узнал, что какая-то часть Эрика любит его по-настоящему. И ничего отвратительного в ней не было. Уильям видел чудовищ с самой разной кожей — от огрубевших, с лезущей кожей рабочих рук, до лощёных и пахнущих духами. И духи не делали их прикосновения более выносимыми, а грубость кожи — более пугающими. Может быть, это моя судьба, думал Уильям, проводя подушечками пальцев по внешней стороне ладони Эрика, кто-то же должен любить чудовищ. Кем-то же нужно их задобрить. — Позвольте мне снять вашу перчатку, — тихо попросил он. Эрик резко посмотрел на него: — Нет. Нет, не могу. Нет, вы сошли с ума. — Я хочу поцеловать ваши руки, — Уильям взглянул на него, — не перчатку. Я хочу доказать вам мою любовь. Пожалуйста, Эрик. Стягивая с ладоней перчатки, Эрик не дышал. Уильям отвёл глаза, чтобы не видеть этого. Это только затем, чтобы он доверял мне больше. Только за этим, солгал он себе, прижимая выдающиеся костяшки к губам, подбирая почерневшие подушечки пальцев и прикладывая их к своей щеке. — Никто… Никто ещё… — дрожащим голосом пробормотал Эрик и едва слышно всхлипнул. Уильям вздрогнул. Медленно перевёл на него взгляд. — Не смотрите на меня, — прошептал Эрик, несомненно, намеревавшись приказать. — Вы ведь не оставили меня, когда я залил слезами вашу одежду, — тихо молвил Уильям. Это его навсегда привяжет ко мне, подумал он то ли с надеждой, то ли обречённо, и прижался щекой к маске Эрика. Эрик замер, словно изваяние. Если Уильям действительно страдал также, как я, тоже был игрушкой для богачей, судорожно думал он, неужели для него моя нежность была такой же? Жгла, как раскалённое железо? Неужели такое желанное тепло может быть мучительным?.. — Я продолжу играть, — молвил он робко, — Уильям, вы… Останетесь здесь? Дослушаете до конца? — Я надеюсь, он будет счастливым, — Уильям положил голову Эрику на плечо и убрал руку. И он действительно остался. Вместе с Дон Жуаном прожил переход от рыданий до свирепого рыка. Вместе с Дон Жуаном совершил побег от короля, обесчещенный, несправедливо обвинённый и опустошённый. И вместе с Дон Жуаном заперся в доме у озера, где в угрюмом одиночестве провёл остаток своих дней. Последние ноты затихли, как дыхание во сне умершего. — И это конец? — тихо спросил Уильям. — Вероятно, с какой-то точки зрения… Даже счастливый, — Эрик снял руки с клавиш, — Дон Жуан умирает, и этим заканчивается история его жизни. Пусть он умер в одиночестве… Но свободным. Он даже не дошёл до меня, подумал Уильям, опуская глаза. — Я никогда не забуду эту историю, — сказал он честно, — и… Я не могу принять её конец. После жизни таких страданий, неужели он остался один? Неужели никто не проявил к нему сочувствия? Эрик повернул к нему голову и бережно положил пальцы на подбородок: — Не бойтесь, Уильям, — сказал он нежно, — это всего лишь опера. Это музыка, звуки, извлечённые из инструмента. На деле всё гораздо прекраснее. Пусть моя история может быть похожа на историю Дон Жуана… Но ведь он никогда не нашёл вас. Не видел вашей доброты ко всем, от полотёра до рабочего сцены. Не испытал вашей улыбки. Я так рад, что вы оценили моё искусство… Эрик продолжил говорить — о том, каким светом была озарена его жизнь с прихода в неё Уильяма, о том, как он не подозревал, что его тёмное подземелье может превратиться в райский сад, о том, что он посвятит Уильяму свою жизнь и никогда не оставит его… Уильям смотрел в его глаза, привычно улыбался, но в голове его метались мысли. Как тогда, в первый раз, когда он увидел Эрика. Он осознал путь спасения. Путь к свободе. Надежда загорелась, обожгла, засияла. Вырвалась из него словами: — Нет, Эрик. Я не смогу принять такой конец. Не смогу! — Уильям подорвался с места и прошёлся по комнате, — Пусть вы и говорите, что Дон Жуан — не вы, он часть вас, он ваше творение. Я не вынесу видеть его несчастным. — Что же вы предлагаете? — Эрик зачарованно смотрел на него. Я ещё никогда не видел его таким… Никого не видел таким — никогда не благодаря мне, не благодаря моей музыке. Уильям обернулся, и глаза его сияли. — Вы помните историю о дочери командора? — сказал он тихо, — Ту, что Дон Жуан увёз с собой, убив её отца. Вы помните? — Да… — Что, если бы эта дочь была сыном? Эрик задохнулся от восторга. — Найдя его под гнётом отца, — вдохновенно заговорил Уильям, медленно подходя к Эрику, не отрывая своих глаз от его, — Дон Жуан не смог смириться с этой несправедливостью. Наблюдая за его жизнью, он влюбился в него. И так случилось похищение — похищение, которое потом представили как зверство и страшное злодеяние, которое на самом деле было высшим доказательством любви. — Уильям… Уильям взял Эрика за руки и пылко продолжил: — Пусть сын командора поначалу боялся Дон Жуана. Пусть не знал, что тот делает это из милосердия, из искреннего чувства. Со временем он это понял и ответил взаимностью. — И дни Дон Жуана прошли не в одиночестве, — прошептал Эрик, нагнувшись и прижавшись губами маски к руке Уильяма, — а окружённые любовью, тёплой, подобно солнечному свету… — Прошу вас. Дайте мне это. Я хочу увековечить наше счастье. — Так и будет, Уильям. Обещаю вам. — Ещё только одно… Я ведь мечтаю о нашем будущем, мой бесценный Эрик, — Уильям поцеловал лоб его маски, — я надеюсь на него… Вы сделаете для меня кое-что? — Всё, что угодно… — едва выговорил Эрик. Моё сердце будто вот-вот остановится. Пожалуйста, если умирать, то только не сейчас. — Я бы хотел жить с вами на земле. Как вы говорили, помните? Подобно мужу и жене… Пусть нас не примут в открытую, пусть люди будут насторожены, видя вашу маску. Я жил с графом, и вы не представляете, какие вещи можно объяснить парой вежливых слов и деньгами. А ведь вы ими располагаете… Я счастлив здесь, с вами, как не был никогда. Но не заслуживаете ли вы большего? Мы — сломанные, испытанные судьбой, неужели не заслуживаем большего? Истинного солнечного света, а не только того, что вы видите в моих волосах? Эрик задохнулся. Когда-то меня ударили кинжалом, пронеслись истерзанным шепотком мысли. Это был кард… Его воткнули мне чуть ниже пупка. Воткнули по самую рукоять, вынули и воткнули снова. Я думал, что меня просто ударили — пока не увидел кровь… И с видом крови меня настигла боль, подобно пульсирующему огню. Почему мне и сейчас почти так же больно от этого счастья? Почему оно невыносимо? Почему я не могу просто благодарно принять его, почему хочу рыдать? Он подумает, что я неблагодарен… Он подумает… С приглушённым воем Эрик рухнул со стула на пол, на колени. Уильям машинально отступил, и, увидев это, захлебнувшись рыданиями, Эрик намертво вцепился в его рубашку. Он пытался что-то выговорить, но, душимый плачем, издал только невнятные стоны. Наклонившись к стопам Уильяма, он свернулся в клубок, прижался к ним всем телом. Цилиндр упал с его головы, обнажив его поредевшие волосы, плешивую голову, и от этого Эрик взвыл вновь — убеждённый, что вызовет отвращение Уильяма. Если это случится, прошу тебя, Аллах, взмолился он впервые, зная, что делает это неверно, и не в силах молиться иначе, заклинаю, прошу — погуби меня… Пусть сердце моё разорвётся, и я умру, только бы не услышать, как я ему отвратителен… Прикосновение Уильяма к его голой, покрытой перхотью голове вызвало вскрик — он ждал удара, плети, карда, сапога, руки, чего угодно, и первые несколько секунд не мог осознать, что Уильям гладит его. А, осознав, зарыдал сильнее. Он жался к Уильяму всем телом, не замечая, что тот давно уже сел на пол, не осознавая сомкнутого вокруг его плеч кольца рук. Будто издали до него доносился мерный, успокаивающий шёпот возлюбленного голоса… …мир в какой-то момент потемнел и исчез, будто он провалился в сон. Он только знал, что, перед тем, как это случилось, его маска была так полна соплей и слёз, что он едва не захлебнулся; что отвратительные жидкости едва не затекли ему в рот через дыру в щеке… А, когда он вынырнул из тьмы, маска его была сухой и чистой, во рту не было ничего вязкого или тошнотворного. Он всё ещё лежал у Уильяма на коленях. Эрик долго не решался двигаться, даже издать звук. Это было хуже, чем его шатёр-клетка в цирке уродов. Хуже, чем первое младенческое воспоминание — замутнённое слезами лицо его матери, свой собственный непрерывный, моляющий, оглушающий крик, оставленный без ответа, неудовлетворённый голод, жажда и холодный пол. Хуже, чем непрестанные насмешки, проклятия, обещания ему джаханнама: цепей, покрытой смолой одежды и пылающего огня на лице и в груди. Он всё ждал и ждал удара. Того, что, подобно матери, Уильям встанет и уйдёт. Того, что, подобно плети, рука его обожжёт спину Эрика. Ожидание тянулось, как конечности на дыбе… И ничего не было. Нежные руки не стали жестокими. Пришло лишь тихое, обеспокоенное: — Эрик, как ты? Ты отозвалось в груди нежной болью. — В-вы остались… — хрипло выдавил Эрик. — Тебе нужно выпить воды. Можно, я отойду, лишь на секунду, чтобы принести? Услышав из всего сказанного лишь слово уйду, Эрик дрожащими руками из последних сил сжал рубашку Уильяма. — Нет, нет, нет, нет, не, не, не, — в замешательстве он перешёл на фарси. — Чш-ш-ш-ш, чш-ш-ш, Эрик, милый мой, прошу вас, умоляю, только дышите. Я не ухожу, видите? Я здесь. Выпьете воды позже. Я остаюсь с вами. Я не ударю вас. Всё в порядке… С трудом, Эрику удалось выровнять дыхание. — Уи-уильям… — прохрипел он, — Вы… В-вы просили… Пр-просили о чём-то… Чт-что вы хотели… Я-я, я, я сделаю в-всё, всё, что в-вы… Прикажете… Я построю… Всё, что прикажете… П-прикажите, и… Я это… Создам, только… Прикажите… — Ничего мне не надо создавать, — наклонившись, Уильям прижал губы к виску Эрика. К его затылку. Провёл рукой по смоляным волосам, поправил их, убрав с мокрого затылка, — вам ничего не нужно делать. Я люблю вас. Просто придите в себя… Эрик замотал головой и взмолился: — Ск-скажите, чего просили, скажите, я это сделаю, я это сделаю, всё сделаю, что вы прикажете, умоляю вас, скажите, я это сделаю, я ни перед чем не остановлюсь, я сожгу всё, я убью всех, кого прикажете, скажите, чего вы хотели, Уильям, прошу вас, чего вы хотели, чего… Уильям осторожно положил руку на губы его маски и зашептал в ухо: — Чш-ш-ш… Эрик, добрый мой… Хорошо, хорошо, я скажу вам, дышите только, вы так задохнётесь… Эрик схватил ртом воздух. — Чт-что… Так что вы… — Уже говорю, чш-ш-ш, уже говорю, не бойтесь ничего. Я хочу заставить графа поставить вашу оперу. Ведь он держит оперный театр под каблуком… Отправьте меня к нему, как отравленное кушанье в стан врага, позвольте напугать его. Просто оставьте меня в его доме, и я вселю в него такой страх, что он не посмелится даже дохнуть не так на постановку «Дон Жуана». — Хорошо, — выдохнул Эрик, — как скажете, будет как скажете, это уже ваше, всё, что вы попросили, так всё и будет… — Подождите чуть-чуть, это ещё не всё. На представлении пусть он сядет в ваших владениях, в пятой ложе. Вам будет легко скрыться там и убить его. Убийство сотрясёт оперу Парижа, словно гром, и вашу, нашу оперу никогда не забудут… — Вы правда хотите этого? — всхлипнул Эрик, сухо, слёз в нём больше не оставалось, — Вы правда этого хотите? Для меня? Хотите разделить это со мной? Уильям, пожалуйста… — Хочу. Хочу, хочу. Сделаю это ради этого всё. Давайте обсудим это, когда вы придёте в себя, хорошо? — К-как скажете… Всё, что скажете… Эрик ещё долго бормотал клятвы в послушании, не осознавая этого. Уильям подождал, пока он уснёт, всё это время гладя его по голове. Получилось, подумал он. Я освобождён. И, если мне повезёт… Они загубят друг друга, а я скроюсь, как тень в ночи. Да, я скроюсь, говорил себе Уильям, прижимая Эрика к себе, расстёгивая его плащ и волоча его огромное, но худое и лёгкое тело в свою комнату, в кровать, я скроюсь, и никто из них больше не увидит меня. Он протёр взмокший лоб Призрака оперы, умыл его лицо, аккуратно, чтобы не навредить разорванной щеке. Я буду свободен. Никакую мразь больше не назову другом, ни перед каким вельможей не стану расстилаться за жильё, не буду больше терпеть пытки за крохи доброты. Я поклялся себе, и вот она, свобода, так близко. Я всё сделал, что нужно было… Я заслужил… Он лёг рядом с Эриком, прижался к нему сзади, обнял за шею, бережно надел на него маску, затянул ремешок, спрятал его волосами. Лениво текли мысли, брыкаясь против умиротворения, словно попавшее в янтарь насекомое, слабея с каждой секундой. Мне не спокойно. Мне его не жаль. Мне не нравятся эти объятия. Он похитил меня. Я его ненавижу. Он сделал непростительное. Он едва не стал причиной моей смерти… Я не спокоен сейчас… Я не люблю его… Мне не хорошо здесь… Уильям прильнул к Эрику крепче, обнял ногами его талию и уткнулся в его затылок, спрятавшись от мира.