***
Преступник Пестель, его Паша, тайная рана, крик в ночи. На одной чаше весов – их украденные против всех законов встречи, жгучие поцелуи, битая посуда, шёпот в темноте, лихорадка, что делала Николая живым. Жуткая любовь, что вынуждала Ники прятать стоны - закусывать губы до крови. Его Паша, который плёл венок на тульчинском поле («Вот, Ники, корона, достойная вас») Паша в квартире на Мойке, натянул простыню наподобие римской тоги: «Ники, прошу вас, не так уж вы и опаздываете к братцу. Да боже мой, что за опера: «Погибель ждёт меня…»(напевает, дразнится), перчатки не забудьте, штаны подождут» И как на него такого сердиться: изображает римского героя, а щёки детские, на хомяка похож… На другой чаше весов – долг. Слово, пригвоздившее Николая с детства, тяжёлое, как рука Ламздорфа. Огромная империя, которую надо держать в кулаке, иначе всё пойдёт прахом. Братья - их Великий князь, конечно же, недостоин, недолюбленный третий сын, о котором шептались: а Павлович ли он. Его родные дети и жена, Богом данные. На весь Николаев долг злодей Пестель осмелился поднять руку. Предатель! Как скандал учинил, когда пришёл Ники с крестин дочери, кольцо обручальное изверг стащил да бросил в угол. Вазой швырнулся. Потом помирились на полу…С Пашей Ники становился сам не свой. До последнего ждали, что Пестеля помилуют. Полк не вывел, сам приехал сдаться. Но как же поступить Николаю? Казнить за трактат его республиканский? Так и Трубецкой строчил опусы и в восстании участвовал – князя, дурака, помиловал. Что под пьяную лавку с братьями Поджио Паша болтал, считал жертвы царствующей фамилии, так это с их слов, и Ники знает, что полковник во хмелю переходил черту, болтал всякую ересь. И что вольнодумец, было ясно с первой встречи: преступник, да не в том… Николай цеплялся за каждый аргумент и не мог решить известное упражнение «казнить нельзя помиловать». Если помилуешь его, то покажешь свою слабость, а слабость не простят никогда. Если помилуешь, то и из Сибири его привезёшь обратно, чтобы не завёл там себе никого, и так уже Лорер заходится на допросах нежностью к полковому командиру. Если помилуешь, то эта немыслимая связь не отпустит тебя до конца жизни, будет злодей крутить тобой, как шевалье де Лоррен, о котором он же тебе рассказывал. И Ники подписал приговор своему любимому, а вместе с ним и самому себе. Сжёг все письма, спрятал свою боль, как привык прятать с детства: лисёнка на груди спрятал спартанский мальчик. Но сколько ночей подряд ему потом снился Паша! Там, во снах, то в Тульчин звал опять летом, то спорил, не церемонясь, мол, прав был я, перемены нужны, нет порядка в государстве. «Обложил тебя Гоголь в «Ревизоре», Ники? И правильно сделал!» А то и приходил Паша в сон просить прощение: «Я бы никогда не убил тебя, Ники. Не смог бы. И детей твоих… Кто там у тебя бунтарём растет? Мари? Вот её бы научил бунтовать с драматическим эффектом. Я любил тебя, Ники. И умирал с твоим именем на устах» Неужели император Николай совершил ошибку, принеся в жертву хищной двуглавой птице любимого? А сегодня снова явился Паша во сне, вроде он и не он: полысел и заматерел, на батюшку Пестеля стал похож ещё больше. Будто лежит Паша рядом с Ники и вальяжно говорит: «Повесил бы ты меня тогда, кто б твоих детей буянить научил? И зря госпожа Смирнова-Россет на тебя заглядывается - ноги выдерну. Ты ведь мой?»-«Я только твой, генерал, и больше ничей» Так и проснулся Николай Павлович от этого сна, сырым мартовским утром 1845 года. В сердце – будто осколок дробится. Весь день голос Паши слышится и их непрожитая жизнь - перед глазами. Хочется кричать: «Паша! Я совершил ошибку!» Но поздно. Выпить бы его, отнятый при аресте, яд, ведь смотрит флакончик годами, но Ники не решается никак. Точнее, не может решиться из-за долга.***
… Николай Павлович посмотрел в зоркие черные «итальянские» глаза фрейлины Смирновой-Россет и сказал с горькой усмешкой: «Вот скоро 20 лет, как я сижу на этом прекрасном местечке. Часто удаются такие дни, что я, смотря на небо, говорю: зачем я не там». Александра почувствовала: в уголках ледяных глаз сокрыта какая-то тайна, что притягивала её любопытство и всё же колкой стеной стояла между ними. И в то же время фрейлине так по-человечески стало жаль всемогущего человека, который вдруг посмотрел на нее синеглазым раненым юношей. - Что же вас так терзает? Император собрался, закрылся. - Ваш приятель Николай Васильевич меня терзает своей сатирой. - Он пишет мне, что полагает свою последнюю вещь, второй том «Мёртвых душ», ошибкой. - Да что вы говорите? Что ж, за ошибки приходится дорого платить.