С тобой имена заместо местоимений

Исидору восемнадцать, и все, что он хочет, это выделяться. Ни перста менху, который должен достаться от отца в наследство, ни всенародной любви, без которой он не сможет стать служителем Степи и вести хатангэр к лучшей жизни — это все кажется ему далеким будущим, а он хочет жить настоящим. Не быть частью огромного организма, не быть «одним из»... он почти не бывает дома, шляется по новостройкам, а когда надоедает смотреть на холеную рожу Ольгимского, идет к Олоннго. Его мир наполнен звуками, которые ему не нравятся. Это звук топора, разделяющего быка на куски. Это звук загружаемого в мешки мяса. Это звук молитвы матери-земле, которая забирает гораздо больше, чем дает, и Исидору слишком мало лет, чтобы понять великие смыслы мироздания. Это звук дикого совокупления червя с твириновой невестой, как весна, то куда ни пойдешь в Степь — везде они, и ему так жалко этих человекоподобных девушек, что хочется взяться за нож. Однако, несмотря на возраст, отец — грузный, низкорослый мужчина с руками такими большими, что ими можно снять с небосвода солнце и похоронить его в Степи, продолжает учить его жизни. Иногда силовым методом. Исидор не сопротивляется. Он привык и не держит на отца обиду. В конце концов, не странны ли родители, не бьющие детей? Палка привычно проезжается по спине за какие-то промахи, и он лежит на скамье, жмурится; он знает, что боль пройдет, как только он выйдет за порог дома. Исидор отстаивает свои границы как может: украшает одежду забавными висюльками из меди, повязывает вокруг пояса разноцветные ленты, отращивает по-женски длинные волосы и заплетает их в косы. Он видит, как на него смотрят хатангэр — с разочарованием, пренебрежением, как на глупого птенца. Исидор злится: да мне же вас лечить потом, кровные! Кем я стану, если не отделюсь от вас хоть ненадолго?! Оюн его не понимает, и Тычик не понимает, и даже родная мать, чье лицо похоже на изюм, а маленькие руки — на высохшие палочки, волнуется от того, что наследник знания о Законе растет совсем не таким, каким она его себе представляла. Пока он сидит на земле у огня, над которым варится суп в котелке, она расчесывает его голову, нежно называя волосы «невестовыми патлами». — А может, — говорит Исидор, глядя на костер, — я вообще не хочу становиться менху, эжи*. Вон какую Линию построили до новых городов — может, я туда хочу? Он чувствует, как между прядей вздрагивают пальцы. — Исидор, — тихо произносит она, и ему мгновенно становится стыдно просто за то, что он открыл рот. — Ты же знаешь... ты родился очень поздно, а твои старшие кровные умерли в детстве. Аба* терпит твои выходки лишь потому, что больше некому принять наследство. Оттого у тебя и имя не наше… Ну да, он знает. Изида — далекое божество материнства, женственности, плодородия. Ему хочется возразить, дескать, а что тут делать тогда, если родная земля, которой ты отдаешь столько любви, не дает тебе дитя, но он молчит, потому что стыд больше, чем желание спорить. Так и с отцом. Ахим Бурах кидает на него взгляд из-под тяжелых безбровных мышц над глазами, и Исидор думает: неужели настанет время, когда и я буду таким? Жалким, лысым и прячущим беспомощность за палкой? — Я не хочу быть менху, — говорит он, зная, что будет дальше. Но, к его удивлению, отец пожимает плечами и продолжает гладить хищную птицу, спокойно сидящую у него на руке. — Ты и Линий не видишь. Путей не знаешь, а моими пройти откажешься. Какой же из тебя менху? Значит, перейдет право кому-то еще. Могу ли я противиться судьбе? А ты, ты, сможешь ли ты принести Ей достойную жертву? Убить живое, чтобы постичь и принять? — Нет. — Исидор складывает руки на груди, вся его поза — поза борца. — Если и становиться менху, то чтобы продлевать жизнь, а не убивать. Если твоей Степи так нужны жертвы, то от меня она их не получит! — Проклятые горожане, — говорит вдруг Ахим. — Пришли на нашу землю и перевернули тут все вверх дном. И испортили тебя! И Исидора это внезапное смирение так выбивает из колеи, что он выбегает из юрты, отмахивается от вставшего на пути мясника, который зачем-то пытается его поймать, и бежит, бежит в Степь, делает полукруг и заходит с другой стороны Города. Каменный двор, пустынный и тихий, больше похож на семейный склеп Каиных, чем на что-то живое. Он больше не хочет возвращаться к родителям, к палке, к сухим рукам, не хочет возвращаться к Ней. Исидор очень на Нее обижен: за то, каким жестоким и суеверным стал Ее народ, за то, что они жили ради смерти, причем не достойной даже, а просто, жили как удобрение для какого-то растения, которое все никак не зацветет. Он слоняется по новым улицам, облезает мосты, как диковинку, висит на них вниз головой, зацепившись за прутья забора, чтобы смотреть в Горхон, надеясь увидеть глаза Суок, но видя лишь мутную воду. Она даже питье им дать не в силах… Так он проводит в черте Города несколько дней, выменивая еду за украшения с кушака. Симон находит его с расплетенными, еще кудрявыми волосами, грустно жующим буханку хлеба с молоком — Исидор отдал за бутылку все ленточки, которыми перевязывал косы. — Чего смотришь, хотын*? — спрашивает Исидор грубо. Он помнит уроки, которым учит Круг, и если этот дед ответит ему грубостью... почему-то Исидор ждет от всех грубости в первую очередь. — Думаю вот, можно ли вас чему-то обучить. Выглядишь смышленным, но что на деле? И Исидор идет раздраженно доказывать ему, что. Он огрызается и зовет старика дураком на языке Уклада, внутренне радуясь, что тот или не понимает, или понимает, но терпит; вскоре ему это надоедает, однако ощущение «хоть тебе я докажу» остается, и он не знает, что хочет доказать, поэтому берется за любой вызов. Самым сложным становится небо. Хатангэр не доверяют небесной тверди и ждут от нее зла. Они прячутся в юрты от дождя, на снег смотрят с ненавистью. Симон рассказывает ему о созвездиях, древних греках и мореплавателях (глаза Исидора недоверчиво округляются: вода, да так много, да в одном месте? Быть такого не может!), которые ориентировались по звездам. Каин пытается показать ему ту самую, Путеводную, но Исидор смотрит куда угодно и ничего не видит. Он похож на зверька, глядящего на перст, а не в сторону, куда он направлен, но, в отличие от животного, делает это умышленно. Ему не нужна помощь, чтобы понять непонятное, чтобы постичь непостижимое. Он знает, что ему на роду написано быть менху, значит, придется всегда идти одному и разбираться тоже одному. Сидя ночью на одном из рогов Олоннго, куда Исидор без труда забирается, он листает в подлунном свете книгу с созвездиями и пытается сопоставить одно с другим. То вертит страницу, то прикладывает к глазам пальцы, то ложится, подложив под голову руки, и вспоминает картинки, латинские названия, которые не укладываются в уме... Он видит свет Линии. Цепляется за него, как за проводник, и ему открывается Большая медведица. Исидор смотрит на ковш с открытым ртом — получилось? Или случайно так вышло? До утра он без книжки ведет по небу Линию за Линией, соединяет звезды, чувствует кожей связь. Это неправильно — определять по небу, но Исидор пока не может иначе, и каждую ночь он приходит посмотреть на свое маленькое открытие, пока Линии не кончаются в видимых созвездиях, пока они не остаются в памяти. Он боится говорить об этом отцу и не хочет тревожить мать. Но когда он возвращается в юрту, то говорит: я готов принять твое (Твое) наследство, я знаю, какую жертву принести и знаю, куда поведу свой народ. Он готов запереть хатангэр в каменном мешке, если это позволит ему спасти их от жестокости матери-Степи хоть ненадолго. Он следит за тем, как волосы плывут по Горхону, не желая тонуть, и видит в этом добрую волю. * эжи — мамочка * аба — отец * хотын — горожанин