Дети бабочек

Дыхание зверя. Первый клык: Пронзить и извлечь

      У Аой мягкие волосы, хрупкое девичье тело, глаза цвета неба, на котором только-только появились первые звезды, и мягкие руки, едва помнящие о том, каково это — держать катану. Она ругается больше в шутку, заботится и окружает любовью, а еще смотрит сквозь пальцы, когда Иноске ворует с кухни еду. Лишь, пока на подносе становится на пару-тройку рисовых колобков или пышных паровых булочек меньше, отворачивается к окну и, скрестив руки за спиной, едва заметно качает головой.       Управляя Поместьем бабочки, Аой на самом деле является одним из самых прекрасных и нежных его цветков — сильная, волевая, как и все здешние девушки, но преданная делу, отдающая всю себя без остатка служению Истребителям и ранимая внутри. И все Истребители преклоняются перед ее силой и впитывают ее заботу, которую она дарит всем без исключения, но Иноске — всегда чуть больше. Он никогда не скажет об этом вслух, но он благодарен ей — и за эту заботу, и за ощущение, что, когда бы он ни вернулся с миссии, его будут ждать. Пусть всю свою сознательную жизнь он даже не думал, что будет нуждаться в чем-то подобном и, уж тем более, что когда-нибудь что-то подобное получит.       Но, несмотря на эту слепую, едва ли осознаваемую, почти звериную привязанность, сейчас он думает, что окажись он на месте Тандзиро в момент, когда Аой и еще двух девочек из поместья похищали, он бы не смог пошевелить и пальцем.       Потому что просто не сумел бы противиться Тенгену Узую.       Иноске слышит возмущенные крики Тандзиро еще задолго до того, как видит его самого, и даже не заостряет на этом внимания: Камадо всегда считал, что не имеет права пройти мимо чужой беды, но с момента смерти Ренгоку это, по мнению Иноске, стало доходить до абсурда. И поэтому этот разговор на повышенных тонах, переходящий в визг, не стоил ничего другого, кроме как быть пропущенным мимо ушей. Но едва ворота поместья и творившееся перед ним действо предстают перед глазами Иноске, он тут же замирает, едва не потеряв равновесие и не вспахав носом землю из-за резкого торможения.       Иноске кажется, что если бог существует, то он стоит прямо перед ним.       Сверкающей глыбой возвышается на крыше над воротами, заслоняя собой солнце и сияя, словно сделан из драгоценных камней, и ему все равно, почему этот бог сжимает в руках хрупкую, болтающую ногами в тщетной попытке выбраться Аой. Он готов — без раздумий и лишних разговоров  — занять ее место, но не потому, что того требует честь, а потому, что сию минуту, отныне и навек жаждет только одного — быть рядом с Ним.       Бог сразу дает понять, что для него и он, и Камадо с Агацумой — мусор, блеклый, тусклый и блестящий разве что в своей бездарности. И уместно было бы беситься от такого высокомерия, но Иноске примиряется, с благодарностью принимая каждое громогласное, но такое ласкающее его слух ругательство. Его звериная ярость, распространяемая на всех и вся, безрассудность, порой граничащая с абсурдом, вмиг угасают, а кипучая, подогреваемая юношескими гормонами кровь превращается в кроткий поток, переносящий по венам лишь кислород и жажду признания. «Обрати на меня внимание, обрати, только обрати». Но Бог не обращает. Со всей своей бравадой, за которой Иноске пытается скрыть дрожь в пальцах и подгибающиеся колени, для сияющего Тенгена Узуя он — всего лишь пустое место и не достоин не то что пристального внимания — даже мимолетного взгляда.       Внезапно хочется быть полезным. Хочется, чтобы нуждались, звали и надеялись на помощь. Хочется просто быть рядом, прирученным диким зверем жаться к широкой теплой ладони и подставлять под прикосновения лохматую голову. И отдаваться без остатка. Следовать слепо, не видя разницы, куда идти — все равно, даже если в адское пекло или в лапы демона, на верную гибель — лишь бы ни на минуту не терять из виду широкую спину.       И даже сменить маску на макияж, а звериный наряд — на девчачье кимоно и запрятать подальше от чужих глаз катану оказывается чем-то, что он делает слепо, в обход собственной воли и казавшихся прежде нерушимыми принципов. Потому что так сказал Бог.       У Бога свои нужды, и нужды смертных его не касаются. Он идет по кварталу Красных фонарей с тремя переодетыми мечниками. Зеницу кипит от злости за свои унижения, Тандзиро светится гордостью, потому что делает правое дело, а Иноске чувствует себя пустым, потому что у Бога есть три жены, которых нужно найти, и Бог на него не смотрит. Он обращает на него внимание только затем, чтобы скрепить сделку с управляющей дома Огимотоя, и пожелание удачи — все, чего удостаивается Иноске и смотрит потерянным взглядом, когда его уводят, взяв под локоть, а Бог машет ему вслед рукой.       В Огимотое Иноске отмывают от макияжа, зовут «Иноко» и говорят, что она красивая девочка и что у управляющей, как ни крути, на прекрасное глаз наметан. В тот самый миг Иноске жалеет, что Узуй его не видит — и злится: девчачий наряд внушает девчачьи мысли; и жалеет в порыве отчаяния, что он не девушка — не ойран, на которую Тенген бы просто взглянул, и не ниндзя-куноити, которую он мог бы взять в жены, чтобы любить.       Иноске зовет Узуя Богом праздников. Жены Узуя зовут его «мой Тенген». И каждое «мой Тенген» бьет его под дых, по всем органам сразу, и по сплетению нервов в подреберье — он проклинает свой звериный слух за то, что даже на расстоянии десятков метров до него все равно доносится эта режущая уши нежность, сквозящая в голосах Хинацуру, Макио и Сумы. По-детски ревностным взглядом окидывая всех троих — таких разных, но одинаково прекрасных в своей одновременной силе и хрупкости, он примечает, что Сума чем-то похожа на него. Будучи в Огиматое, Иноске слишком часто видел в отражении не маску, но свое собственное лицо, и лицо Сумы — те же глаза, и нос, и щеки, обрамленные иссиня-черными прядями — одновременно внушает ему надежду и рушит ее. Потому что если рядом с Тенгеном уже есть Сума, зачем ему смотреть на кого-то, кто просто на нее очень сильно похож? Тем более, что с момента, когда все три жены оказываются в безопасности, Бог ни на кого, кроме них, просто не смотрит.       Он сияет для них, окруженный ими тремя, смотрит с любовью и снисхождением на все их капризы, распри и слезы. Вечно ворчливая Макио, плакса Сума и молчаливая Хинацуру в глазах Иноске кажутся чем-то несочетаемым с блестящим образом Бога, но Бог думает иначе. Обнимает их, улыбается и готов жертвовать ради них жизнями — и своей, и даже чужими. И сражается ради них, и даже готов уйти в отставку, потому что Хинацуру устала и умоляет о мирной жизни, и он согласен ей наконец эту жизнь подарить.       Даже в пылу сражения Иноске думает о Боге. У него, как и у Бога, два клинка, но Бог вряд ли заметил — и это, и раны на его теле, и то, как в него, безжалостно протыкая грудину, влетает запущенный Гютаро серп. И даже когда кровь брызжет сквозь маску изо рта и ноздрей, а в ушах — лишь шум и крики заставшего эту сцену Тандзиро, Иноске думает лишь о том, что он ничтожен, потому что он Бога подвел.       Он выживает. Они все выживают, и все заканчивается. Искалеченные, еле дышащие и едва стоящие на ногах, они расходятся каждый в свою сторону. Тенгена уводят его жены, он опирается на них и даже не оборачивается, тусклый, будто бы за одну ночь утративший свой блеск, превратившись в совершенно обычного человека, и абсолютно теперь другой. В этот момент внутри Иноске что-то умирает — словно с громким, почти звенящим треском рвется натянутая между ними тонкая, невидимая простому глазу нить. Сцепившись с Тандзиро, Зеницу и Незуко, чтобы держаться и как-то двигаться, он уходит  — также не обернувшись. Не чтобы не бередить и без того раненую душу, а просто потому, что на это совсем не осталось сил.       Бог снова будет сиять, где-то далеко и кому-то другому. А Иноске вернется к Аой. Когда-нибудь женится на ней и, может быть, у них будет парочка шумных, похожих на них ребятишек.       Потому что Аой смотрит на него так, как больше никто не смотрит. И позволяет воровать с кухни еду, пусть и ворчит иногда и шлепает по ладони самыми кончиками пальцев. И всегда, что бы ни случилось, ждет.