Дыхание пламени. Девятая ката: Чистилище
Когда Ру́ка Ренгоку умирает, будущий пламенный столп Кёджуро Ренгоку делает то, что сделал бы на его месте любой ребенок, потерявший мать, — плачет. Тихо, глотая скатывающиеся по щекам слезы, словно пытаясь распробовать на вкус собственное горе. Он никому не показывает их — ни горя, ни слёз — просто, дождавшись, пока младший брат уснет, а в комнате отца стихнут наконец звуки ударов кулака об пол и тихий, но давящий отчаянием скорбный вой и стук то и дело опускаемой бутылки с сакэ, выходит во двор, освещаемый яркой, почти полной луной. Он идёт по лунной дорожке вглубь сада, усаживается на большой, чуть шершавый камень и поджимает колени к груди. Ру́ка всегда говорила, что этот камень напоминает ей льва, и раньше маленький Кёджуро, забираясь на него, чувствовал себя укротителем дикого зверя. Сейчас ему хочется, чтобы у этого зверя была настоящая пасть, в которую можно было бы забраться, чтобы быть сожранным целиком. — Мама, — шепчет он, царапая ногтями поверхность камня и всхлипывая в голос. Ответом ему лишь тихий шорох в темноте. Шинджуро Ренгоку не плачет. Он воет раненым зверем, и аккомпанементом его скорбной песне — плескание обжигающей горло жидкости в бутылке из темного стекла. Он чувствует себя стеблем, вырванным из земли с корнем и переломанным пополам. Он задыхается своим горем и не видит впереди ничего, кроме беспросветной тьмы. И кажется, что он теперь — выжженная земля, на которой больше не прорастет ничего. Воспользоваться Дыханием и испепелить самого себя — звучит в его голове как выход. Чтобы сгореть дотла, чтобы не осталось ничего, кроме воспоминаний. Но мечник не может применять силу против человека, даже пустого и изъеденного горем, и катана, вынутая из ножен, летит в стену, сопровождаемая пьяным яростным рыком. За что он сражался? Пламенный столп, защищавший людей, которых он даже не знал, в итоге не смог сберечь то, что было ему дороже всего: пока он мотался по свету, вырывая чужие жизни из лап демонов, ту, что была его собственной жизнью, пожирала болезнь. И время, отведенное им двоим, он посвятил тем, кто даже не вспомнит о его существовании. Это даже не горькая ирония, но самое настоящее проклятье. Снедаемый этими мыслями, он сворачивается калачиком на футоне и закрывает глаза. Мысли постепенно ускользают от него, и огонь, наполнявший его тело, блекнет и затухает. Аказа чувствует это, стоя в темноте сада поместья Ренгоку и вглядываясь в лунную ночь, где одним единственным огоньком теперь горит фонарь на крыльце большого одноэтажного дома. Он слышал все, что ему нужно было слышать — каждый всхлип, и каждый давшийся с таким трудом и ненавистью к себе вдох и выдох, и тихий свист, с каким разрезал воздух клинок ничирин, прежде чем, теперь уже ненужный, упасть на пол. Шинджуро Ренгоку обратил самого себя в ничто, и Аказа думает, что это самый удачный момент для того, чтобы наконец заполучить в свой список убитых охотников пламенного столпа. Осторожно, не издавая ни единого звука, он движется к выходу из сада, но внезапно останавливается. На камне застывшим изваянием сидит мальчик. И его боевая аура на мгновение ослепляет привыкшие к темноте глаза Аказы. Он оступается, попавшая ему под ногу ветка трещит, и мальчик оборачивается. — Кто здесь? — спрашивает Кёджуро, утирая слезы. На мгновение ему кажется, что во мраке среди деревьев мелькнула пара желтых глаз, но едва он вскакивает с камня, чтобы метнуться прочь, из-за темных стволов показывается человек. Аказа не понимает тех чувств, которые вызвало в нем исходящее от мальчика невидимое человеческому глазу свечение, и не понимает, почему даже мысли не мелькнуло у него в голове о том, чтобы просто взять и свернуть ему шею — убитый ребенок столпа, пусть даже и бывшего, стоил бы десятка обычных, и только ради этого был бы смысл от него избавиться. Но вместо этого Аказа принимает человеческий облик и медленно, чтобы не испугать ребенка, выходит. — Что с тобой случилось? — спрашивает он тихим, спокойным голосом. — Почему ты плачешь? Кёджуро хмурится и смотрит на него с недоверием. Застывший на месте Аказа ждет, приготовившись атаковать, если ребенок закричит и позовет на помощь. Но Кёджуро, решив, что ему ничего не угрожает, усаживается обратно на камень и обнимает колени руками. — Моя мама умерла, — тихо говорит он и поднимает на Аказу блестящие от слез, но все равно искрящиеся пламенем глаза. Аказа делает шаг в его сторону. — Мне жаль, — говорит он, опустив голову. Скорбь, которой он с лихвой хлебнул в своей человеческой жизни, ощущается внутри как идущая по воде рябь — несильно, но волнующе, грозяще всколыхнуть что-то внутри. — Как тебя зовут? — Ренгоку Кёджуро, — отвечает Кёджуро, гордо приподняв голову. Его матушка велела ему носить его имя с честью, и он всегда называл его, гордясь тем, что он ребенок своих родителей. — Кто ты? Молодой человек, внезапно появившийся в месте его уединения, пугает Кёджуро. Он старается не подавать виду и держится смело и спокойно, но все равно чуть хмурит брови в тревоге. В свете луны кажется, что непрошенному гостю не больше восемнадцати, и девятилетний Кёджуро никак не может толком для себя решить, стоит ли его опасаться. И стоит ли ему верить. Аказа чувствует это — аура Кёджуро подрагивает, багровея, и от нее, как пепел от сгорающей на ветру бумаги, отрываются сгустки энергии, улетая прочь. — Меня зовут Хакуджи, — на мгновение задумавшись, отвечает Аказа. Опасаясь, что ребенок мог знать о нем от отца, он называет свое почти забытое человеческое имя — когда он произносит его, на корне языка оседает песчинками непривычная горечь — и подходит еще ближе. — Я искал кое-кого и немного заблудился. В целом это почти правда, поэтому Аказа произносит это легко, а Кёджуро, в силу возраста еще неспособный распознать тонкую, скрытую за частичной истиной ложь, успокаивается. Складочка меж бровей распрямляется, аура перестает дрожать и теперь окружает его плотным, но послушным коконом яркого пламени. Кёджуро задумывается на секунду. Вспоминая рассказы отца о существах, которые обитают в ночи, он и правда думает, что позволить человеку держать путь в темноте — неблагородно, и матушка растила его тем, кто не бросит в беде и не даст в эту беду попасть. — Я не знаю, можно ли тебе доверять, — честно говорит он, — но думаю… ты можешь остаться у нас. Ночью лучше оставаться там, где есть свет, — он тушуется, опуская голову, и этот жест вызывает у Аказы невольную улыбку. — А завтра, — Кёджуро снова поднимает голову и решительно смотрит ему в глаза. — Завтра мы спросим у папы, как найти того, кого ты ищешь. Хорошо? Кёджуро горит таким энтузиазмом, что Аказа невольно подхватывает его — чувствует, как внутри разгорается теплый огонек, от которого тело становится легче, а по конечностям разносится приятный ток. Впервые за двести лет он чувствует себя таким живым, чувствует себя, подобно девятилетнему Кёджуро, ребенком, беззаботным и лёгким до всего, что бы с ним ни происходило. И это обескураживает. Спуститься с небес на землю приходится быстро. — Я не могу, — говорит он, и взгляд Кёджуро потухает, а голова чуть опускается. — Что скажет твой отец на то, что ты привел в дом незнакомца и позволил ему остаться? — на ходу выкручивается он. — Ты не незнакомец, — упрямо и решительно спорит Кёджуро. — Ты не причинишь мне зла! Я это чувствую! «Тебе — может быть, и нет», — думает про себя Аказа. — «Но что бы ты сказал, если бы узнал, что я здесь затем, чтобы убить твоего отца?» Губы изгибаются в ядовитой улыбке, которую он быстро прячет. — Я пойду, — подойдя к Кёджуро, он треплет его по волосам. — Но… — Кёджуро спрыгивает с камня и хватается за его запястье. Этот бесхитростный детский жест заставляет Аказу невольно вздрогнуть. — Ты придёшь снова? Ты живёшь поблизости? Мы могли бы подружиться? Если, конечно… — осекается он, отпуская руку Аказы, — ты захочешь со мной дружить. Я ведь ещё ребенок. — Конечно, я приду, — твердо и уверенно отвечает он.***
Спустя четыре весны после смерти Ру́ки Аказа все ещё рядом с Кёджуро. То, как он растет и становится все мужественнее, выше и красивее, является для Аказы чем-то совершенно удивительным. Для него словно открывается новый мир — и мир этот сосредотачивается на одном единственном человеческом ребенке, не по годам мудром, чутком и ответственном. Каждый день, что они вместе, внутри Аказы расцветают новые к нему чувства, и привязанность его к Кёджуро крепнет, несмотря на тяжёлое бремя лжи, давящее на Аказу, и окутывающее липким страхом ощущение при мысли о том, что будет, когда эта ложь раскроется. Именно когда — Аказа уверен, что скоро Кёджуро и сам поймет, кто перед ним, и тогда все будет кончено. Кёджуро не терпится пойти в мечники, чтобы получить наконец свой клинок. Аказе не можется от этой мысли, она словно жрет его изнутри, отражаясь на его лице тоской и болью. — Что с тобой? — спрашивает в один из таких моментов Кёджуро. В его глазах — забота, а аура подрагивает и расплывается алым маревом. — Все хорошо, — мотает головой Аказа, возвращаясь к нему, и искренне улыбается. — Просто немного устал. Тяжелый день, — пожимает плечами он. — Расскажешь? Кёджуро и правда беспокоится. Он дорожит Хакуджи и относится к нему с теплом — это заметно и по его поведению, и по ауре, которая, стоит им только увидеть друг друга, меняется, словно Аказа укрощает его внутреннее полыхающее пламя, превращая его в кроткие, едва лижущие теплом кожу язычки. Аказа понимает, что уже давно и безвозвратно любит этого человека всем своим черным сердцем. А еще — что чтобы сохранить жизнь и ему, и себе, рано или поздно ему придется уйти. Но задерживается ещё на две весны.***
Они вместе встречают новое цветение сакуры, лёжа плечом к плечу на том самом большом камне в саду поместья Ренгоку. Кёджуро смотрит, как блестят в лунном свете лепестки, отливающие холодно-розовым. Аказа смотрит на Кёджуро и не может отвести глаз. — Что? — Кёджуро смущается, когда чувствует этот взгляд — от него по щекам и кончикам ушей разливается приятное тепло, а внутри растет, распирая грудную клетку, желание поделиться — и теплом, и крепнущей вместе с ним нежностью. — Хакуджи, — Кёджуро берет Аказу за руку — Аказа чувствует, как чуть подрагивают кончики его пальцев, и давится воздухом от нахлынувших на него из-за этого жеста чувств. Кёджуро не знает, что нужно говорить дальше, теряется на мгновение, но затем просто поворачивается на бок и утыкается лбом Хакуджи в плечо. — Ну что ты? — Аказа чувствует, как его затапливает нежностью. Он тонет в ней, ее в нем столько, что она рвется наружу, нетерпеливая в своем желании выплеснуться на одного единственного человека. — Эй… Он вкладывает всю эту нежность в одно прикосновение — кончиками пальцев осторожно приподнимает подбородок Кёджуро и касается его губ своими. Кёджуро забывает, как дышать. Прижимаясь к губам Хакуджи своими, он чувствует себя так, словно после долгих лет скитаний он наконец-то дома. Теплая сильная волна этого чувства накрывает его с головой, он распахивает глаза, но в следующее мгновение снова закрывает их, погружаясь в ощущение теплых губ и языка, касающихся его собственных. Воздуха начинает не хватать. Кёджуро цепляется за Хакуджи как утопающий — за последнюю соломинку — отчаянно зарывается пальцами в мягкие волосы, блуждает руками по телу, чтобы в конце концов обхватить его и прижать к себе, чувствуя исходящий от него жар. — Я… — отрывается наконец от него Кёджуро и снова берет его за руку. Губы покалывает от поцелуя, в голове легко и пусто. — Ты прекрасен, — говорит Аказа, лёгким, поглаживающим движением касаясь его щеки, и не удерживается от того, чтобы запечатлеть на ней мягкий поцелуй. — Я люблю тебя, — одними губами добавляет он, и аура Кёджуро вспыхивает, искрясь, с невиданной силой. Но быстро гаснет, а на лице Кеджуро мелькает задумчивость и глубокая печаль. — Мне придется уйти совсем скоро, — говорит он. — Это мой долг, я знаю. Но как я смогу тебя оставить? Кёджуро давно свыкся с мыслью, что ему придется покинуть отца и брата, и часто думал о том, что Хакуджи тоже останется позади, когда он ступит на путь мечника, но никогда необходимость расставания не давила на него так, как сейчас. Аказа чувствует это и касается его лба своим. — Не думай об этом, — тихо говорит он. Ему не хочется брать с Кёджуро обещаний и не хочется их давать — предчувствие того, что конец для них двоих все ближе, не покидает его. — Давай просто жить здесь и сейчас, — он целует Кёджуро в макушку и прижимает к себе так крепко, как только может выдержать юное человеческое тело. — Скоро рассвет, тебе пора возвращаться домой. Кёджуро согласно кивает и обхватывает его руками ещё крепче. — Да, пора. Они прощаются на том самом камне, и Кёджуро как всегда осторожным и тихим шагом ступает на крыльцо и открывает дверь. За которой его встречает отец. Шинджуро подозрительно щурит глаза и подходит ближе, обдавая Кёджуро запахом алкоголя. Выражение тяжёлой тоски на его лице, за долгие годы ставшее привычным, меняется на что-то другое. Шинджуро кривится и принюхивается. — Где ты был? — шипит он, протягивая руку, чтобы схватить Кёджуро за рукав хаори. Его ноздри раздуваются, лицо искажается презрением и яростью. — В саду, — спокойно отвечает Кёджуро, осторожно пытаясь высвободиться из цепкой хватки отца. — Воздухом дышал на сон грядущий, да? — ядовито спрашивает Шинджуро, отнимая от сына руку и делая глоток сакэ. Кёджуро тяжело сглатывает и кивает. — Я пойду спать, отец. Доброй ночи, — говорит он с лёгким поклоном и уходит, стараясь не выдавать своего напряжения. В прихожей повисает тяжёлая тишина. — От тебя несёт демоном, — наконец бросает ему Шинджуро, когда Кёджуро скрывается за дверью в свою комнату. — Каким же ты станешь мечником, если якшаешься с теми, кого тебе стоит убивать? Кёджуро не понимает, о чем и о ком говорит отец. Сперва его слова кажутся просто злыми пьяными бреднями погрязшего в долгой скорби и потерявшего интерес ко всему человека. Он укоряет себя за такие неуважительные мысли, но затем задумывается. Он знает Хакуджи уже без малого шесть лет, и если сам Кёджуро за это время стал на полторы головы выше себя прежнего, изменился лицом и телом, то Хакуджи… не изменился совсем. Ни единой чёрточкой. В голове мелькает воспоминание об их первой встрече — перед которой за деревьями он видел жёлтые, светившиеся хищным светом глаза. Следом, подогреваемый паранойей, приходит факт — выбивающий почву из-под ног, но самый очевидный: они всё время виделись только после захода солнца. Не было ни дня, что они провели бы при свете, и не было ни рассвета, что бы они встретили вместе. По спине пробегает сковывающий мышцы холод. Этого не может быть. Он бы понял. Он бы почувствовал. Но не почувствовал… Потому что в день их знакомства его занимало лишь собственное горе. И того, что от Хакуджи не исходило ни видимой, ни скрытой для него угрозы, было достаточно, чтобы довериться ему и впустить в свою жизнь и затем — в свое сердце. Не ощущая в те первые дни запаха демона, он впоследствии просто привык к нему и благодаря отсутствовавшему у него, ещё ребенка, чутью охотника он просто не разглядел за личиной человека, делившего с ним все его горести и радости, демона. Кёджуро ворочается в постели без сна, и когда просыпаются Сенджуро и отец, он просто лежит и смотрит в потолок, в ужасе представляя, как задаёт Хакуджи вопрос и получает на него ответ, который разобьёт и сломает его и все, что между ними было. Весь день он проводит в оцепенении. Отец не удостаивает его даже взглядом, младший брат смотрит с беспокойством, но боится спросить, что произошло. И едва только солнце садится за горизонт, Кёджуро выходит из дома и, усевшись на тот самый камень, принимается ждать. Аказа приходит за полчаса до полуночи. Всегда внимательному к деталям, тишина сейчас кажется ему зловещей, и он пробирается сквозь деревья, оглушаемый ей и тревогой, поселившейся внутри. Кёджуро сидит на камне. Его лицо повернуто в сторону дома, спина прямая, аура из прежде спокойного пламени превратилась в чадящее бордово-черное пожарище. Едва Аказа решается открыть рот, Кёджуро опережает его. — Кто ты такой? Его голос звучит холодно и безжизненно. Аказа вздрагивает. — Если ты задал этот вопрос, значит, и сам знаешь на него ответ, — грустно отвечает он, медленно приближаясь к сидящему спиной к нему Кёджуро. — Как ты понял? — Не я. Отец, — звучит все так же бесцветно. — Он сказал, что от меня несёт демоном. И я задумался, — Кёджуро наконец-то оборачивается, и Аказа стремительно оказывается рядом, протягивает руки, чтобы коснуться его. Кёджуро с болью в глазах отшатывается и качает головой. — Выходит, ты лгал мне все это время? Аказа морщится: — Формально это нельзя назвать ложью. Он старается говорить как можно мягче, но слова, подобные этим, смягчить не получается, и они звучат из его уст цинично и почти издевательски. И именно так их воспринимает Кёджуро. — Это в духе демонов — если не лгать, то недоговаривать, — распаляется он. — Но ты ведь не спрашивал, — урезонивает его Аказа. Кёджуро понимает, что он прав. Ни разу, ни единым намеком он не пытался узнать о нем ничего, кроме того, что Хакуджи рассказывал о себе сам. Кёджуро молча уважал его необходимость отсутствовать в дневное время, соглашался с тем, что не стоит знакомить его с отцом, не рассказывал о нем Сенджуро, потому что Хакуджи был его отдушиной в те первые, самые тяжёлые месяцы, был кем-то, с кем он забывался, и он по-собственнически не желал делить его ни с кем, включая обожаемого младшего брата. И вот теперь он стоит здесь, пожираемый стыдом и неукротимо разрастающимся в груди яростным горем. — Мне жаль, что все так вышло, — тихо говорит Аказа. Ему тоже больно и горько, чувство, что он снова теряет что-то важное, душит его, и его демоническая холодность, и прежде отходившая на второй план, когда Кёджуро был рядом, раскалывается вдребезги, делая его уязвимым и неспособным держать эмоции под контролем. — Я не лгал тебе. Никогда. Ни единым словом, ни единым жестом, — он тянется, чтобы коснуться щеки Кёджуро. Тот не отстраняется, но закрывает глаза и напрягается всем своим существом. — Я действительно люблю тебя, — добавляет он с мольбой в голосе. — Ты — самое дорогое, что у меня есть. Он заканчивает фразу дрожащим голосом. Чувствуя, как в уголках глаз скапливаются слезы, прикрывает глаза. Сейчас они оба разбиты, и оба боятся смотреть друг на друга. Ладонь, которой Хакуджи касается его, обжигает щеку Кёджуро, и он тянется к ней и накрывает ее своей. Аказа вздрагивает и сдерживает тихий всхлип. — Я задам свой вопрос еще раз, — разрывает установившуюся тишину Кеджуро: — Кто ты? — Я Аказа, Третья Высшая Луна, — немного помедлив, отвечает тот. — Хакуджи — мое имя, оставшееся с тех пор, как я был человеком, — он горько усмехается, — я не врал тебе и в этом. — Дюжина бесовских лун… — шокированно тянет Кёджуро, сжимая своей ладонью пальцы Аказы. — Почему ты не убил меня тогда, в нашу первую встречу? — Я не знаю, — честно признается Аказа. — Я пришел, чтобы убить твоего отца, но увидел тебя и… — он мотает головой, не зная, как закончить фразу. — И что? — Кёджуро открывает глаза. — Посмотри на меня, — он убирает руку с ладони Аказы и вздергивает подбородок. — В чем был твой план? Аказа грустно усмехается: — Не было никакого плана. Был только ты — с первого мгновения мне показалось, что ты удивительный, необыкновенный, и впервые за очень много лет мне захотелось сблизиться, узнать, отодвинуть подальше свою темную сущность и просто побыть обычным подростком — тем, кем я давно уже разучился быть, — он говорит все это, чувствуя, как на душе одновременно становится и очень легко, и очень горько. Кёджуро чувствует успокоение от этих слов и захлёбывается ими, словно тихой водой, в которой вот-вот утонет. — Я полюбил тебя, — добивает Аказа. — Всем своим существом. Ты скажешь, что это невозможно, но я полюбил. Он говорит это с таким жаром, что Кёджуро верит. Его сердце отзывается на каждое слово и бьётся с неистовой силой, грозя проломить грудную клетку. Слова о том, что это взаимно, рвутся из него, но разум кричит, что он не может, и что всё кончено и было обречено с самого начала. — Уходи, — опуская глаза, говорит Кёджуро. — Уноси отсюда ноги. Прошу. И не появляйся в моей жизни больше никогда, иначе мне придется сразиться с тобой, и кому-то из нас не выйти из этой битвы живым. Слова даются ему трудно, и закончив фразу, Кёджуро тяжело опускает голову и прячет лицо в ладонях. Аказа повинуется. Неслышно спустившись с камня, он подходит к Кёджуро совсем близко. Поднимает руку, касается на прощание его волос и исчезает, не говоря ни слова. Это прикосновение ощущается для Кёджуро дуновением теплого ветерка, едва тронувшего волосы. Он зажмуривается, пытаясь запечатлеть его каждой клеточкой тела. А когда открывает глаза — вокруг никого. Только где-то вдали звенит полуночный колокол. Следующие несколько лет Кёджуро проводит в нескончаемых сражениях. Днём это тренировки до полного изнеможения, битвы с демонами, благодаря которым он очень быстро завоевывает титул столпа и признание других охотников, и в редкие свободные минуты — общение с младшим братом. А ночью — борьба с самим собой. С воспоминаниями, которые за столько времени так и не удалось задвинуть так глубоко, чтобы не воскрешать их в голове уже никогда. Со снами, в которых он видит Аказу — нечасто, но настолько живо, что хочется вспороть себе живот, чтобы это не повторилось снова. Потому что в этих снах Аказа целует его. И предлагает ему стать демоном. И Кёджуро отвечает на поцелуи, а наутро задумывается — а что если. И хочет себя за эти мысли убить. В ночь перед отправлением в депо поезда «Бесконечный» Аказа приходит к спящему Кёджуро снова. Тихо проникает в комнату сквозь приоткрытое окно и в пару шагов преодолевает расстояние до футона, на котором лежит он. Проводит рукой по его отросшим волосам, пропускает сквозь них пальцы. Этот сон кажется Кёджуро реальнее всех предыдущих, но он успокаивает себя, что это все еще сон, и льнет к прикосновению, давая выход скопившейся в нем тоске. — Кёджуро, — мягко улыбается Аказа и наклоняется, чтобы поцеловать его. Кёджуро тянет руку, ведёт ею по его щеке, чуть надавливая пальцами на мягкую кожу. Аказа прикрывает глаза и выдыхает в поцелуй: — Я так скучал. Кёджуро молчит, вкладывая все, что не может высказать даже во сне, в прикосновения — от щеки скользит вверх по виску, чтобы зарыться пальцами в короткие волосы на затылке. Аказа с тихим стоном нависает сверху и, опираясь на одну руку, просовывает другую под поясницу Кёджуро, прижимая его к себе. Кёджуро целует отчаянно, выгибается навстречу телу над ним, разводит ноги, чтобы позволить Аказе опуститься коленями на футон. — Кёджуро, — снова зовёт его Аказа с интонацией, от которой по телу растекается жар. — Мой Кёджуро, — он выцеловывает его шею и торчащие в вырезе рубахи ключицы, забирается свободной рукой под одежду и касается пальцами теплой кожи. От прикосновений она покрывается мурашками, и Кёджуро шумно выдыхает, вжимаясь бедрами в бедра Аказы. — Тише, тише, — успокаивающе шепчет Аказа, поглаживая его по волосам. — Скажи мне, чего ты хочешь? Аказа и сам умирает от нетерпения, но сдерживает себя изо всех сил — Кёджуро видит это и ценит, что тот дал ему выбор. Он может прогнать его. Должен, даже если это просто сон. Он смотрит ему прямо в глаза и шепчет: — Уходи. Аказа закрывает глаза и с нежным, чуть насмешливым фырканьем выдыхает: — Нет. Он становится на колени между разведенных ног Кёджуро и берёт его за запястья. — Отпусти, — шипит Кёджуро, пока Аказа мягко заводит руки за его голову. Прижав запястья к футону одной рукой, другой он стягивает с Кёджуро штаны и белье, затем с демонической грациозностью проделывает то же самое со своей одеждой. Кёджуро трепыхается под его бедрами, когда Аказа направляет в себя его член без всякой подготовки и насаживается до упора с громким, торжествующе-пошлым вскриком. — Ты хочешь этого, Кёджуро, — мягко тянет он, начиная двигаться. — Ты ведь хочешь. Так зачем отказываешь себе? — Потому что ты чертов демон! — выплевывает Кёджуро, зажмуриваясь от разжигаюшего кровь удовольствия. — Если тебя смущает только это, — произносит Аказа, прогибаясь в пояснице и чуть меняя угол проникновения, — стань демоном. Мы сможем быть вместе вечно, — он двигает бедрами так, что с губ Кёджуро слетает громкий стон. — Любить друг друга вечно. Тренироваться вместе вечно, — он сжимает рукой свой собственный член и смотрит, как глаза Кёджуро расширяются от увиденного. — Пожалуйста, Кёджуро, — наклонившись к его уху, шепчет Аказа. — Я люблю тебя так сильно. До смерти люблю. И ты все еще любишь меня, я знаю, — не переставая насаживаться на член, он касается губами щек, шеи и губ Кёджуро, оставляя на них почти невесомые поцелуи. Кёджуро боится даже смотреть на него — ему до боли хорошо и до ужаса сладко под любимым телом, и он не хочет, чтобы все это прекращалось. Он ловит губами его губы, касается шеи, прикусывает и зализывает покрасневшую кожу. Он не может себе позволить ответить на слова любви, но может показать ее, хотя бы так. Он знает, что Аказа почувствует. И он чувствует. И горит изнутри и снаружи — там, где его касались губы пламенного столпа. — Кёджуро! — вскрикивает Аказа и выпрямляется, пачкая спермой собственный кулак и его живот. Внутри него становится невероятно жарко и тесно, и Кёджуро кончает следом, крепко жмурясь и стискивая зубы. — Вот так, — счастливо улыбается Аказа, наконец отпуская руки Кёджуро. — А теперь отдохни, — он гладит его по щекам, и Кёджуро прикрывает глаза, окончательно расслабляясь всем телом, и проваливается в небытие. Он просыпается от пения первых птиц. Рубаха на нем сбилась, оголив живот, одеяло отброшено в сторону. Кёджуро приподнимается на постели и смотрит на собственные руки — на запястьях лёгкой краснотой контрастируют с почти не загорелой кожей следы. Судорожно втянув носом воздух, он с ужасом ощущает, как с уличным воздухом, что заносит сквозь приоткрытое окно порывистый ветер, смешиваются последние крупицы запаха демона.***
Едва людской гомон, поднявшийся после того, как поезд «Бесконечный» сошел с рельс, утихает, а пепел сражения с Первой Низшей Луной оседает на освещаемую ночным светилом землю, воздух разрезает грохот. Кёджуро не может сказать, что звучит в его ушах громче — тот звук, с которым Аказа приземляется на траву, или стук его собственного сердца, которое бьётся с неистовой силой, грозясь раздробить грудную клетку. Татуированная светящаяся бледно-голубым кожа, розовые волосы, цветом напоминающие освещенные полной луной лепестки сакуры, под которой они впервые поцеловались, — со всем этим он кажется ему совершенно чужим, таким, каким он не знал его раньше. — Так вот ты какой… — шипит Кеджуро, глядя Аказе прямо в глаза. Аказа качает головой и выжидающе смотрит. Он не станет атаковать первым, он здесь лишь потому, что повиновался прямому приказу уничтожить мечника и мальчишку с серьгами, не зная ничего ни о том, ни о другом, зная лишь, что Энму не справился и пал в битве. И теперь он просто надеется, что Кёджуро прикончит его. Потому что так больше продолжаться не может. — Стань же демоном, — тягуче, почти умоляюще шепчет он, и Кёджуро стискивает зубы. Сколько раз он слышал это, и каждый раз что-то внутри него вспыхивает, когда с губ Аказы слетают эти слова. Он мог бы, он действительно мог бы — наплевав на все, просто согласиться и поддаться. Ему бы ничего не стоило. Но в памяти сам собой воскресает образ матушки, ее слова в тот день, когда она прощалась с ним. Когда велела ему защищать слабых и не использовать силу во вред другим. Он крепче сжимает рукоять клинка и заносит его для первого удара. — Кёджуро! — зло и отчаянно вопит Аказа, видя, как тот несётся ему навстречу. — Кёджуро! — стинув зубы и рыча от отчаяния, он подставляет шею под клинок, надеясь, что изувеченному мечнику хватит силы, чтобы прикончить его. — Кёджуро… — шепчет он, покидая поле боя с первыми рассветными лучами. Тот самый мальчишка с серьгами, которого ему велено было убить, кричит ему вслед, какой он трус, раз сбежал в самый разгар битвы, кричит оглушительно и швыряет в него свой клинок, который входит в его спину как нож в масло и пронзает его торс насквозь. Но громче этого крика для него звук, с которым тело Кёджуро падает на землю, когда последние крупицы жизненных сил покидают его. Инстинкт демонической крови внутри заставляет его бежать, спасая свою жизнь, и Аказа, удаляясь все дальше и дальше в лес, разъедаемый болью потери, плачет. И слезы его льются на торчащий из груди клинок.