Предатель

— Знаешь, я думаю, лучше умереть. Шёпот невидимой девочки раздался за спиной едва слышно, тонкими иглами холода пронизывая тело и окутывая инеем возле горла. Комок встал прямо у корня языка, так тошнотворно отдаваясь металлическим привкусом и не давая даже выдохнуть лишний раз спокойно. И Денки буквально ощутил бегущие по трясущимся отчего-то ногам мурашки, подобравшиеся к животу. Он не знал, что ответить. Молча всматриваться в стену напротив, утопить голову глубоко в песке, сжаться и разрыдаться, как маленький ребёнок; кричать, на себя, на неё, на холод ящика этих пустынных гулких комнат. Но никак не выдавить застрявшие не то что в горле, а точно в пятках необходимые слова. Почти безразличный тон вновь отдался в ушах противным эхом, и Каминари сморщился. Лишь на секунду прикрыл глаза и насилу сглотнул. — Ты же и сам понимаешь: никто не придёт. Оставлять нам уже некого, да и искать нас в таком месте никто не станет. Хагакуре права как никогда. С искренней ироничной улыбкой, точно лаская каждый звук, элегантно и нежно выносила вердикт, кажущийся сейчас жизненно важным, совершенно непринуждённо, даже без приевшейся фальши. Денки всегда удивляло, как Тоору, с виду такая безобидная и наивная, столь легко и почти безучастно могла выдать жуткие вещи, притом оставаясь безупречно хладнокровной, как и положено настоящей злодейке. Из них при мысли о смерти трясся только он сам. Из них двоих, предателей первого А класса, трусом был только он один. С самого детства для преступника слишком мягкий. Застенчивый и ненавидящий лицемерие, сквозившее в его детстве тут и там со всех щелей. От отца, что искренним, без извечной победоносной ухмылки на лице, становился, наверное, только перед собой; матери, что играла мужчинами своим обаянием, а затем относилась к ним как к отходам, стоило иссякнуть их финансам; младшего братца, стремящегося быть в глазах окружающих милым, но поступая и ведя себя откровенно мерзко с улыбочкой, что к его лицу словно приклеили. Живя в закутке пожилого квартала, где и полиции толком нет, а стоит тебе оставить без присмотра даже жвачку за копейки, можно быть уверенным, что её не станет в тот же миг, Каминари привык к обману. Впитал с молоком выносившей его женщины, запомнив кисловатый противный вкус. И с детства, вливаясь в новую компанию, раз за разом убеждался: каждый сам за себя. Стоит на секунду дать слабину — это используется против тебя самым гнусным образом. И кража — самое невинное, что только можно себе придумать. Нанизывая на кончики губ остатки самообладания, парень хотел истерически смеяться сам с себя: те машинально тянулись вверх. Максимально неестественно и тупо. — Да нет, кто-нибудь вспомнит о нас, я уверен! Нельзя отчаиваться, слышишь? Всё будет хорошо! И как же максимально уёбищно это прозвучало здесь: в темнице для неугодных Лиге, где все заключённые оставлены гнить наедине сами с собой от голода и жажды. Как лживо, точно мел по доске, заскрипел приклеенный к лицу оптимизм. И насколько очевидно: это чистой воды сказочный сладкий обман. В который не поверил бы даже он сам, будучи пятилетним придурком. Денки ведь тоже фальшивый до мозга костей. Ещё с тех самых пор, когда якобы с целью отмыть с себя позор оказаться из преступной семьи и защитить тех, кто ему дорог, пришёл в ЮЭЙ для слива информации о про-героях их лидеру Все За Одного. Тогда же ему в напарницы поручили Тоору, что, в отличие от него, неестественной и натянутой не чувствовалась никогда. И даже не бесила холодом натуры. А все эмоции — до скрипа искренние, то ли приросли как влитые вкупе с невероятным, видимо врождённым актёрским талантом. Даже сейчас, когда смерть дышит в спину, а отчаяние уже перешло все мыслимые и немыслимые границы, невидимка сохранила спокойствие. И предложение покончить жизнь самоубийством выдала колко, без лишнего эмоционального нытья и слёз. Каминари, не будь сейчас сам опущенным ниже плинтуса, даже удивился бы такой силе. Который у него отродясь не было даже в генах. — Не лги себе. Коротко и ёмко. Как всегда. Оставшись без причуды, закованный по рукам и ногам в цепи, парень мог только одно сейчас: виснуть на вывернутых ещё при избиении руках, кусая от боли губы и сдерживая слёзы глубоко внутри. — Ты сам знаешь: мы пошли против Все За Одного. Нам уже не выбраться и помилование не получить. Тем более за такое. — За что? За то что помогли сбежать тем, кто стали нашими друзьями, которые явно не пихают свои хуи во все щели, которыми можно дрочить? За то, что выбрали приличное общество, а не свинарник с сексом, наркотиками и экспериментами над людьми? За то что... Позволили Мидории с Тодороки сбежать, ведь иначе весь мир в это погрязнет?... — Мы сами виноваты, что привязались и провалили задание. Железно, бесстрастно... Как обычно. Девушка совсем не терпела пустой болтовни, не обмолвилась ни слова о прошлом или родителях. Всё, что он о ней знает — то, что Тоору скрыла важную, решающе важную деталь: её невидимость никогда не являлась мутаций. Истощая себя до предела, каждый день она снимала её действие только оставаясь наедине с собой. Сколько же тренировались по жизни — неизвестно. Но Денки понял одно: весь этот год она лгала даже ему. И лишь сейчас, в камере, где их силы аннулируются, узнал правду, когда увидел пред собой подбитую девчушку с рыжими, (сейчас тусклыми грязно-коричневыми) волосами по плечи, местами вырванными едва не со скальпом, из-за чего на голове осталось много крови. Аккуратные, почти что утончённые черты лица искажались травмами и синяками, портящими и так не лестный внешний вид, как и размытый фингал на обоих зелёных глазах. И теперь, смотря на напарницу вполоборота, Каминари мог лишь тяжело выдохнуть. О ней он не знал вообще ничего. Мог только догадываться, что скрывается за (напускным ли?) безразличием. Только мрачность взгляда отражалась сейчас, когда её внешность сложилась картинкой, более явно — не просто укоризной из неоткуда, направленной точно на него. — Нам в худшем случае висеть тут так три дня. В ещё более ужасном нас придут пытать. Потому я и предлагаю попросту всё это закончить. Сквозь мелкое окошко под самым потолком, заделанное толстыми решётками, юноша видел, как небо сменило штук двести серых оттенков. Сколько они тут? Полдня? Сутки? В горле пересохло так, словно капли воды в ней не бывало целую вечность, раны почти что горели, что уж говорить о вывернутых суставах и мышцах кисти и плеча, кажется, порванных. Больно. До ужаса. Только он терпел молча, как положено герою. С улыбкой, до неприличия фальшивой в память тому, каким являлся он сам, когда слыл душой компании, обнимал Киришиму, подкатывал к Джиро и Шинсо, смеялся над шутками Ашидо с Серо и оценивал красоту порномоделей в обществе Минеды, после чего тренировался, отдыхал и ужинал в обществе своих друзей. Тех самых, которых в лучшем случае попросту быстро казнят. Тех, которых они с Хагакуре самолично заманили во власть ВЗО, отпустив только двоих, чтобы хотя бы остальной мир не погрузился в их плохую мыльную оперу. И им эти двое точно не помогут. Изуку, может, и будет наивно хотеть, полагая, что его одноклассников заставили, но Шото холодно окинет взглядом предателей, силой возьмёт главное здание Лиги злодеев штурмом про-героев, и их при хорошем варианте развития событий доставят в тюрьму. При безвыходном — бросят гнить в этом подвале. Ничего. Потерпят. Заслужили за всю ложь. Ложь, настолько въевшуюся в кожу, что Денки не понимал уже, в каком месте погиб настоящий он. Возможно ли вернуть и... Кто сейчас в его теле. Предатель. Ах, ну да.