Чужих не бывает

Когда они встретились у филармонии, Яра буквально обомлела: Полина в нежно-голубом платье и в кремовых туфлях на высокой шпильке была неотразима. — Ты… Прекрасна… — выдохнула Яра, крепче сжимая в правой руке букет осенних крокусов для Риты. — И ты выглядишь великолепно, Ясенька, — искренне улыбнулась Полина. — Тебе очень идёт этот образ. Нам нужно почаще куда-нибудь выходить вместе: тогда у меня будет больше возможностей видеть тебя вот такой. Яра почувствовала, как от стука её собственного сердца закладывает уши. — Да, наверное, нам стоит выходить куда-нибудь почаще… Тогда и я смогу любоваться тобой… Вот такой. Ты действительно настоящая фея, — едва эти слова сорвались с языка, Яре захотелось отвесить себе подзатыльник. Отлично, у вас первый чёрт-те за сколько совместный выход, почти торжественный, да что там, почти свиданье, а ты цитируешь этого хмыря! Пять баллов, Князева! Мысленно фыркнула Яра и чуть не пропустила следующую Полинину реплику. — Цветы для Ритки — отличная идея. Я вот тоже подготовилась — её любимый шоколад и очередной ёжик в её коллекцию. Смотри, какой симпатичный, — Полина достала из подарочного пакета мягкого ёжика, одетого в брючный костюм, на его мордочке восседали солнечные очки. — О, прям Джеймс Бонд. Ей точно понравится. — Надеюсь. Ну что, пойдём? — Пойдём, — Яра протянула Полине свободную руку, и они, подхватив друг друга под локти, вошли в ярко освещённый холл. *** Всё время, пока длился концерт, Яра чудовищным усилием заставляла себя смотреть на сцену, а не на девушку в соседнем кресле. В основном она в этом даже преуспевала, но не всегда. В какие-то моменты взгляд останавливался на профиле Полины, украдкой скользил по полуоткрытым плечам, задерживался на шее, украшенной изящной серебряной цепочкой. Но особенный трепет почему-то вызывал локон, слегка выбившийся из причёски и падающий на щёку. Хотелось протянуть руку, аккуратно заправить его за ухо и коснуться ладонью открывшейся щеки. — Ясенька, Риткин выход, — взволнованно прошептала Полина и коснулась Яриного колена. — Всё будет хорошо, наша Ритка талантлива и вообще космос. Сейчас обратимся в слух, а как закончит — отобьём ладошки в аплодисментах. — Ей очень важно выиграть! — А выигрывать всегда важно, хотя я и не в курсе про плюшки, которые она получит. В любом случае… — Яра не договорила: как только прозвучал вступительный аккорд, Полина приложила палец к её губам. Яра честно пыталась вслушиваться в мелодию любимого ноктюрна, струящуюся и разливающуюся из-под пальцев Риты. Но все её мысли были сконцентрированы на мимолётном касании, которое, казалось, заставило кожу покалывать в предвкушении чего-то большего, ласки и тепла, которых так хотелось и на которые она почти не смела надеяться. Когда зал огласили бурные овации, Яра, к своему стыду, поняла, что, если Рита спросит, понравилось ли ей, Князевой придётся отчаянно врать, не потому что Рита сыграла плохо (на самом деле, Яра была уверена, что Лужина сыграла хорошо: она действительно талантлива и с прошлой весны готовилась к конкурсу), а потому, что Яра, поглощённая своими мыслями, робкими чаяньями и затаёнными мечтами, не слышала ни ноты из любимого двадцатого шопеновского ноктюрна. — Она такая молодец, — восторженно выдохнула Полина Яре в ухо. — Ага… Ритка — всегда молодец, — немного отстранённо отозвалась Яра. Полина, однако, списала эту отстранённость на впечатления: она знала, насколько её Яська восприимчива к хорошей музыке и в какой восторг её неизменно приводит именно это произведение. *** — Ритка, ты огромная молодчина! — как только концерт окончился, Полина первая подошла к подруге и обняла её. — Рит, ты и правда большая-большая молодец. Это было прекрасно как Шопен. — Тебе правда понравилось, Ясь? Тут для меня твоё мнение очень важно, ты большой ценитель. Яра снова устыдилась собственной невнимательности. Она понадеялась, что сегодня хотя бы её убедительность не подкачает. — Рит, поправка: прекрасно, как Шопен, исполненный очень талантливым пианистом. На лице Риты явственно отразились радость и облегчение. — Спасибо, девчонки. Я капец волновалась, а незадолго до выхода на сцену вообще не могла совладать с трясущимися руками и коленками. К тому же я так долго его учила, что боялась… Механизироваться… Ну, когда техника — ок, а души нет. Боялась ещё и перегореть, потому что он мне самой безумно нравится и я играла его на реверсе. Целое лето. — Солнышко, всё очень круто! — горячо подтвердила Полина. — Ритка, это тебе, — она протянула подруге подарочный пакет. — И это, Лужина, тоже тебе. Я думаю, ничего не подойдёт к Шопену лучше крокусов, особенно в руках такой талантливой, красивой и утончённой девушки, как ты, — Яра улыбнулась и вручила Рите букет. — Де-е-евочки, спасибо! Я так счастлива! — на глазах Риты выступили слёзы, сопровождавшие её всякий раз после выступления, на котором она выкладывалась на полную мощность. — Ёжик! — заглянув в пакет, Рита издала восторженный возглас. — Полинка, ты знаешь, что ты чудо? — Нет, Рит, чудо — у нас ты, очень талантливое и горящее своим делом чудо. — Девчонки, думаю, всем нам не помешает кофе, а то у Ритки вон ручки до сих пор дрожат, — Яра прошла немного вперёд, чтобы придержать девочкам дверь, ведущую на улицу. — Сама галантность, внимательность и предупредительность. Полинка, наша Яська — золото, — Рита поравнялась с Князевой и хитро ей подмигнула. — И выглядит на все сто, — не преминула добавить она. Яра почувствовала, как щёки заливаются румянцем смущения: всё-таки ей было привычнее делать комплименты, а не слышать их в свой адрес. — Ясенька — вообще выше всяких похвал… Я в этом и не сомневаюсь, — бесхитростно ответила Полина. — Так, дамы, я с радостью попью с вами кофе, но после, простите, сольюсь: мои не поймут, если я праздновать не приду, — деловито заговорила Рита, успевшая немного оправиться от сценического волнения. — И да, мне сегодня на зелёную ветку — празднуем у деда. Яра всегда искренне была рада Рите, но в этот вечер она с не меньшей искренностью порадовалась, что у подруги дела поважнее, чем их скромные персоны. — Тогда логичнее пойти не в нашу любимую кофейню, а в ту, что неподалёку от филармонии — оттуда тебя к метро и проводим, — Полина подхватила под одну руку Яру, а под другую — Риту. — Да, так и сделаем, — Рита снова подмигнула Яре: она-то уж точно знала, что Князева с умом распорядится долгой дорогой домой. — И раз уж я вас сегодня так бессовестно кидаю, чего мне делать совсем не хочется, но нужно, я бы на вашем месте воспользовалась этим вечером и прогулялась по городу — думаю, последние тёплые денёчки в этом году того стоят. Яра мысленно призналась Рите в любви и пообещала себе назвать в её честь их старшую дочь. Полина, не подозревавшая о долгосрочной стратегии Князевой, в очередной раз улыбнулась и кивнула. — Думаю, да, Рит, но так жаль, что тебе надо будет уйти. — Ну ничего, я оставляю тебя в надёжных руках, а вместе мы ещё успеем отпраздновать мой маленький триумф. — В самых надёжных, — выдохнула Полина и крепче обхватила локоть Яры. *** Проводив Риту к метро, девочки неторопливо шли в сторону своего района. — Посидишь немного? — Яра указала рожком мороженого на лавочку в уютном сквере. — У меня сигареты закончились. — Угу, — Полина кивнула и изящно опустилась на скамейку, радуясь тому, что можно ещё немного продлить этот вечер. — Яська, только не долго, а то я успею соскучиться. — Не успеешь, — Яра слегка сжала Полинины пальцы и отошла. Она вернулась минут через пять, держа в руках небольшой букет дымчато-голубых гортензий. — Это тебе, Полюш. Эти цветы, конечно, неспособны конкурировать с твоей красотой, но могут её дополнить. — Какие красивые, — восторженно выдохнула Полина, принимая букет. — Ясенька, это… Мне безумно приятно… — Я счастлива тебя радовать, — Яре хотелось пылко добавить «Я родилась, чтобы тебя радовать», но немыслимым усилием воли она сдержалась: всё-таки излишний пафос всегда убивает момент, и не имеет значения, что чувствует она именно так — некоторые мысли лучше оставлять при себе. Полина улыбалась, ощущая, как в сердце разливается тепло и… Толика смущения. она знала, что Яся галантна, собственная красота и обаяние тоже для неё секретом не являлись, но было в этом букете что-то такое… Очень личное, что-то, что заставляло какие-то затаённые струны её души тихо и мелодично звенеть. А ещё хотелось, чтобы эта мелодия звучала вечно. — Ты не против, если я закурю? — уточнила Яра, опускаясь на скамейку рядом с Полиной. Вообще-то, Полине не нравилось то, как много Яся курит, хотя и сама она прибегала к сигаретам в особо сложных ситуациях, но сегодня чем дольше Яся будет курить на этой скамейке, тем больше времени они проведут вдвоём, а значит, Полина совершенно не против. — Сказала бы, что на здоровье, но это будет смахивать на чёрный юмор, — Полина лукаво посмотрела на Яру. — Ну, Полька, это как посмотреть. Если судить с точки зрения успокоить нервную систему, то курят именно что на здоровье. — Да-да, все курильщики успокаивают себя именно этим аргументом, а ещё тем, что в любой момент могут бросить. Да, Яська? — Полина слегка закатила глаза. — Технически — да, бросить можно в любой момент. Вопрос только в длительности воздержания, — Яра засмеялась и достала из кармана брюк зажигалку и нераспечатанную пачку сигарет. — Тебе очень идёт курить. Мне нравится, как сигаретный дым смешивается с твоим парфюмом, но я бы хотела, чтобы ты бросила. — Ты бы мне запретила? — Яра, слегка бравируя, затянулась. Полина осталась серьёзной. — Нет, Ясь, не запретила бы. Мне просто очень страшно, что с тобой может что-то случиться, и я хочу, чтобы ты была здорова. — Полька, вот как со всем разберёмся — может, и брошу, если захочешь. — Спасибо, Ясенька, — Полина осторожно сжала пальцы Яриной свободной руки. Сердце Князевой уже в который раз за вечер сделало сальто. Неужели у неё есть надежда? Неужели её чувства могут оказаться взаимными? *** Лера опаздывала в школу и ощутимо нервничала. Нет, её не беспокоило, что она рискует пропустить половину химии, острый приступ волнения вызывал тот факт, что она потеряла тонкое серебряное колечко — подарок Бизона на начало учебного года. Конечно, этого козла Лера никогда не простит, но с колечком были связаны очень тёплые воспоминания, от которых у неё пока не было решимости отказаться. — Да где оно, чёрт?! — чуть не плача, Лера перерывала содержимое тумбочки в коридоре: она подозревала, что украшение слетело с пальца, когда она протирала пыль на полочках. Существовала ещё, конечно, вероятность, что Лера смыла кольцо в раковине, когда мыла руки, но об этом даже думать было тошно. — Да что ты там ищешь, юный следопыт? — Андрей вышел из кухни, держа чашку с кофе в одной руке и газету — в другой. — Я потеряла одну очень важную штуку. — А эта твоя штука не может подождать окончания уроков? Опоздаешь же на свою химию. — Да и фиг с ней! — нетерпеливо отмахнулась Лера. — Пап, ты не видел? — Ну, может, и видел. Только скажи, что? — Андрей отложил газету на тумбочку. — Колечко тонкое, серебряное, с небольшим розовым камушком. — Хм-м, последний раз я видел его у тебя на пальце. В школу ты в среду уходила в нём, а вот пришла уже без. — Чё-ё-ёрт! Неужели по дороге где-то посеяла? — Лера расплакалась, заподозрив, что потеряла дорогую сердцу вещь, когда крушила банки на пустыре. — Лерка, дочка, — Андрей свободной рукой приобнял её за плечи. — Знаешь, сколько у тебя ещё этих побрякушек будет? Получу зарплату — хочешь, купим? — Нет, пап, такого не купим, — упавшим голосом пробормотала Лера. — Ну, не такое, лучше. От запальчивого «Лучше уже никогда не будет» Леру отвлёк дверной звонок. — Кого там с утра пораньше? — пробурчал Андрей и принялся возиться с замком. Когда дверь открылась, взору Новиковых предстало два объёмных чемодана и огромная, туго набитая клетчатая сумка. — Андрюша! — грузная женщина в светло-розовой куртке кинулась Андрею на шею. — Э-э-э… Люба? — в голосе Новикова слышалось удивление. — Лерочка! — Люба Гущина оттеснила Андрея от двери и сгребла Леру в объятья. — О, а что это за сырость с утра пораньше? Надька, не тормози! — без перехода добавила она, кидая косой взгляд на дочь, переминающуюся на пороге. — Лерка, отставить потоп! Кто бы он ни был, он всё равно козёл! — Здрасте, — Надя всё-таки прошла немного вперёд и смущённо улыбнулась Лере и Андрею. — Привет, Надюш, — Андрей, хотя и выглядел слегка растерянным, тепло улыбнулся племяннице. — Так, дочка, потом твою цацку поищем, а сейчас встречай гостей. — А, то есть школа отменяется? — Да ты всё равно уже на первый опоздала! Ко второму пойдёшь, — отмахнулся Андрей. Лера тяжело вздохнула. Это утро было слишком грустным, чтобы спорить с отцом или хотя бы порадоваться приезду родственников. — Какую цацку? Лерочка, а вот побрякушек в твоей жизни будет ещё больше, чем козлов! Что потеряла? — Колечко потеряла, серебряное. — Ну, если оно в доме, найдётся. А если не найдётся, то такая его судьба, — беспечно отозвалась Надя. — У меня вот вообще украшений, кроме серёжек, которые мама подарила на выпускной, нет. Последнюю ремарку Лера сочла слабым утешением. — Надька, ты не понимаешь. То есть я рада тебе, конечно, но ты правда не понимаешь. — Сестрёнка, не грузись! Ну хочешь, чуть позже помогу тебе дом перевернуть в поисках? — Ага, и добавить генеральную уборку к списку моих неприятностей. Пап, я всё-таки попытаюсь добежать до химии, — с этими словами Лера обулась, надела ветровку, подхватила рюкзак и выскочила из квартиры, прежде чем Андрей успел возразить. Однако понеслась на всех парах Лера отнюдь не в сторону школы. Была ещё слабенькая надежда, что кольцо она не потеряла на пустыре, а оставила дома у Князевых, когда помогала Диане готовить обед. — Только бы дома кто-то был! — тихим шёпотом молилась Лера, давя на кнопку звонка. — Да тут я, тут, — голос Дианы раздался за Лериной спиной. — Отводила Кирюху в садик. — Ди! — Лера развернулась и с трудом удержалась от того, чтобы кинуться старшей Князевой на шею. — Ты не представляешь, как я тебе рада! — Лерка, где стряслось? Я тоже тебе рада, — Диана подошла к двери и повернула ключ в замке. — Диан, это вопрос жизни и смерти! — Какой? — Диана оставалась раздражающе флегматичной. — Слушай, я у тебя колечко не оставляла в среду? Пожалуйста, скажи, что у тебя? — напряжённо и умоляюще добавила Лера. — С розовым камушком? Тоненькое? Кирюша нашёл утром на подоконнике, но Яська убежала в школу раньше, чем я успела тебе его передать. Лера облегчённо выдохнула и привалилась к стене. — Ди, ты… Ты… Спасительница моя — вот ты кто! — Ну, так уж и спасительница, — искренне рассмеялась Диана. — Ты и правда… — Лера не договорила. — Раздевайся, солнышко, если не торопишься. Ты ж, небось, со своим волнением даже позавтракать не успела? — Нет, не успела. К тому же у меня нашествие татаро-монгольского ига, — Лера поспешно избавилась от куртки. — Вас обложили данью? — Диана вытащила из обувного ящика гостевые тапочки. — Это ещё впереди. — Рассказывай, кто же этот нехороший человек. *** — И вот, они приехали, тётя сразу же схватила меня в объятья, хотя я ненавижу, когда мне пытаются пересчитать рёбра, а сестра моментально предложила перевернуть дом! — запальчиво говорила Лера, намазывая паштет на хлеб. — Возможно, они хотели помочь? — Диана отхлебнула кофе. — Да в гробу я такую помощь видала! Я видела, сколько у них шмоток! А это значит, что они как-то подозрительно надолго, а следовательно, мне придётся с папой комнату делить, и непонятно ещё, сколько это продлится. Блин, а я-то не придала летом значения Надькиным сообщениям в ВК, в которых она писала, как было бы здорово учиться в Москве. А между прочим, она в июне школу окончила! Не говоря уже о том, что о приезде ну как бы воспитанные люди предупреждают! — Лера посмотрела на тарелку с помидорами, как на злейшего врага. — Воспитанные — да, но есть люди, которые считают, что между родственниками условности излишни. — И я не из их числа. И если вы уж прётесь на чужую территорию, то уважайте мировоззрение и воспитание хозяев: мы-то всегда предупреждали, прежде чем им на голову свалиться! — Лерка, люди — разные, возможно, всё будет не так плохо… Или вы с тётей и сестрой не ладите? — Да как тебе сказать… Я даже не знаю, ладим мы или нет, — Лера нахмурилась. — Мы с Надей иногда переписываемся — на этом всё. В любом случае, мы общаемся не настолько тесно, чтобы не предупреждать о приезде. — Даже не знаю, дитё, что тебе сказать. Ну, разве что, если всё будет так драматично, как ты предвкушаешь, можешь искать убежища у нас, — Диана погладила Леру по плечу. — Они собрались жить у нас, видимо, до скончания времён. Не могу же я к вам переехать! — Ну, откуда ты знаешь? Может, они квартиру снимут? — Если бы… Понимаешь, есть такие люди, когда простота хуже воровства. Вот это про моих родственников. — Лерка, я не думаю, что твой папа согласится, чтобы они у вас жили на постоянку. — Ди, ну что ты как маленькая? — Лера посмотрела на Диану с сочувствием и толикой покровительства. — Мой папа — мягкий, пушистый медвежонок, беззащитный перед женским коварством, а перед слезами — тем более. Он только стажёра своего гонять может, да и то, потому что тот ещё более мягкий и пушистый. Помяни моё слово, тётя Люба из него верёвки вить будет! — припечатала Лера и одним глотком осушила чашку с чаем. — Давай всё же будем надеяться на лучшее. — Всё-таки вы, взрослые, иногда безнадёжно наивные оптимисты. — Думаешь, малыш? — Знаю. Ладно, я на алгебру. И так уже химию прогуляла. Спасибо за гостеприимство, Ди, и за колечко, и за то что выслушала. — Ты всегда можешь прийти к нам, — повторила Диана, а затем лукаво улыбнулась. — А химию лучше не прогуливать. — Почему? Предмет как предмет. — Ну, потому что вдруг мне влетит от вашей химички? — С чего бы? Она у нас даже не классрук. — Ну… Знаешь, всё-таки учителя… Они такие — строгие. Диана не стала рассказывать Лере, как вчера Ира не дала ей скормить Кирюше третье мороженое. И самой Диане не позволила запивать вкусный малиновый рожок ледяным Спрайтом. — В общем, не прогуливай химию. — Поздно пить Боржоми, на сегодня Лера свой косяк уже заработала. — Тогда будем уповать на доброту солнышка Каримовой, если ты её случайно встретишь в школе. Лера хихикнула и, попрощавшись, покинула гостеприимную квартиру. На указательном пальце её правой руки поблёскивал тонкий серебряный ободок. *** Данил сосредоточенно лепил пирожки. Несмотря на бессонную ночь, у него совершенно не было желания ложиться в кровать. Он подозревал, что даже усталость не позволит ему заснуть, а если сон всё-таки сморит его, то сновидения будут чертовски неприятными. Даня злился: поначалу — на Анфису, теперь, когда неотвратимость её правоты настигла его — на себя: за то что не может не признать эту самую правоту, за то что, признав, не может отмахнуться от неё, но больше всего его бесили собственные страхи. Никогда прежде Данил не был столь уязвимым и беззащитным. Воспоминания о времени детского бесправия, голода и отчаянья, конечно, угнетали его, но, будучи худым, нищим и беспризорным мальчишкой, он не мог ожидать от себя большего, чем делал тогда. Данил выживал: крутился, чтобы ему было что есть, где спать. В то время Данил тоже был уязвимым, но тогда это было обусловлено скорее возрастом. Теперь же, когда он взрослый мужчина, успевший сделать себя сам, успевший добиться самостоятельности, самодостаточности в полном смысле этого слова, успевший понять, как это восхитительно — ни от кого не зависеть, вернувшееся ощущение полной беспомощности (потому что перед реакцией Яси и Дианы он, скорее всего, будет беспомощен) не просто раздражало Даню, оно пугало его до пелены в глазах, до желания убежать на край земли, лишь бы не сталкиваться лицом к лицу с любимой женщиной и дочерью, которым он едва ли может что-то предложить. А ведь есть ещё сын, который волновал его в этом смысле меньше, но не из-за того что Данил его не любил, просто Кирюша ещё слишком мал, он не помнит папу, который мог ходить, он не помнит папу, который мог бы играть с ним в футбол… Он вообще не помнит папу — и вот эта мысль испугала Данила по-настоящему, потому что… Чёрт, он никогда не хотел быть тем самым отцом, который ушёл за хлебом и не вернулся, не хотел, даже когда у него были на это все причины и соблазны в мире. Начать с того, что Данил вообще не видел себя отцом, до того как познакомился с Ясей, до того как Диана подарила ему дом. И принять тот факт, что Диана носит от него ребёнка и хочет его родить, было очень непросто. Даня вообще боялся, что не сможет сына полюбить, но полюбил. А полюбив, и подумать не мог о том, чтобы бросить. И вот теперь его безжалостный Нетопырь предлагает ему, немощному, малоподвижному, прийти к семье и вымаливать их прощение… Анфиса считает, что Даня сможет сделать это, не спекулируя своим положением, но, кажется, нетопырь забывает, что речь идёт о Диане, а у Дианы доброе сердце — она не сможет его не пожалеть, и Яся, его чуткая девочка, всегда становящаяся на защиту слабых, тоже не сможет не уступить жалости. А значит, Данил вынужден будет смириться с этой жалостью. И хотя Анфиса говорит, что жалость — это тоже плодородная почва, он, Данил, будет противен сам себе, если попытается что-то на ней взрастить. А с другой стороны… Не будет ли он противен сам себе, если пропустит взросление Кирилла, юность Яси, если снова позволит себе потерять Диану, окончательно и бесповоротно? Имеет ли он право лишать их выбора? И простил бы он близкого и любимого человека, который лишил бы выбора его? Он-то простил… Но с каким трудом ему это далось! И Данил до сих пор не знал, простил бы он, если бы не было Яси, или всё-таки стал бы отцом, который ушёл за хлебом. Чёрт, нетопырь права, а он — нет, так ещё и усугубил положение, в очередной раз нарявкав на Анфису и даже не попрощавшись с ней, когда она уходила. Отставив миску с тестом, Даня вымыл руки и взялся за телефон. *** — Томас Аквинас, серьёзно? — Анфиса скептически изучала перевод, который подчинённая принесла ей на проверку. — Лен, это что? — Ну… Там так написано было, Анфиса Владимировна… — Лена неловко покосилась начальнице за плечо. — Вот прям так и написано? Леночка, скажи, пожалуйста, у тебя какое образование? — Высшее, я лингвист. — А я, видимо, баянист, — Анфиса клацнула мышкой, выделяя фрагмент. — Да что не так, Анфиса Владимировна? — Скажи тёте, солнышко, а где ты училась? — Ну… Я ещё учусь, но… Я на красный диплом иду, в МГУ. — Бедный МГУ. Котёнок, а что, курс по философии в МГУ нынче отменили? А то, понимаешь, тётенька давно закончила — может, с образованием всё плачевнее, чем я ожидала. — Да нет… На первом курсе был… — И зачёт, наверное, сдавали? — Экзамен. — Да, и что ты получила за экзамен? — Пятёрку, — Лена начала нервно вертеть в руках ручку, которую машинально взяла с Анфисиного стола. — Ле-е-ен, — простонала Анфиса. — Может, ты ещё и помнишь, какой билетик тебе достался? — Конечно, помню, про стоиков и что-то там ещё. — Понятно. Несчастный Аквинас был много позже стоиков. Скажи, Леночка, а тебя не учили на практикуме по переводу проверять в Гугле имена собственные? — Так, вроде, всё очевидно… — Лена растерянно захлопала глазами. Анфиса не выдержала и расхохоталась. — Лена-а-а! — сквозь смех страдальчески протянула Анфиса. — Он Фома Аквинский, такой средневековый схоласт, великий философ. И он традиционно переводится как Фома Аквинский. Лена, учись гуглить, Гугл создали умные люди! Иди, господи, надежда российской переводческой промышленности. — Извините, — пролепетала молодая переводчица и тенью выскользнула из кабинета. Анфиса справилась с приступом нервного смеха (за сегодня ей пришлось побороться не только с неведомым «Томасом Аквинасом», но и с «трусиками», рассыпанными по второсортному женскому романчику с претензией на историзм) и потянулась к электрочайнику. Кажется, в её организме слишком мало кофе для подобных потрясений. Не успела Анфиса залить кипятком растворимую бурду в чашке, как на её столе настойчиво зазвонил телефон. «Упырик», — засветилось на дисплее. — Да, Данюш, — Анфиса едва слышно перевела дыхание: она не ожидала звонка Данила так скоро и понятия не имела, каким же будет его решение. — Фис… Я… — Данил откашлялся. — Прости, нетопырик, что я такой твердолобый и наорал на тебя. — Хм-м, Данюш, ты почти не орал, ты скорее эмоционально говорил. И это естественно, потому что… Ну, тебе страшно, — Анфиса присела за стол и взялась за кофейную чашку. — В любом случае, прости. Ты права, — нехотя, но искренне пробурчала трубка. — Я знаю. Я правда понимаю, что ты испытываешь, но, солнышко… Знаешь, почему я тебя полюбила? — Понятия не имею, — в голосе Данила слышалось удивление от того, куда свернул разговор. — То есть я понимаю, что во мне, наверное, есть привлекательные черты и не отрицаю того, что я офигенен, но у меня отвратительный характер, нетопырик, а прибавить к этому ограниченную мобильность… — О, господи! — перебила Анфиса нетерпеливо. — Да ни при чём тут твоя мобильность! Я тебе говорю о причинах, по которым тебя полюбила, затем, чтобы ты понял — двигала мной не жалость! Никогда не жалость! Я полюбила тебя, потому что оценила твою силу, волю, твою любовь к нашим детям, твою нежность ко мне, к Диане, и твоя уверенность в себе, как бы она ни пугала меня поначалу, тоже не может никого оставить равнодушным. Куда она подевалась сейчас? Ты решился на отношения со мной, как только понял, что можно, но сомневаешься в том, что касается человека, который уже тебя полюбил, задолго до твоей болезни! — Вот именно, нетопырик, болезни. Я маломобильный, немощный инвалид. — Смирнов, идиот ты, а не инвалид! Господи, а если и инвалид, то разве что умственного труда! Данил, давай я буду говорить помедленнее, чтобы в твою каменную башку хоть что-нибудь из моего спича просочилось. Да, ты потерял подвижность, чудо вообще, что выжил, но ты не спился, не вскрыл себе вены, причём, я так понимаю, вскрываться ты не планировал даже до того, как я тебя случайно нашла. Ты прошёл через дохуищу восстановительных операций и мучительную реабилитацию. Более того, ты не стоишь с картонкой в переходе метро, выпрашивая милостыню инвалиду. Как только пришёл в себя более или менее, ты просто сменил род деятельности на дохуя доходный, разобрался в сложнейшей сфере. Ты не превратился в обузу для себя или кого-то другого. Ты знаешь, сколько людей в твоей ситуации тупо спились бы и утонули в жалости к себе? Поэтому да, ты охуенен, и ты сам это понимаешь, потому что предложил отношения мне. Но, блять, как же ты, Смирнов, меня сейчас подбешиваешь! Говори, что решил! — Анфиса закончила, чувствуя, как горят её уши. — Я рискну, нетопырик, просто мне очень страшно. — Отлично, — голос Анфисы слегка смягчился. — Но дай мне ещё дня три, — на последних словах Данил широко зевнул. — Дань, мне не очень нравится эта идея, — в тоне Анфисы слышалась настороженность. — Мне правда нужно всего три дня. Я уже прошёл… Стадию отрицания, если хочешь, и даже миновал пункт «смирение». Теперь уже и я себя не прощу, если не приду к Ди, Ясе и Киру. — То есть ты хочешь сделать это в понедельник. Я правильно понимаю? — Да, — выдохнул Данил и — Анфиса была уверена в этом — зажмурился. — Хорошо. В понедельник мы поедем к Диане. — Я поеду, — настойчиво подтвердил Данил. — Ты хочешь сделать это сам? — Ну, как ты и сказала, нетопырик, это моё дело, а не чьё-нибудь ещё. — Ты очень сильный, Данюш, и я тобой горжусь. — Я просто… Наверное, стоит подумать обо всех вас — о тебе, о Диане, о Ясе, о мелком, в конце концов. И о себе — о том, как я себя буду чувствовать, если потеряю их окончательно, о том, как буду себя презирать, если позволю кому-то другому разруливать этот пиздец, а особенно о том, как сильно возненавижу себя, если переложу это на твои плечи. О тебе слишком мало заботились, нетопырик. Пора начинать это делать. Последние слова будто ударили Анфису в солнечное сплетение. Она почти забыла, как это — когда думают о ней, по-настоящему о ней. — Спасибо, Данюша, — выдохнула Анфиса. — Я люблю тебя, Фис, какой бы скотиной иногда ни был. — Ты не скотина, и я тоже очень тебя люблю. *** — Не думаю, мам, что это хорошая идея, — пробурчал Вася, увидев, как Марина снимает с тележки в супермаркете туго набитый пакет и собирается с ним к выходу из магазина. — Дай его сюда, — он нетерпеливо забрал сумку. — Спасибо, Васенька, но, честное слово, я бы могла и сама донести его до машины. — Могла бы, но зачем? — Заботливый медвежонок, — Марина потрепала сына по плечу. — Я медвежонок, — Вася наклонился, позволяя матери дотянуться до макушки. — Всё по твоему списку? — Да, сынок. — Поехали, мне есть, чё тебе рассказать, — Вася открыл матери переднюю дверь Мерседеса и отнёс пакеты в багажник. — Был у девчонок? — У Маргошки был вчера. Но сегодня у меня другие новости, — Вася сел в водительское кресло и завёл мотор. — Слушаю тебя. — Тут такое дело… — Вася ненадолго замялся, не зная, как мать отреагирует на то, что он собирался сообщить. — Где пиздец? — Да нигде не пиздец, просто… Ко мне в среду отец приходил. — Чей? — Марина приподняла одну бровь. — Да мой, мам, мой, Бондаренко Степан Андреевич. — Стёпка? — Марина прижала руки к лицу. — Он. Познакомиться хотел. При этих словах Марина насторожилась: она помнила Степана как пьющего человека, а сын — слишком влиятельная и обеспеченная персона, чтобы у окружающих не возникало соблазнов этим воспользоваться. — Васенька… И каким он тебе показался? — Марина старалась осторожно подбирать слова, чтобы не задеть Васины чувства. — Он как я, мам, такой же, как я. И это о Степане Марина знала. — Да, сына, свои особенности мышления ты взял от отца. Но это я знаю… Меня интересует скорее… Понимаешь, я выгнала его, потому что он пил, много пил. — Да, он не отрицает, кстати. Но у него… Мам, были причины, — Вася не хотел упрекать мать — сердцу не прикажешь — кто-кто, а он об этом знал не понаслышке. Марина грустно вздохнула. — Васенька, любой алкоголик скажет, что у него были причины. — Ты… Никогда с ним не говорила откровенно, да? Марина опустила глаза. На откровенные разговоры со Стёпой ей не хватало сил и желания: слишком сильны были её боль и эгоизм. — А если бы говорила, знала бы, что болтаешь во сне, и, прости, пожалуйста, только о тёте Миле и болтаешь. А ему… Больно было это слышать. Говорит, что пил он именно из-за этого. Он тебя, кстати, не обвиняет за то что ты его выгнала. — А что вообще говорит? — Ну, говорит, что очень тебя любил, — Вася свернул вправо, — что меня ждал. После того как ушёл, ещё раз побывал в тюрьме, потом вышел, занялся ветеринаркой, через какое-то время вернулся в Москву. Давно здесь живёт, дом у него, справный такой, добротный. Мою морду в телике увидел и нашёл, чтоб, мол, посмотреть, каким вырос. — И он не… — Марина всё-таки решила озвучить свои опасения. — Ну, не хочет твоих денег? — Ничего не просил, да говорит, и не надо ему, ему хватает. А если и понадобится… Мам, он такой, как я, понимаешь? Марина грустно улыбнулась. Её сын так устал от пожизненного одиночества, от своей острой инаковости, поэтому, наверное, болезненно хотел внимания Стёпы, как все дети, росшие без отцов, и даже больше, потому что Стёпа был с ним на одной волне, они одинаково видели мир. — И, кстати, пьёт он очень умеренно, — продолжал Вася. — Я по его посёлку прошёлся, когда от него уходил, соседей поспрашивал, в основном, он неплохо со всеми ладит. Его… Уважают соседи, и животных он любит, как я. — Васенька, ты бы хотел с ним общаться? Марина всё ещё не была уверена в бескорыстии Степана. Но, опять-таки, в чём-то Марине никогда не понять ни своего сына, ни его отца. Возможно, их похожесть распространяется ещё и на искренность. Вася далёк от меркантильности, он умеет зарабатывать деньги, но не делает их смыслом жизни. Может быть, Стёпа — такой же. К своему стыду, Марина не могла сказать наверняка: слишком мало приглядывалась к Степану в прошлом, но что если… Если Стёпа сделает Васеньку счастливее, то кто она такая, чтобы им мешать? — Да, я бы хотел. Я надеюсь… Да не знаю я, мам, на что я надеюсь, просто, может быть, у нас что-то получится. — Если это сделает тебя счастливым, я буду спать спокойно, медвежонок. — Вот и ладно. Но, если что, он говорит, что вам не обязательно встречаться. Ну, типа, тебя ни к чему не обязывает наше с ним общение. — Я не боюсь нашей встречи, или, вернее, Вась, я к Стёпе была очень несправедлива, и я перед ним виновата. Поэтому… Наша встреча меня несколько пугает, если уж быть совсем честной, но не настолько, чтобы ты из кожи вон лез, пытаясь её не допустить. В конце концов, это мы в нашей семье уже проходили, и никто от этого счастливее не стал. — Ч-что? — Вася остановился на светофоре и пристально посмотрел на Марину. — Васенька, мне тоже надо кое-что тебе сказать. И ты меня выслушаешь, потому что всё, край, дальше тянуть некуда. — Где пиздец? — Вася в точности скопировал интонацию матери. — Да с твоими ребятами пиздец, с Милой пиздец! — Фиса? Серёга? Наше дитё? — Да, и, кажется, в той или иной степени пиздец со всеми тремя, и, кстати, у них двое детей — Полька — твоя, Деня — Серёжин. — Младший, значит? — Вася свернул в сквер, остановил машину, открыл окно и закурил. — Нет, вы хорошо постарались и головастики добежали одновременно. — Ну, мы с Серёгой — молодцы. Так всё-таки, где пиздец? *** — Мама, ёперный театр! — Вася выбросил очередной окурок в окно. — Ну что, ёперный театр? Что я должна была подумать? — Блять, Анфиса бы никогда! Сука, никогда не подсела бы на наркотики! — Вась, но я же врач… Прости, пожалуйста, но я знаю, что от этого никто не застрахован — при определённых обстоятельствах ни ты, ни даже я. — Ты правда не понимаешь?! — от Васиного вопля и удара по рулю автомобиль сотрясся. — Не вопи на меня! Это ты не понимаешь, потому что ты далёк от медицины, — голос Марины звенел, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. — Никто. От. Наркоты. Не. Застрахован, — повторила она раздельно. — Да её наизнанку выворачивало, если кто-то в её присутствии травкой баловался! Вы там все охерели, блять?! Хорошо, ебать, допустим, вы поверили, что она снаркоманилась. А предложить помощь, нет? Детей из опасности вытащить — тоже, блять, нет? Мне сказать, чтобы я помог — нахуй не надо?! — Вася продолжал кричать, сжимая кулаки так, что ногти оставляли глубокие борозды на коже ладоней. — Ты закончил орать? — Мои. Дети. Росли. С. Наркоманкой. Как. Вы. Думали, — сквозь стиснутые зубы процедил Вася. — А вот тут, Вась, секундочку! — теперь повысила голос Марина и полезла в сумку за собственными сигаретами. — Дети, конечно, твои, но до тебя это дошло вот только что. Тебе никто не мешал прийти и заявить свои права. Никто не мешал спросить у меня. Никто не мешал прийти к лосику и незабудке и сказать, что, ребят, вы охуели, я имею право хотя бы знать, кто отец ребёнка и кто родился вообще! Но ты этого не сделал. — Да меня выгнали, блять! — взревел Вася, чувствуя, как краснеют щёки, а уши наполняются приглушённым звоном. — Но ты уже этого ребёнка сделал! Выгнали тебя или нет — была ровно половина шансов, что он — твой! Но ты подорвался и смотался как в жопу ужаленный, а потом и вовсе запретил мне упоминать их имена. Но, блять, Вася, пары люди ругаются, недопонимания случаются, и если бежать от каждой ссоры, никаких отношений никто не построит никогда. — Они сказали мне «Пошёл вон!», буквально. — Но у тебя тоже было право голоса! Или ты как телок — куда послали, туда и пошёл? Они наворотили хуйни, чтобы уже через три дня вломиться ко мне с криком «Нам надо с Васенькой поговорить». А Васенька уже к чёрту на кулички умотал. Конечно, они собирались поехать за тобой, только Фиса чуть обоих детишек не скинула на нервах, пока они собирались. И Серёжа сделал единственное, что он мог сделать правильного в этой ситуации — остался с ней, потому что ей он был нужнее, чем тебе. Он даже не поддался на её панические уговоры: «Поезжай к медвежонку, срочно поезжай!» Потому что он был её женихом, он с первой секунды был этим детям отцом. И да, быть родителем — это важнее, чем быть возлюбленным, любовником или другом — ответственность больше. Это была твоя ответственность — пытаться до них достучаться, пытаться объясниться. Не затем, чтобы сохранить отношения — ты имел право не простить это «Пошёл вон» — а для того чтобы претендовать на собственного ребёнка, чтобы, в конце концов, сказать, что они два долбоёба, которые плохо тебя знают и тебя не стоят. А ты… — Марина захлебнулась воздухом. — Просто покорно, как говорят мои студенты, свалил в закат, — последние слова она произнесла тише. — То есть я виноват, по-твоему, да? — Вы втроём нахуевертили, втроём и виноваты. Не думай, что я тебя через столько лет буду безусловно жалеть в этом смысле и говорить, что это только их вина. Нет, сын, это общий проёб! И ты в нём как пострадавшая, так и виноватая сторона. Но ты не будешь меня упрекать в том, что я раньше ничего не сказала. Я сделала ровно то, чего ты хотел. — Только сейчас почему-то заговорила, — буркнул Вася. — А ты бы предпочёл, чтобы молчала? Хорошо, можешь просто забыть о том, что я тебе рассказала. — Я не к тому. Раньше, когда опасность для детей была острее, когда Фисе нужна была помощь, ты молчала, а теперь, когда они, вроде как, разобрались хоть с чем-то, говоришь. И упрекаю тебя я именно за то, что молчала, когда нужно было бить во все колокола. — А ты не думал, что я тебя берегла? — раздраженно фыркнула Марина. — Тебе было больно, я не хотела, чтобы тебе было ещё больнее, а Фиса — наркоманка — это то, что наверняка причинило бы тебе острое страдание. — Да я бы и тогда не поверил! — Вась, она лично говорила мне, что ей всё нравится. Я только сейчас от неё же узнала, что Мила стояла у неё над душой с очередным шприцом. Я на самом деле думала, что она наркоманка. И допусти на секундочку, что это действительно было бы так. Ты бы положил все силы, похерил бы свою жизнь, чтобы вытаскивать из зависимости человека, которому всё нравится. То есть подписался бы на чистый сизифов труд. Тут поверил, не поверил — это неважно. Важно то, что нельзя вытащить человека, которому нравится. И обычно он высушивает всех, кто пытается ему помочь. А ты всё-таки мой сын, и я хотела, чтобы у тебя была ну какая-то, уж прости, другая жизнь, а не вечные перемещения между наркологами, реабилитационными центрами и притонами. Ты хоть знаешь, блять, что такое жизнь от ремиссии до ремиссии?! Что такое для близких наркомана надежды, разочарования, новые надежды, обещания этого наркомана и блядские разочарования снова?! Я выбирала тебя! Чтобы ты обо мне ни думал, я выбирала тебя и твою новую жизнь, которая… Ну, сложилась не так уж и плохо, Василий Степанович, алмазный медиамагнат! Что до детей, — Марина подняла руку, не позволяя себя перебить, — какие права я на них имела? Я для них — подруга их бабушки, у которой ещё и с их родителями очень близкие отношения. Но что именно привело к этим близким отношениям, детям не объяснишь. То есть словосочетание «названная мама мамы» — оно, конечно, звучало, и у меня с близнецами прекрасные отношения, но как ты думаешь, маленький ребёнок в состоянии понять, что такое названная мама? Но даже если так, даже если они знают, что я им вторая бабушка каким-то неведомым им образом, всё равно — какие это даёт мне права, на то чтобы их забирать, говорить тебе, кого-то куда-то увозить, спасать и вытаскивать? Официально, Васенька, для любого мента, для любого шныря из органов опеки я чужая тётка, которую проще послать, чем разбираться с её заявлением. — Но у меня есть связи! — Вася снова перешёл на крик. — Вась, напоминаю: благополучная семья, мать, нигде не состоящая на учёте: ни у невролога, ни у нарколога, ни у ментов на карандаше — очень обеспеченный отец, дети под присмотром любящей бабушки, которая, ну, внезапно, с ножом ни на них, ни на случайных прохожих не бросается. Все твои телодвижения, если б ты рыпался, воспринимались бы как материал для новых заголовков в прессе и не более того. Не говоря уже о том, что это выглядело бы так, будто ты пытаешься отомстить сопернику за то что много лет назад выбрали не тебя. Если бы даже, допустим, Фиса была наркоманкой, Серёжа, чтобы не потерять детей, засунул бы её в такую глубокую задницу реабилитационных центров, что ты никогда не доказал бы, что речь идёт о наркотиках. Серёжа мог бы свести всё к какому-нибудь неврологическому расстройству, отправке в санаторий, и уже к тебе возникли бы вопросы, какого чёрта ты так пристально следишь за чужой семьёй. Поэтому, малыш, ты так говоришь о твоих связях, как будто всё ещё пребываешь в эйфорических фантазиях, что ты всесилен. Сына, не зарывайся, и по шапке не прилетит. Единственная, кто мог бы и имел право обратиться к тебе за помощью — это Анфиса. Но ей, как я уже сказала, было охуительно страшно, страшно прийти даже ко мне, ещё и потому, что, как она думала, я могла ей не поверить и рассказать всё Миле, как-то случилось, когда она попыталась открыться Серёже и нарвалась на второе отравление. У тебя есть ещё вопросы? — Есть. Сейчас-то ты мне об этом говоришь? — И ты волен делать с этой информацией что тебе угодно. Ты можешь о ней забыть, как я уже сказала. Я просто устала молчать, устала играть в эти ваши игры «сделай вид, что твои дети никогда не были знакомы и не делали общих детей». Васька, я слишком многих уже потеряла, чтобы молча наблюдать, как вы отказываетесь взрослеть. Теперь информация, которую я сообщила, безопасна для тебя. Теперь я знаю, что не наврежу тебе ею, более того, что Анфисе или детям тоже ею не наврежу, если ты, конечно, не собираешься сейчас же прийти к Анфисе и вопить, что они с Серёжей во всём виноваты, как она могла не прийти к тебе за помощью, а вот ты бы на её месте… Только пока эта мысль не поселилась в твоей голове, медвежонок, ни ты, ни я, ни кто-либо другой понятия не имеют, чтобы мы сделали на месте Анфисы — на месте женщины, жизни которой угрожали, детям которой тоже угрожали, которую лишили работы и средств к существованию и которая не могла обратиться даже в какой-нибудь долбаный шелтер, потому что не могла оставить детей и потому что у неё не было ни единого доказательства. — А близнецы? Она же их всю юность на горбу тянула. — А, её братья? Дима живёт в Краснодаре, а туда, как ты понимаешь, ещё доехать надо, при этом, убедив детей, которые видели твой передоз, что тебе можно доверять и нужно поехать с тобой. У Кости вообще пиздец. Он в Москве, но он выхаживает двух болезненных девочек-близняшек в одиночку. Их мамка — этакая попрыгунья-стрекоза… — Как Зинка, что ли? — Ой, что ты! Зиночка — ангел. У неё дети дома росли и всё-таки с голоду не померли, до того как Фиса работать начала. И Зина всё-таки по большей части, насколько я помню, дома ночевала, хоть и сука. А там… Его девица сплюнула и ушла в неизвестном направлении. Возвращается периодически только денег попросить. — У Фисы вообще, что ли, никого не было? — упавшим голосом уточнил Вася. — Прекрасно, медвежонок, ты понял концепт. Вася слабо улыбнулся. — А ещё смысл, постулат, идею… — Вот именно. Обстоятельства сложились так — и мне больно, но частично таким образом сложила их душевнобольная Милочка — что Анфиса осталась абсолютно, непроходимо, фатально одна. Вася почувствовал, как захлёстывающий его гнев стремительно уступает место оглушительной боли. Их незабудка осталась совсем одна. И мама права: отчасти виновата в этом его твердолобость и обидчивость. Если бы только он был чуть терпимее, чуть умнее… Если бы не накосоёбил. Вася настолько хорошо знал незабудку, что сразу не поверил в наркотики, но и минуты не прошло после запальчиво брошенных тогда слов, прежде чем он твёрдо уверился в нелюбви Серёжи и Анфисы. Вася Золотов настолько не верил, что его, тупого и странного, можно полюбить, что одной фразы испуганной нервической девочки хватило, чтобы перечеркнуть для него семь лет безусловной любви, проявлявшейся в действиях. И ничего уже не исправишь, не сотрёшь Анфисиного одиночества и беззащитности, не изменишь того, что, когда лосик потерял любимого отца, его, Васи, не было рядом, чтобы поддержать, не нагонишь детства близнецов, которого он не видел. Единственное, что Вася может — это подумать, что делать сейчас. Господи, и командировка в Якутию эта… Так чертовски не вовремя! Да ещё и долгая такая! Да самого начала кастингов в сериал в Москву не вернётся! Боже, как не вовремя! Васе хотелось взвыть от бессилия, от того, что хозяин своей жизни Василий Золотов не может даже перенести череду встреч с партнёрами и отладку нового оборудования. — Мам, всё это пустой трёп, — немного резче, чем ему хотелось, заговорил Вася и тронулся с места. — У меня командировка через два дня, как ты помнишь. Я хотел полностью провести выходные с Маргошкой, но не получается. Значит, так, завтра мы едем в санаторий к тёте Миле. Сегодня, сейчас, как приедем к тебе, ты обзвонишь своих бывших одноклассников, запуганных студентов — в общем, всех, кто может порекомендовать хороший, частный аналог Кащенко. Я тоже попытаюсь пробить информацию, но в этом смысле у меня подвязок меньше. Потом мы позвоним туда, будем договариваться, а завтра поедем в санаторий, попытаемся тётю Милу уговорить и забрать. Если повезёт, я ещё и к дочери успею. — Как скажешь, Васенька. Марина облегчённо перевела дух. Ещё утром она думала, что дети должны сами поговорить начистоту, но появление Стёпы, Васин поиск счастья и неодиночества — всё это будто разорвало морок апатии, в котором она пребывала несколько лет. Может быть, можно ещё что-то исправить, не всё, но тем не менее. И когда Васенька уложит в своей голове весь этот огромный для его ненейротипичного мозга пласт информации, он, как надеялась Марина, примет правильное решение — прежде всего для него самого правильное. *** — То есть теперь мы переходим в режим «Не спорь с матерью? И с матерью тоже не спорь!», ну или в режим «У меня две мамы-лесбиянки, две мамы-лесбиянки, Карл!» — уточнила Яра, переводя взгляд с Иры на Диану. — Ну, типа того, — хихикнула Ира. — О господи, мам, ты могла выбрать кого-нибудь, кто не наш учитель? — Скажи спасибо, что Диана не работает школьной медсестрой, — Полина пихнула Яру в плечо. — Я думала, на первом месте тот факт, что я ваша мама, — Ира с деланной обидой посмотрела на Яру. — Мам, это, безусловно, важно, но прости, я испытываю… Радость за вас, конечно, но и лёгкую неловкость. — Почему? — Диана вопросительно приподняла бровь. — Потому что… — Яра шумно выдохнула, подбирая слова. — Ну типа, когда родитель строит отношения с учителем — это… Странно. — Ясенька, ты забываешь, что я не просто ваш учитель и наши с вами отношения семейные начались давным-давно, поэтому не стоит так переживать, — Ира потянулась, чтобы погладить дочь по голове. — Мам, я правда за вас счастлива, и я не буду устраивать истерики, разумеется, нет, просто это неожиданно. — Закатилась, — Кирилл, собиравший конструктор на коврике, грустным взглядом проводил детальку, улетевшую под диван. — Я её достану, малыш, — Полина опустилась на пол рядом с Кириллом. — Яська, и вообще, чего ты паришься? Если бы мама встречалась с моей мамой, я была бы не против. Вообще, мама, ну, в смысле, Анфиса, ходит какая-то дофига загадочная: не удивлюсь, если у неё кто-то тоже появился таинственный. — Физрук? — фыркнула Яра. — Сплюнь! Степнов — жуткий холерик! Мы с ним крышей оплавимся! Прости, мам, я знаю, что он твой приятель, — Полина послала Ире извиняющийся взгляд и водрузила очередную деталь на вершину башенки, которую строил Кирилл. — Да, приятель и хороший, но ты права, жуткий холерик — одно другого не исключает. — Да я знаю… Просто… Можно, не в нашу семью жуткого холерика? — А, между прочим, противоположности притягиваются: Фиса — флегматик, Степнов — холерик, — хихикнула Диана. — Понимаешь, Ди, — в голосе Полины прорезалось ощутимое превосходство, — наша мама — ещё и умная, что одна, что вторая… — Что третья, попрошу, — Диана упёрла руки в боки. — Ди, ты чудесна, но я имела в виду нашу с Деней маму. — Понятно, я не котируюсь, — Диана скорчила Полине рожицу. — Ну что ты придираешься к словам? Яра подмигнула Ире. — Они постоянно перешучиваются, но Ди вечно удаётся подловить Полинку или поставить в тупик. — Ну и бе-бе-бе, — надувшись, отозвалась Полина. — Только не вечный спор! — Яра облокотилась на спинку дивана и слегка побилась головой о стенку. — Какой вечный спор? — Ира удивлённо посмотрела на детей. — Бе-бе-бе, — повторила Полина. — И чё? — не промедлила с аргументом Диана. — Вот этот вечный спор, мам. Сейчас это затянется на полчаса как минимум. — Так что там по Анфисе и Степнову? — поспешно вставила Ира. — Ну я не знаю, я вашего Степнова пару раз и видела. Тут, скорее, ты эксперт, раз вы приятельствуете. — Приятельствуем, как я уже сказала, и, кажется, Витенька вообще не думает об отношениях с кем бы то ни было: слишком поглощён работой. — Короче, резюмируя, не надо нам такого счастья, — припечатала Полина. — Ну, не надо — так не надо, — пожала плечами Ира. — Ма-а-а, собрали! — Кирилл победно посмотрел на Иру. — Очень красиво, солнышко, — Ира с нежностью взглянула на сына. — Конструктор мама купила, — Кирилл улыбнулся Диане. — Конечно. Такой крутой конструктор могла выбрать только я, — Диана подмигнула ребёнку. — Ну, разумеется, только ты, — Ира поцеловала Диану в щёку. — Ма-а-ам, а кто такие лесбиянки? И почему у Яси две мамы-лесбиянки? — Кирилл переводил любопытный взгляд с одной мамы на другую, видимо, неуверенный в том, какая мама умнее и какая лучше объяснит. — Ну… А-а-а… — Ира растерянно посмотрела на Диану. — Понимаешь, сына… — Диана откашлялась. — Лесбиянки — это девочки, которые… Ну очень крепко дружат. — Как Яся и Поля? — Кирилл уткнулся в плечо сидящей рядом Полины. — Нет, Кирюш, не как мы с Ясей, — немного напряжённо откликнулась та. Лесбиянки — это девочки, которые любят друг друга настолько, что хотели бы пожениться и воспитывать вместе детей, так, чтобы в семье были не мама и папа, как это бывает чаще всего, а две мамы. — А так бывает? — Кирилл пытливо посмотрел на Полину. — Чтобы девочки женились друг на друге? — добавил он. — Да, малыш, бывает, но не у нас в стране, — Диана пришла на помощь Полине, которая растерянно теребила воротник собственной блузки. — Кирюша, — Полина снова серьёзно заговорила. — В садике лучше это слово не употреблять. Некоторые считают его… Ну, ругательным. Если ты будешь говорить про мам, что они лесбиянки, тебя могут забрать в детский дом, — настойчиво продолжала она. — Полюш, ты чего его пугаешь? — Ира нервно одёрнула рукав своего кардигана и бросила лихорадочный взгляд на Полину. — Ма, я говорю ему правду. Если он объявит, что у него две мамы лесбиянки, что, конечно же, не так, — с нажимом добавила Полина, — вы просто дружите, вы ведь просто дружите, то некоторые воспитатели могут заинтересоваться его словами и стукнуть в органы опеки, а совместная опека двух девочек над одним ребёнком у нас пока не практикуется, как бы толерантные мы ни желали иного. Поэтому в садике ты всё ещё «тётя Ира», вы с Дианой дружите так близко, что Яся и Кирилл называют тебя мамой, потому что ты заботишься о них, как мама, так же, как и обо мне. В комнате воцарилась звенящая тишина, которую через какое-то время нарушил звонкий голосок Кирилла: — То есть вы не лесбиянки? А почему Яся тогда вас так назвала? — Неудачная шутка, малый, — горько улыбнулась Яра. — Малыш, Яся всего лишь процитировала один прочитанный постик в Твиттере. Пока тебе важно запомнить, что называть кого-то лесбиянками в садике, на детской площадке, или вообще употреблять это слово — нельзя, — Полина взяла лицо Кирилла в ладони и произнесла фразу очень медленно, глядя малышу в глаза. — Ты меня понял? — Нельзя, а то меня заберут в детдом, — послушно ответил Кирилл. — Вот и умница. А Яся будет впредь думать, какие слова она употребляет при маленьких детях, — Полина тяжело посмотрела на Яру. Яра растерянно кивнула. — Я, пожалуй, домой пойду, — Полина встала с ковра и отряхнула юбку от ворса. — Я тебя провожу, — Яра слезла с дивана. — Проводи, пожалуйста. — Я тоже уже домой… — Ира приобняла Диану, затем присела на ковёр, чтобы заключить в объятья Кирилла. — Ма, ты ня, — объявил Кирилл, шумно целуя Иру в щёку. — Ты тоже ня, сына. Очень-очень ня, — Ира грустно вздохнула. *** Проводив Иру, Яра и Полина шли в направлении дома Зеленовых. — Ясь, прости, пожалуйста, я, может быть, была очень жёсткой, но Кирюша не должен выдавать в садике ничего опасного, — тихо заговорила Полина, вкладывая собственную ладонь в руку Яры. — Я понимаю… Просто… На эйфории спизданула, — Яра опустила взгляд. — На какой эйфории? Ты мне наоборот показалась смущённой. — Безусловно, но… Я действительно очень за них рада. Это всё ещё неловко, но я правда рада, Полин, что о маме Ире будет заботиться кто-то взрослый, а Ди испытает счастье, ну, если у них всё срастётся, от близости такого человека, как мама. Потому что наша мама, которая Ира, кого угодно сделает счастливым, да и Ди — тоже. — Они обе замечательные, — горячо поддержала Полина, — но если мы действительно хотим, чтобы наша семья, которая вообще не подходит ни под какие конвенциональные рамки, была счастлива и в безопасности, мы должны быть очень осторожны. — Но в целом ты не против, Поль? — Как я могу быть против? Напоминаю, я шипперю СвонКвин и в целом я образец толерантности. — Знаешь, что самое смешное? — неловко улыбнулась Яра. — Что Кирюха относительно нас с тобой в каком-то смысле прав: мы действительно очень тесно дружим и воспитываем его вместе. — Да, и я бы это ни на что не променяла, — впервые с начала разговора лицо Полины озарила искренняя улыбка. — И я тоже, — Яра остановилась, развернулась к Полине лицом, притянула её к себе и осторожно поцеловала. Полина замерла от неожиданности, а через несколько секунд робко ответила на поцелуй. И в груди у Яры стало жарко и тесно от распиравшего её счастья. Значит, Поля тоже этого хочет. Значит, они больше, чем просто подруги, объединённые общей матерью и общим же ребёнком. Но едва она успела додумать эту мысль, плечи Полины напряглись и она отпрянула. — Чёрт, Ясь… Мы… Что это вообще было? — взгляд Полины заметался из стороны в сторону, чтобы только не сталкиваться с полными нежности и восторга голубыми глазами Яры. — Ну… Поль… Я думаю… Я тебя люблю… И ты моя семья… И, кажется, я тебе тоже нравлюсь. — Нет! — вскричала Полина, отчаянно замотав головой. Она не хотела слышать того, что говорила Яра. Она не лесбиянка! Она не хочет терять Яру из-за того, что её романтические симпатии по закону подлости распространяются на неё, натуралку Полину! — В смысле, нет? Поль, я люблю тебя… И вчера мне показалось, когда мы гуляли, что мои чувства небезответны… А сегодня… Наш поцелуй… — Яра опустила взгляд на собственные руки. — Ясь, я всего лишь сказала, что я толерантна, но я не… Мне нравятся парни… И я не хочу экспериментировать, тем более не собираюсь экспериментировать за твой счёт, — Полина чувствовала вполне физическую боль, выталкивая из себя эти слова. — Ясь, мне жаль, но ты всё неправильно поняла. Я никогда не рассматривала тебя в этом смысле. И не собираюсь, — тихо закончила она, стараясь не думать о том, что этот их короткий, несмелый поцелуй — лучшее, что она испытывала в своей жизни, не думать о том, что одно только прикосновение Ясиных губ вызвало мурашки по всему её телу, не думать о том, какой счастливой она себя чувствовала в те несколько секунд, пока не пришло осознание того, насколько неправильно — целовать Ясю вот так, насколько опасно и безнадёжно. Полина развернулась и опрометью бросилась прочь. Застывшая Яра несколько минут смотрела ей вслед не в силах сдвинуться с места. Бессилие и боль, казалось, пропарывают её грудную клетку, пригвождая её своими острыми, как штыки, щупальцами к грязно-серому асфальту. Хотелось броситься за Полиной, что-то объяснить, доказать, но даже окликнуть её не было сил, потому что слова словно застыли тугим вязким комом где-то в гортани. Кто-то задел Яру плечом. — Не стой на дороге, — буркнул на ходу низкий мужской голос. Этот толчок немного привёл Яру в чувство, достаточно, чтобы заставить себя дошаркать до ближайшей скамейки и рухнуть на неё, ощутив, как от резкого движения подрагивают хлипкие перекладины. Полина — нет. Полина ни на что не променяла бы их семью и совместную опеку над Кириллом, но Полина — нет. Полина толерантна, но Полина — нет. Полина будет отвечать на поцелуй, но Полина — нет. Полина будет флиртовать и смотреть на Яру так, как на неё никто никогда не смотрел, но Полина — нет. Полина будет упрашивать её задержаться ещё немного после прогулки и не захочет отпускать, Полина будет сидеть на лавочке у подъезда, тесно прижавшись к ней, будет сжимать её ладонь, обнимающую Полину за плечи, но Полина — нет. Полина застынет на пороге подъезда, уже открыв дверь, и обернётся, и подарит Ясе восхищённую улыбку, и будет провожать её глазами, получив в ответ влюблённый взгляд и прощальный взмах руки, и всё равно будет стоять, пока Яра не шагнёт к ней, чтобы снова обнять, прижимаясь всем телом, но Полина — нет. Полина будет засыпать на её плече, кормить её, читать ей в те тяжёлые вечера, когда, изнурённая вознёй под капотом, Яра повалится на диван без сил, но Полина — по-прежнему нет. Из груди Яры вырвался не то всхлип, не то стон, не то яростное рычание, и она ударила кулаком по сиденью несчастной скамейки. Яра полезла в карман за сигаретами и выцарапала одну из пачки, но пальцы дрожали так сильно, что сигарета упала в грязь детской площадки. Яра чертыхнулась и, сжав зубы, повторила попытку. Когда Яре всё-таки удалось поджечь сигарету, обжигающий дым ударил в горло и она закашлялась. Зло затянулась снова. Налетевший осенний ветер направил весь дым ей в лицо, как хамоватый гопник у подъезда. Отлично. Именно сигаретный дым, попавший в глаза, и виноват в том, что из этих самых глаз катятся слёзы и падают в грязь, туда, где покоятся уже две сигареты и Ярино разбитое сердце. *** Яра дошла домой, почти ослепнув от слёз. Открывшая дверь Диана не успела задать вопрос. Яра уткнулась ей в плечо и всхлипнула. — Мам, Полина — нет. *** Полина бежала, подгоняемая собственной болью. Она потеряла Ясю, навсегда потеряла, потому что между ними уже ничего не будет как раньше. Яся хочет того, чего Полина дать не в состоянии, потому что Полина — нет, она не лесбиянка. Ясенька — красавица, Ясенька — сильная и надёжная, Ясенька — добрая и заботливая, Ясенька — самая лучшая, но Полина — нет. Ясенька — семья, Ясенька — самый близкий человек, который у неё когда-либо был, ну, может быть, кроме Дениса, но Полина — нет. Ясенька заслуживает всей любви мира, всей защиты, поддержки, заботы и восхищения, но Полина — нет. Ясенька — самая верная и наверняка когда-нибудь Ясенька сделает какую-нибудь девушку очень счастливой — Полина проигнорировала тот факт, что мысль об этой неведомой девушке скреблась неприятно и болезненно, как тупой нож, проигнорировала, потому что это ощущение — неуместно, недопустимо, потому что Полина — нет. Она не должна ревновать Ясеньку к безликой незнакомке, не может ревновать, потому что Полина — нет. Полина должна желать Ясеньке счастья, которого та заслуживает, поэтому, когда эта безликая девица появится в Ясенькиной жизни, Полина будет счастлива за них, потому что Полина толерантна и желает Ясе безусловного счастья, и неважно, какого пола будет человек, который это счастье подарит, но не Полина — этот человек, потому что Полина — нет. Чем дольше Полина крутила в голове эту мысль — о какой-то Ясиной партнёрше без лица и имени, о девушке, которую Яся будет обнимать, для которой будет писать, которой Яся, наверное, будет читать холодными зимними вечерами под завывание метели за окном маленькой спальни, которая будет собирать Ясе на учёбу обеды и заваривать термос, которая будет слушать Ясины рассказы о том, как прошёл день, о том, как дела у Кирилла — тем сильнее становилось болезненное отвращение, граничащее с ненавистью, которой Полина не должна бы испытывать, ведь она сама — нет. Но от этого спасительного и твёрдого «нет», которое Полина мысленно повторяла снова и снова, боль никак не унималась, а отвращение не утихало, но становилось только сильнее и в конце концов усилилось настолько, что, кажется, стало застилать Полине глаза, буквально — Она почти не видела, куда идёт. Полина провела рукой по собственной щеке и с лёгким удивлением посмотрела на влажные пальцы. Нет, глаза ей застилает не ненависть, а банальные слёзы, для которых нет причин, потому что Полина — нет! Полина — нет, и никогда не сможет ответить на Ясины чувства. Всё, что она сможет теперь — сохранить в сердце свою Ясеньку и их общие воспоминания и не ненавидеть ту, не появившуюся пока незнакомку, хотя последнее, несмотря на то что Полина — нет, уже сейчас кажется невыполнимой задачей. Поднявшись по ступенькам родного подъезда, Полина согнулась пополам у собственных дверей. Кашель вперемешку со слезами почти не давали дышать. Она заколотила кулаками в дверь, надеясь, что дома кто-то есть и ей не придётся перерывать сумку в поисках ключей, потому что это ещё одна невыполнимая задача. Сильные руки матери аккуратно втянули Полину в коридор. — Полька… Что случилось? Что с Князевыми? Что с тобой? Полина замотала головой и только всхлипывала. И эта плачущая немота заставляла Анфису бледнеть и холодеть. Неужели что-то стряслось? Неужели что-то с Киром? Неужели Полинку в их уже давно безопасном районе кто-то обидел по дороге домой? Нервной рукой Анфиса нашарила выключатель на стене и зажгла свет в тёмном коридоре. Она слегка отодвинула Полину, чтобы лихорадочно всмотреться в её лицо, цепким взглядом впиться в её одежду, выискивая повреждения. Но нет, всё цело. Лицо — заплаканное, но синяков и царапин нет. — Поль… Пожалуйста, скажи что-нибудь, — Анфиса прижала дочь к себе и принялась гладить её по спине. — У Князевых всё хорошо, мам, — выдавила Полина, совладав с голосом. — Всё хорошо, только я потеряла Ясю, потому что она — да, а я — нет. Анфиса шумно выдохнула. Этой короткой фразы ей было достаточно, чтобы понять всю глубину отчаянья и безысходность потери. Когда-то давно фраза ещё короче заставляла медвежонка цепенеть и сжимать зубы так крепко, что, казалось, ещё немного и челюсть треснет. Бедная Полюша — в ней повторяется боль обоих её отцов. — Мам, я просто не могу, — прохрипела Полина, цепляясь за Анфису. — Я — нет.