***
— Он стоил пятерых таких, как ты. Semper, сука, Fi. © Джейсон Колчек, «Dark Pictures: House of Ashes»
У Колчека нихуя нет кроме этой войны. Вот так оно бывает. Жил, жил, а потом всё лопнуло — исчезло, как сраный мыльный пузырь. Сейчас впору сидеть в баре, догоняться седьмой порцией дешевого вискаря, думать о хрупкости бытия, о Лорин, которая месяц назад молча собрала вещи и съебала в закат — прости Господи, матушка всегда учила его не выражаться при своих дамах и о своих дамах, но теперь ведь её нет, теперь она не Лорин Джейсона, а чья-то совсем чужая Лорин, поэтому теперь, наверное, можно, да? Хер знает, как всё это работает. В любом случае, прости, матушка, думал он по привычке. Ты же знаешь, я не со зла. Матушка бы простила. Она всегда прощала, даже когда Колчек этого не заслуживал. Особенно когда не заслуживал. Безусловная любовь — вообще странная штука. Но матушка была верующей — может в этом вся штука кроется. Она терпеть не могла его работу, но радовалась успехам искренне, не кривя душой. Радовалась, когда стал офицером. Потом — сержантом. Потом — лейтенантом. И всё время, до самой смерти говорила: «Мазл Тов, дорогой. Всё у тебя будет хорошо». Чёрт знает, откуда это пошло. Сейчас уже и не важно. Тик правой руки проявился совсем недавно. Это никак не связано с последней миссией — наверное, — потому что до этого у него тоже работка была, обдрочишься. Он бы каждому морпеху такую пожелал. А что ещё от жизни надо? Крыша над головой. Ребята рядом: отряд, команда, семья — три в одном, ебучий Нескафе. Залей кипятком и наслаждайся вкусом канцерогенов и пальмового масла. Вот и их тоже: отряд, команду, семью, — залили, блядь, кипятком. А чего было ждать? Чего он вообще ждал от рейда на склад химоружия? Эрик — слегка пришибок, трудно с ним, трудно с ребятами, которые сами не определились, они собираются клыками тебе впиться в яйца или добродушно улыбаться обосравшемуся Джоуи: ха-ха, я тот самый спец по спутникам, Эрик Кинг, ваш новый лучший друг, дружелюбный сосед Человек-Паук, сука. И полутора часов после их знакомства не прошло, как Джоуи помер, кстати. Если поискать иллюминаты во всей этой херне, можно предположить, что добродушие Эрика ебаного Кинга проклинает хороших ребят. Джоуи не был хорош во всём или хорош, как Колчек, например, но был прикольным. И смешно шутил про мамку. А вот Никки нормальный, реально. С Никки всегда комфортно, притом — комфортно всё. Бухать, догоняться травой, ходить на миссии, блядовать по девочкам (они однажды, ещё до Лорин, конечно, переспали с одной мадам из торгового центра, вдвоём, оба в один день, в один вечер даже, клёво получилось), наверное, Никки — это то, что на гражданке называется «друг». Колчек не шибко сечёт в гражданке, его, если честно, совсем отрезало от нормального мира. Или, скорее, он сам себя от него отрезал. Там сложная схема. Так-то… воевать проще. Воевать — это элементарная формула, безупречная и простая, без неизвестных. Незачем усложнять себе жизнь. Мёрвин слегка заебал, но в душе он добряк. Простой и безобидный кретин, как беззубая псина — лает, да не кусает и всегда безропотно выполняет приказы. Альфа-сука любит умничать, но тоже мадам не промах — ей палец в рот не клади. В принципе, грех не любить такие расклады. Ну а так, что ты сделаешь: в каждой работе есть свои минусы. Минус в работе морпеха — ты можешь шутить и хлопать товарища по плечу, а через минуту его башку пробьёт пуля какого-нибудь вшивого иракца. Колчек морщится. Сразу вспоминается Джоуи и его мокрая, чёрная от крови военная форма. Самое смешное — Колчек даже тела его не видел: Джоуи умирал на руках у Никки. А форма так и стоит перед глазами. Снилась, наверное. Ему много херни в последнее время снится. В общем, судите сами, поганая это работа или нет. Зависит от того, как быстро вы привязываетесь к людям. Колчек вот… не быстро. Тик руки маленько раздражает: часто проливается кофе. Берёшься, вроде, крепко, а потом запястье ведёт вниз и вбок, будто за нитку какая-то скотина дёргает, и всё, кофе выворачивается на стол. Повезло, если он не свежий, если это не кипяток, если проливается на стол, а не на штаны. Повезло, если это не бутылочка тёмного Вэстбрука — облиться пивом не так галимо, как свежим кофе, но пиво тупо жалко. Ну вот, опять. Бутылка в руке ходит, пиво в ней слегка пенится, Колчек плотно сжимает зубы и опускает руку на подлокотник кресла, ждёт. Терпит. Это нужно перетерпеть. К счастью, он пока не превратился в деда с Паркинсоном; к счастью, эти ебаные тики пока быстро проходят. Нужно просто закрыть глаза и... Почему-то он тут же вспоминает связанного иракца под грязным тентом. В последнее время он часто его вспоминает. Это было недавно. Ну, на последней миссии дней десять назад: той самой, что перекочевала из сраных пастушьих домов на три тыщи футов вниз — под землю, блядь. Сутки среди песка, земли и воздуха, пропитанного пылью перетёртого камня. Почти путешествие в Диснейленд, только для взрослых: пять из десяти билетов продавались в один конец. Тогда этот человек ещё не был Салимом. Это был враг, вооружённая гнида, которая наверху палила по их парням. Может, это от его пули помер Джоуи, кто знает? Проверять или спрашивать желания не было. Иракец сидел в полутьме, на стуле, со связанными руками, а Колчек стоял у входа в палатку и смотрел на него, сжимая в руках карабин, борясь со внутренним желанием выпустить в эту поганую рожу всю обойму кряду, хоть богом клянись — он бы не остановился, пока спусковой крючок не начал бы щёлкать вхолостую. Стоило только начать. Жаль, Эрик бы не позволил. В принципе, можно понять, почему Рейч на него запала в девяносто девятом. Ещё, в принципе, можно понять, почему Рейч послала его к хуям в две тысячи втором и решила укатить в военный лагерь. Дружелюбного соседа Эрика Кинга всю его ебучую жизнь швыряет от пацифиста до фашиста и обратно — такую байду не каждая мадам выдержит. Даже Альфа-сука в конечном итоге заебалась. Иракец почти не поднимает взгляд, он опустил голову и смотрит между своих разведённых колен, защитные штаны местами грязные; жилет в каменной трухе, будто ползал по-крокодильи; каску где-то проебал, зато военный рюкзак стоит возле раскладного стола, содержимое вывернуто наружу: там ничего криминального — стандартный набор солдата. Два сухпайка, фляжка, аптечка, укрепленные перчатки, тонкий скрученный трос, запасной магазин, вдобавок к тем, что закреплены на поясе, складной нож, закрытый билет в чехле. Четки. Колчек смотрит на них, а потом снова на иракца. Тот не двигается, даже не поворачивает голову. И хорошо. Значит, боится. Значит, не по себе ему. Гнида. Он шагает в палатку, подходит ближе, сжимая опущенную винтовку пальцами. Чувствует на себе неодобрительный взгляд Эрика, который как раз ковыряется во внутренностях крылатой твари на соседнем столе, но, к счастью, молчит. Вонь стоит дикая — от тварей несёт гнильём, мертвечиной и застоявшейся кровью. Хорошая идея была — посадить сюда пленника. Психологическое давление что надо — и запашок на добиточку. Колчек опускает дуло винтовки, открывает им чехол билета. Запоздало понимает, что ни хрена не понимает в арабских иероглифах — тем более, тут темно, как в жопе. Переводит взгляд на иракца. — Как тебя звать? Тот, наконец, поднимает глаза. Вдруг доходит, что это именно тот, который целился ему в спину, пока Колчек смотрел через прицел, как, хромая, из зоны поражения убегает пастух. Как он тогда сказал? «Хватит смертей»? Да, смертей реально хватало. Колчек ничего не ответил, только взгляд запомнил: почему-то на этой роже самыми запоминающимися были глаза. — Не буду говорить, — тихо отвечает иракец, и слышно, как Эрик за спиной застывает, перестаёт ковыряться в вонючей куче гнилья. Видно, ему не удалось выдавить из ублюдка ни слова. Колчек смотрит в эти глаза, не отрываясь. Они почему-то всё равно блестят, хотя тут темно. Хер знает, откуда взялись, но по спине пробегают осторожные мурашки: хочется встряхнуться, перехватить оружие покрепче, но он только переводит дуло под подбородок, поросший очень короткой щетиной, и запрокидывает иракцу голову. — А чё так? — Не буду, — упрямо повторяет тот. Английский явно ему знаком, но слова произносит медленно, будто подбирает, выверяет каждое. Старательно, слишком правильно. — Хочешь имя — смотри билет. Колчек смотрит не в билет, он смотрит, как тяжело сглатывает натянутая глотка, как слегка щурятся глаза, как ресницы, тоже выпачканные в пыли, дрожат от движения тёмных зрачков, пока прямой взгляд скользит по лицу Колчека в ответ. Мужик молодой, лет сорок, с натяжкой. Седых волос нет, но морщины на лбу и в углах глаз — палят. У него странное лицо — слишком доброе, что ли, для убийцы. Колчек отталкивает дулом щетинистый подбородок, кожа болезненно поддаётся под железом винтовки. Иракец покорно отводит голову, смотрит в сторону и вниз. Говорит спокойно: — Хочешь убить — стреляй сейчас. Я ничего не буду говорить. Ни своё имя, ничего. Он не поворачивается и, судя по выступившей на шее жиле, нихуёво так напряжён. В принципе, их коротким знакомством Колчек остаётся весьма доволен. Приятно чувствовать, что даже когда всё вокруг реально идёт по пизде, ты всё ещё имеешь какой-то вес. Он громко фыркает, с удовольствием отмечая, как от резкого звука иракец еле заметно вздрагивает. — Будешь, — обещает он и отступает. — Будешь говорить. Самое смешное — Колчек как в воду глядел. Иракец говорит. На этот раз даже без дула винтовки под подбородком. Его даже никто не просит. Если честно, тогда вообще было немного не до того. После их знакомства прошло, хер знает, часа четыре, но Колчеку показалось, что прошла уже добрая половина жизни. За четыре часа случилось больше, чем за последний месяц: их стоянку разворотили сраные крылатые твари. Какой-то ёбнутый мужик из иракской тусовки шлёпнул Мёрвина. Завязалась жёсткая перестрелка (минус две обоймы, сука) — пока удалось шлёпнуть ёбнутого мужика. Полчище стрекочущих тварей разогнало всех по туннелям, врассыпную, Колчек здорово приложился башкой, Рейч с Эриком, насколько он успел заметить в общей суматохе, исчезли в коридорах с южной стороны главного зала — за ними дикими тенями рванулись твари. Никки отстреливался короткими очередями в другой стороне. Колчек ломанулся туда, где уже разведал — в южных коридорах было чисто. Рация молчала. Молчали все. Выстрелов не было слышно тоже — через время уже стало трудно решить, хорошо это или плохо. Жив ещё кто-то вообще, или нет. Тварей здесь не встречалось, только бесконечные коридоры, залитые мутным светом редких мигающих ламп времён Второй Мировой и дрожащего фонарика на винтовке. Уже минут через двадцать блуждать в тишине остопиздело. Стало подташнивать. Колчек убеждал себя, что от голода, а не от страха. Он, блядь, морпех, страх не прописан в его ДНК. А вот жрать — прописано. И он не жрал уже очень давно. Хуй знает, сколько ещё прошло времени, он насчитывает четыреста семьдесят три шага, когда его внезапно, за долю мгновения, сгребают за шиворот и тащат в альков, шарахнув спиной о стену и прижав сухую, пыльную ладонь ко рту так плотно, что мозг на секунду вспыхивает иррациональным страхом: убьют. Сейчас убьют, стреляй, блядь! Винтовка болезненно заламывает руку, вдавливается в живот под рёбра, а к телу прижимается чужое, сильное и твёрдое, и Колчек рвётся вперёд, рычит, но человек шипит ему в ухо сквозь сжатые зубы: — Молчи. И он понимает, кто это. Не только по неродному произношению английского. Просто… понимает. Иракец застывает, как животное, почуявшее приближение хищника. Под его горячей ладонью легко дышать — это не Никки, который чуть не удавил Мёрвина, пытаясь заткнуть ему вопящий рот, — поэтому Колчек невольно замирает и почти сразу слышит этот звук. Мерзкий стрекот, от которого челюсть сводит, который издают блядские плотоядные твари, чтобы ориентироваться в узких коридорах. Он доносится издали, но совершенно точно приближается, так же, как приближается ебучий сердечный приступ, кажется. Звук дыхания в алькове оглушителен. Даже человек услышал бы его из коридора, не то что эти гнилые мрази с локаторами, как у летучих мышей. Пересохшая глотка пытается сглотнуть, между двух стен просто пиздец как узко, плечи сдавливает с обеих сторон, и от всего этого начинает бешено кружиться голова. Бля, бля, нет. Колчек чувствует за своей спиной и с каждой из трёх сторон древние стены ебучего храма, а спереди к нему прижимается мужик, который разряжал в его отряд автомат там, наверху, под светом прекрасного, мать его, и яркого, сука, солнца. Мозг цепляется за эту поебень: солнце. Где оно сейчас? Сколько сотен метров отделяет их от поверхности земли? От этой мысли становится совсем хуёво. Начинают холодеть виски. Не смей, не смей, орёт он себе, но дыхание шумно заходится, поэтому он закрывает глаза и задерживает воздух в лёгких. Считает до десяти на испанском. Это должно помочь. Он не помнит, как справляться с паничками, потому что не испытывал их уже лет десять. Иракец будто чувствует. Еле заметно отстраняется, осторожно заглядывает в лицо. В нём нет страха. Краем ума Колчек надеется, что в его собственном — тоже. — Не надо, — говорит еле слышно, а потом убирает руку, освобождая рот. Слегка хлопает по щеке, кладёт ладонь Колчеку на грудь. — Дыши. Как я. Через жилет прикосновение неощутимо, но Колчек почему-то его чувствует. Шипит, задыхаясь: — Пошёл ты, сука. Горячие пальцы тут же сжимают его челюсть, не позволяют отвернуться. Тёмные глаза вглядываются прямо в черепную коробку: хуй знает, что они там видят, но что-то — явно. Он повторяет: — Дыши. Как я. И Колчек дышит. Всматривается с ненавистью в лицо, застывшее в паре сантиметров от собственного, вслушивается в спокойное дыхание, чувствует, как грудная клетка под иракской формой поднимается, опускается, как на секунду застывает, наполнившись воздухом. Физиология. Чужое тело, прижатое почти вплотную. Тёплая рука. Живое сердце под рёбрами. От этого становится спокойнее. Приступ клаустрофобии окончательно отступает в тот момент, когда в коридоре за спиной иракца мелькает несколько теней. Звуки, которые издают твари, начинают медленно удаляться — на этот раз в другой стороне. Тогда это и происходит. Тогда он и говорит: — Салим. Момент, нахуй, просто идеальный. Колчек, до этого всматривающийся в подсвеченный коридор через его плечо, моргает. Уставляется иракцу в глаза, упираясь затылком в стену. — Чё? Он реально не сразу догоняет. Сраная паничка, смертельные твари в трёх шагах, враг его родной страны, прижимающий его к стене. Он даже слово не разбирает. Оказывается, это имя. — Салим Осман. Ты спрашивал. Спрашивал?.. Ах да, спрашивал. Но сейчас они явно не на сраном допросе, боже! Колчек недоверчиво щурит глаза: — Ты, сука, серьёзно? Сейчас?! Иракец — Салим, блядь — ведёт головой в сторону коридора, прислушивается. Колчек тоже невольно слушает, но слышно только дыхание рядом с собой, еле-еле. Он молча ждёт, сжимая губы, сверля правильный профиль яростным взглядом — жаль, Салим не замечает. — Нашёл, блядь, время… — Тише. Внутри поднимается злость, Колчек с силой пихает его плечом за неимением рук — они всё ещё зажаты внизу и держат винтовку. — Язык придержи! Я таких как ты знаешь, где видал? Салим молчит, и теперь становится невыносимо стыдно за то, что показал врагу свою слабость. Расклеился, как ссыкло. Поддался панике. Такой поебени с ним не случалось со времён учебки. Правда, на учебке и не учили, как выживать в храме с хуллиардом вампиров, но это уже другой вопрос. Их учили противостоять психологическому давлению, учили до конца сохранять достоинство, учили не вестись на провокацию врага. Все эти знания Колчек успешным образом проебал за последние десять минут. — Можно выйти, — сообщает, наконец, Салим, отмирая. — Заебись, — бросает он себе под нос и снова пихает его в плечо. — Так выйди, блядь. В коридоре тихо. Негромко трещат древние лампы — этот звук нервирует. Колчек поправляет на себе форму раздражённо, будто кто-то только что намеренно привёл её в беспорядок. Он чувствует, как от унижения горят скулы и переносица. Нужно быть слепым, чтобы не заметить. Салим, увы, не слепой. — Это не стыдно, — говорит он, доставая из-за спины какой-то ебейший отломок железной трубы. Где он только его тут отрыл. — Страх — это не стыдно. — Я не испугался, — огрызается Колчек. — Я морпех, понял? Морпехи нихуя не боятся! — Ты человек. Он фыркает в ответ, трясёт башкой. Перехватывает винтовку, поправляет кепку и тычет дулом в куртку Салима, отталкивая от себя на пару шагов. Тычет в то место, куда Салим клал руку, чтобы можно было почувствовать ритм дыхания. — Смелее меня в этом храме никого нет, так что не распускай со мной свои грабли, усёк? И без тебя бы справился. Тот послушно отступает ещё на шаг, недолго молчит: видимо, переваривает или наоборот, генерирует, а потом выдаёт: — Мой отец говорил, смелый не тот, кому не страшно, а тот, кто преодолевает страх, — и Колчек невольно приподнимает брови. Он не впечатлён, конечно, нет. Просто удивлён. — У вас там, — говорит неохотно, — все так английский знают? Салим качает головой: — Нет. Знают только самое необходимое. — Ага. Необходимое. Выучили, как будет «сдаюсь», и хватит? Салим молча смотрит в глаза, и от этого взгляда хочется замолчать. Это, признаться, странное желание, потому что Колчеку всю его жизнь только и говорили, что он недурен на попиздеть. А этот мужик перед ним реально странный. Внезапно голову посещает мысль, что, будь он американцем, Колчек бы вёл себя иначе. В корне. Может, как с Никки — похлопал бы по плечу, сказал бы спасибо. Нет, сказал бы: спасибо, брат. Пошутил бы, может быть. Как-то разрядил обстановку. Их же только что чуть не сожрали, в самом деле. — Нужно идти, — говорит Салим. — Стоять опасно. Предлагаю идти вместе. — Насрать, — бросает Колчек, передёргивая затвор карабина и проверяя магазин. — Хочешь — иди за мной. Под ногами только не путайся, понял? На вопрос Салим не отвечает, но следом действительно идёт. Даже не следом, а плечом к плечу, справа. С трубой наперевес. Трудно это признавать, но с живым человеком рядом реально как-то спокойнее. — А тебя? — Чё? — переспрашивает Колчек, не глядя вбок, хотя догадывается, что Салим хочет узнать. — Как тебя зовут? Он выдавливает из себя сухой смешок и ведёт плечом. Нет уж, блядь. В жопу. Водить такую дружбу он не готов, поэтому только подъёбливо улыбается краем рта и отвечает: — Зови меня «Боже, храни Америку». Удивительно, но Салим не психует. Просто смеётся в ответ.***
— Вам не понять. Джейсон вернулся за мной! О чём это говорит? Там, внизу, ваша глупая война окончена. © Салим Осман, «Dark Pictures: House of Ashes»
От «боже, храни Америку» до «выеби меня» проходит ещё часа четыре. Помните, мы уже говорили, что у Колчека нихуя не осталось, кроме войны? Это была не шутка. И вообще… Создаётся впечатление, что под землёй время идёт иначе. Ты будто угодил в пространство, где час за неделю, а два — за год. Предпосылок не было, кроме той, что у Колчека начал привставать каждый раз, когда он смотрел, как Салим пробивает своей чудо-трубой грудную пластину очередной твари, которая ещё какое-то время скребёт когтями по каменному полу, прежде чем дёрнуться в последний раз и застыть. Они стрёмно сдыхают. На самом деле, ничего даже примерно сексуального в этом нет. Покажите Колчеку такую порнушку пару дней назад, он бы покрутил пальцем у виска и всерьёз обеспокоился вашим психическим здоровьем. Лучше уж реально смотреть ту дрочь с мужиками в костюмах птеродактилей, чем передёргивать на то, как железо протыкает неизвестную форму жизни насквозь. Нет, если быть совсем честным, мурашки, которые поймала спина Колчека, когда он впервые посмотрел в глаза Салима, тоже были предвестниками этого микро-Апокалипсиса. Как и жар на щеках, когда широкая ладонь закрывала его рот. Как и коллапс в башке от выдоха в ухо: «Молчи». Ну бля. Нет, на самом деле, всё дело в том, что с каждым часом надежда выбраться изо всей этой гнилой параши таяла на глазах. Чем больше усохших скелетов, скрюченных по углам, им попадалось; чем чаще навстречу, раззявив зубастую пасть, скакало очередное существо, тем меньше планов оставалось у Колчека на завтрашний день. Так устроен человеческий мозг — когда он думает, что близится твой конец, он отдаёт приказ: смирись и ебись. И, скажем… Колчек уже смирился. У него, блядь, ничего нет, чтобы жалко было что-то терять. Даже патронов почти не осталось. Салим с премерзким звуком выдёргивает трубу из тела очередной твари и выдыхает открытым ртом, расправляя плечи. Нельзя сказать, что он ловит кайф от того, что делает, но он, определённо, доволен собой. — Неплохо, — бросает Колчек, почти не глядя. Он направляет карабин в очередную комнату за покорёженной решёткой, проверяет обстановку. Бесспорно, фонарики на оружии придумал сам господь, и мощные аккумуляторы к ним — тоже. — Что там? — Кажись, тупик, — неуверенно протягивает Колчек, выворачивая дуло и рассматривая гладкие стены. — По крайней мере… ни одного сраного коридора или дыры в полу. — Успех, — облегчённо вздыхает Салим. Колчек бездумно кивает и повторяет: — Ага. Успех. — Комната реально кажется безопасной. И решётка покорёжена так, что пройдёт разве что человек. Никакой твари не протиснуться: идеальное место. Он оборачивается через плечо и неожиданно ловит на себе взгляд, который практически сразу исчезает, соскальзывает в сторону. От неожиданности Колчек едва не забывает, что хотел сказать, но вспоминает. Смотрит прямо в лицо, слегка прищурившись: — Нам нужен привал? — Я… не устал. — А если не пиздеть? Салим прочищает горло, слегка хмурится. Наверное, вспоминает, что такое «не пиздеть». Герой дня. Ничего, пусть бравирует на здоровье, Колчеку не жалко. — Я тоже не устал, — говорит он, снимая с плеча ремень карабина. — Но это первое безопасное место, которое я увидел за последние часов десять, так что теперь собираюсь отдохнуть. А ты как хочешь. Ясное дело, Салим никуда без него не идёт. Стоит и смотрит, как Колчек ломится в дырку решётки, а потом и сам осторожно пробирается следом. Комната крошечная, полукруглая. Тут тесно стоять вдвоём. Вряд ли удастся лечь и вытянуться в полный рост, но всё равно, стоит им обоим оказаться за решёткой, Колчек откидывается спиной на дальнюю стену и облегчённо выдыхает, съезжая вниз, пока не усаживается на задницу. — Боже… — шепчет он благоговейно. — Даже если тут срали древние аккадцы, я благословляю того, кто решил построить здесь эту комнату. Салим оглядывается по сторонам, потом неохотно выпускает из рук свою драгоценную трубу. Косится на Колчека. Непонятно, что происходит в его иракской башке, но, что бы там ни было, в итоге он тяжело вздыхает и всё же усаживается напротив, осторожно подпирая спиной стену и вытягивая ногу. Военный ботинок упирается жесткой подошвой в стену рядом с чужим бедром. Колчек старается не смотреть. Просто откидывается затылком назад и закрывает глаза, прислушиваясь к прекрасной тишине. Салим тоже молчит, хотя мог бы хоть что-то сказать. Они ведь… начали разговаривать. Недавно. После той хуйни с альковом ещё долго казалось, что Салим молчит из чувства собственного превосходства: не его же шарахнуло ебучей паничкой в критической ситуации, — но потом оказалось, что Салим молчал тупо из вежливости. И заговорили они случайно. Просто задолбало прерывать бесконечную тишину только редкими попытками выйти на связь с Кинг. «Главный Ястреб два-один, приём». И вслушиваться в фонящие помехи — бесчисленное количество раз, снова, снова и снова. От молчания стало совсем тошно. — Думаешь, не выберемся? — без какой-либо интонации спросил тогда Колчек. — Выберемся, — медленно повторил Салим. Слово было ему непривычным, но, видать, интуитивно-понятным. Он бросил на Колчека быстрый, ощутимый взгляд. И добавил увереннее: — Нужно. У меня сын. Выберемся. Про сына Колчек решил не уточнять — ему какое дело, что у Салима за семья? Понятно, что у него есть дети. Не все живут в военном лагере, шарахаясь от любых близких отношений или намёка на них. Иногда… он представлял себе, каким могла бы быть семья Колчеков. Жена не представлялась (прости, Лорин). Дети… хер знает. Если бы сын Колчека пошёл в отца, Колчек бы, наверное, однажды его прикончил. Двух таких крутых придурков Земля заебётся носить. Эти размышления всегда навевали иррациональную тоску, поэтому пришлось отвлекаться. Он с кривой ухмылкой перехватил винтовку и расправил плечи. — Слышь. Салим шёл немного впереди, поэтому только вопросительно замычал. — Скажи — «хуй». Он обернулся и моргнул — то ли устало, то ли снисходительно, не понимая, шутят с ним или говорят серьёзно. — Я знаю, как американцы ругаются. Я… знаю это слово. — А «бля»? На этот раз он тихо усмехнулся и покачал головой, отворачиваясь. — Ты хороший воин, — сказал, продолжая идти вперёд. — Но немного идиот. Это прозвучало слишком мягко, чтобы принимать близко к сердцу, поэтому Колчек только хмыкнул и решил не оскорбляться. В следующий раз. Он, если честно, малость устал ожидать подвоха от этого мужика. Ему реально нужен был передых, поэтому он заключил с собой негласный договор, в котором говорилось, что любой человек, который не хочет его убить здесь и сейчас — скорее друг, чем враг. Всё вернётся на круги своя, если они когда-нибудь выберутся на солнечный свет, а пока… Пока они на одной стороне. Колчек открывает глаза, когда слышит какой-то шорох. На секунду стремает — глючится, что это закрученные когти чудовищ скребут по камню, но это всего-навсего змейка рюкзака. Салим достаёт сух-паек, один из тех, которые валялись на столе в палатке рядом с Эриком, разделывающим тухлятину. Живот сводит такой болезненной и голодной коликой, что этот ебаный «плач китов» разносится по всей их каморке. Салим поднимает взгляд. Колчек не смотрит на еду, у него есть гордость и сила воли — он таращится куда-то сквозь решётку, чувствуя, как печёт от бесконечной пыли уставшие глаза. Это немного отвлекает от голода. В конце концов, у него ещё есть вода в фляге. Немного, но… поможет чуток продержаться. В голову лезет дурное: тупо будет помереть от голода в подземном храме. Вообще херня, а не смерть. Одно дело — поймать пулю во спасение славной Америки, а тут… Салим похлопывает его по вытянутой ноге. Оказывается, он что-то протягивает на ладони. Говорит тихо: — Нужно есть. Возьми. Колчек протягивает руку на автомате. Сам почему-то уставляется в лицо Салима и не может отвести взгляд, а Салим только ободряюще кивает, принимая его колебания за сомнение: — Не отрава, не бойся. Я ел. Возьми. — Э-э. Спасибо. — Ешь. Это сухофрукты или типа того. На вкус сладко, но питательно. Колчек быстро жуёт и продолжает смотреть, как Салим вытаскивает из пачки порцию для себя. Отправляет в рот. Тщательно пережёвывает. На челюсти ходят желваки, на висках тоже — немного. — Не думаю, что тут срали, — выдаёт Салим, и Колчек давится едой. — Чего? — откашлявшись, переспрашивает он, смаргивая слёзы. — Ты сказал, — спокойно объясняет Салим, — что тут срали аккадцы. Но это молельня. Они здесь поклонялись. Мне кажется, так. — Боже, чувак, — он еле держится, чтобы не заржать, потому что знает, смех получился бы нервным. — Ну ты мастер разговор заводить, отвечаю. — Просто вспомнил. Колчек ещё немного смотрит на него молча. На этот раз Салим решает поднять глаза и встретиться с ним взглядом. Они сидят вот так, глядя друг на друга, потом в иракскую башку снова стреляет что-то неизвестное и непредсказуемое: — У тебя есть вода? — Есть. — Хорошо. Если закончится — скажи. Поделюсь. Поделится. Водой своей. Колчека отчего-то ебашит по мозгам, будто нейроны замкнуло к хуям. Он хмурится и резко отворачивается, почти отдёргивает голову. Быстро доедает фрукты, вытирает ладони о пыльные штаны. Потом проводит рукой по лбу, раздражается, ведёт вверх, по коротким волосам, и кепка слегка съезжает назад. Спрашивает громко, в сердцах: — Нахера ты это, а? Салим непонимающе поднимает брови. Колчек чувствует ещё одну волну раздражения — то ли от его непонимания, то ли от собственного вопроса. — Зачем, блядь? Зачем это всё, а? Делишься жрачкой, спрашиваешь. — Просто нужно есть. — Да-да, я уже слышал, «нужно есть», — кривляется он. Иракский акцент получается плохо. — Ты вот этой хернёй страдаешь, а сам забыл, кто я, да? Забыл, кто тебе руки связывал? Я тебе, сука, даже по роже дал. Забыл? Напомнить? Он сам не понимает, с чего завёлся. Салим ещё на середине всей этой херни отводит взгляд и хмурится, глядя в сторону. — Пастух, — говорит он, когда тишина после этой короткой вспышки затягивается. — Ты не убил его. Наверху. Ты его отпустил. Колчек затыкается и вся злость разом куда-то девается. — Это ж пастух… — бормочет он недоумённо. — Чё он мне сделает. — Он иракец. Он — мой народ. — Ой, иди ты в жопу. — Ты странный, — говорит Салим после ещё одной короткой паузы. — Я тебя не понимаю. Колчек устало закрывает глаза, откидывается затылком назад, длинно выдыхает. Нужно взять себя в руки. Нервы на пределе, реально, он ведёт себя, как шиз. Привет, биполярка, прости господи. — Это, — говорит, — потому что у меня дед ирландец. Вот там акцент — ёбнешься. Даже не каждый американец поймёт. Салим шутку не выкупает, отвечает серьёзно: — Нет. Я понимаю твой язык. Но не понимаю тебя. Я сам себя, блядь, не понимаю, горько думает Колчек. Вслух говорит просто: — Ладно, всё, забей. Отдохнём немного и пойдём дальше, да? — Хорошо. Отдохни, я посторожу. — А сам? — Я посторожу, — упрямится Салим. С тех пор, как отвёл взгляд, он так и не посмотрел больше Колчеку в лицо. От этого почему-то становится стрёмно и некомфортно. Как будто только что потерял последнего союзника в этой поганой дыре. Но говорить: «посмотри на меня» ещё более стрёмно и некомфортно. Что ж. Колчеку не привыкать проёбывать любые взаимоотношения с людьми. Колчеку не привыкать падать мордой в грязь. Всё нормально. Ничего нового не случилось. Очередной человек понял, что ты — дерьма кусок. Всего-то. Господи, это место просто, мать его, сводит с ума. Иначе никак не объяснить, откуда в башке появляется столько дебильных мыслей. Колчек уверен, что не уснёт, но под веками на удивление быстро закручивается чёрно-белый калейдоскоп. Снится пастух, бегущий по пыльной, иссушенной солнцем иракской земле. Под его ногами песок разрывается от пуль. Колчек смотрит на него, но всё, что видит — яркое солнце. Он так соскучился по солнцу, что не может отвести глаз, даже когда перед ним возникает Джоуи. Он смеётся, шутит, хлопает Мёрвина по плечу, и Колчек тоже уже готов рассмеяться вместе с ними, но не успевает. Стрекочет оглушительная автоматная очередь, и тела Джоуи и Мёрвина превращаются в решето, окатывая Колчека горячей кровью с головы до ног. Они даже не кричат, просто падают вниз, вниз, вниз, проваливаются под землю, утягивая за собой всё вокруг, и выбраться из этого водоворота невозможно, и солнечный свет исчезает, а земляная воронка смыкается над головой, и теперь Джоуи и Мёрвин тащат его по тёмным коридорам, которые становятся всё уже, пока не начинают душить, смыкаясь, смыкаясь вокруг, и дышать здесь просто невозможно… Он просыпается от осторожного прикосновения — как с глубины выныривает, судорожно втягивая в себя нагретый воздух и схватываясь с пола, но его удерживают на месте. Какую-то сумасшедшую секунду кажется, что это продолжение сна, что Джоуи и Мёрвин всё ещё тащат его по узким коридорам, Колчек почти начинает выдираться из чужих рук, но застывает, как только напарывается взглядом на глаза Салима. Боже. Господи, бля… Он заполошно дышит, всматриваясь в его лицо. — Тише, — говорит Салим. — Тебе снился дурной сон. Сейчас всё хорошо. Он слегка отстраняется, и Колчек понимает, что вцепился кулаком в воротник его плотной куртки. Хочется вернуть его ближе, чтобы снова было спокойнее, чтобы снова были его глаза, здесь — они, его глаза, успокаивают почти как ебучий глицин, и в то же время… замыкают что-то в голове, заводят сердечный мотор. — Вот, — шепчет Салим, суёт ему в свободную руку свою фляжку. — Попей. В горле сухо, но Колчек не пьёт. Он держится за иракскую военную форму и чувствует, как дрожит его кулак, а потом резко поднимает голову и впечатывается губами в горькие губы Салима. Это не поцелуй, а укус, или типа того, но в сердце словно вогнали адреналин — оно даёт сто шестьдесят километров с места, хуй остановишь. Салим застывает, обмирает весь. Он даже не дышит, прям как Колчек в алькове, задерживает дыхание, боится пошевелиться. Очень хочется подъебать — «Дыши. Как я», — но почему-то не получается, почему-то мысли в башке мечутся бешеными петардами, запущенными в консервную банку. Почему-то, всё, что получается, это обхватить его горячий затылок пальцами, отпустить губы и прикоснуться уже совсем иначе — как надо, а не как будто в последний раз. Это всё его глаза, — думает Колчек, пробуя языком тёплый рот. Его глаза виноваты. Чтоб их… Салим, наконец, начинает дышать. Отвечает совсем несмело. Так осторожно, что хочется нетерпеливо зарычать, взять за грудки, приложить о стену спиной и запустить язык глубоко внутрь, почувствовать привкус пряных сухофруктов. Нежненькой ебли не хочется — не время, да и не место. Хочется спустить пар. Хочется траха. Но губы внезапно исчезают. Остаётся только влажное, неровное дыхание на лице. Колчек приоткрывает глаза, понимая, что у Салима сейчас впервые сбилось дыхание. Вампиров он гасил спокойно и выверенно, дыша, как космонавт. А теперь у него пьяный, плывущий взгляд. Есть контакт. Салим в поряде. Колчек резковато улыбается краем рта и снова тянется к нему ртом. — Стой. Снова рука на жилете. Там, где можно почувствовать ритм дыхания. — Чего? — выдыхает Колчек. — Я не… — Салим запинается. Не получается подобрать слова или правильно их перевести, наверное. Так, чтобы не обидеть. Он не гей. Ясное дело, что не гей. Не в этой стране, не на этой работе, не в этой жизни, да никогда. Никто не гей. Их вообще, блядь, нет — мифические существа, да и только. Геев в армии не существует: как говорится, никогда такого не было — и вот, опять. — Хорошо, — говорит Колчек, осторожно чешет короткими ногтями его затылок, мысленно обмирая, когда видит, как Салим в ответ балдёжно прикрывает глаза. — Хорошо. Я тоже. — Я не люблю мужчин. — А они тебя — любят? — Трудно удержаться от дурацкой подъёбки. Салим напрягается, хмурит брови. Появляется желание отгрызть себе язык к хуям. — Нет, мне… не нравятся мужчины, — исправляется он. Потом мягко заглядывает в глаза. — Только ты. И всё. Внутри становится тепло. Горячо. То есть — в штанах уже было горячо, а теперь горячеет выше. В груди, под рёбрами. Непривычно, немного страшно. — И хорошо, — заключает Колчек. — Тогда — поцелуешь меня? Или попиздим ещё немного? Целуется он хорошо, но так, что сразу становится понятно — траха не будет. Он выцеловывает губы с такой нежностью, что кажется, будто у этого человека прямо сейчас сбывается мечта, будто он мечтал поцеловать тебя целую вечность до этого, хотя вы с ним знакомы от силы часов девять. Это нормально? Так вообще бывает? Колчек чувствует, как его скулы оглаживают тёплые пальцы, как Салим осторожно подталкивает вверх его подбородок, молча упрашивая поднять голову, чтобы углубить поцелуй, и когда язык скользит ему в рот, если честно, от накатившего кайфа едва не уплывает сознание. Становится невозможно мало его тела. Вспоминаются приходы, как тогда, одиннадцатого сентября, когда весь мир рыдал, а Колчек валялся в ебучей отключке, обхватив ледяной ободок унитаза пальцами и сплёвывая густую, пенистую слюну. Тогда вставило очень жёстко. От поцелуев Салима штырит точно так же. Колчек едва заставляет себя от них оторваться. Тут же ловит совершенно потерянный взгляд тёмных глаз. — Сейчас, — шепчет он и отодвигается в сторону. Говорит: — Сядь. Сядь, как я сейчас сидел. Салим, кажется, наполовину захвачен всем происходящим, а на вторую половину в полном ахуе. Или благоговейном ужасе. Он садится на нагретое место, как робот, и молча, зачарованно смотрит, как Колчек перекидывает ногу через его бёдра и осторожно опускается сверху. — Боже, — мягко смеётся тот. — Никогда бы не подумал, что у тебя есть сын. Как ты умудрился его заделать? — Извини, — Салим моргает, отводит взгляд. — Я… — Я шучу, — быстро перебивает Колчек, обхватывая его лицо ладонями, возвращая к себе. — Клянусь, шучу. Забей, я реально придурок. Всё, постараюсь молчать, отвечаю. — Нет, — он неуверенно улыбается в ответ. — Мне нравится, как ты говоришь. Мне нравится голос. Просто… Я даже не знаю, как тебя зовут. Колчек застывает. Вглядывается в эти волшебные, блядь, глаза и чувствует, как вся шуточная погань, которая только что крутилась на языке, растворяется. Исчезает. Он хотел ляпнуть что-то типа: «надо же, а другим воякам это никогда не мешало трахаться» или «вот бы тебя с Мёрвином познакомить» или ещё какую-нибудь херню, но… Эти ресницы и этот взгляд совершенно точно оказывают на него неправильное воздействие. Потому что вместо всего этого он касается носом кончика носа Салима. Вместо всего этого он говорит, шепчет едва слышно: — Джейсон. Салим мягким движением облизывает губы и тихо повторяет, всё ещё улыбаясь: — Джейсон. От того, как он произносит это имя, кружится голова. И продолжает кружиться, потому что в следующую секунду Салим сам привлекает его к себе и целует — на этот раз по-настоящему, на этот раз Колчек даже не сомневается, что у Салима есть сын. Странно, что только один. Он чувствует, как широкие, горячие ладони сжимаются на его бёдрах, и от этого ощущения хочется выгнуть спину, чтобы почувствовать ещё, почувствовать ближе. Стащить ебучий жилет, прижаться грудью к груди. Узнать, какой он тёплый — весь, а не только там, где открытая кожа. У Салима стоит, это очевидно. Колчек чувствует его вздыбленную ширинку своим бедром, поэтому дразнится: закусывает губу, опускаясь на его твёрдый член так, чтобы надавливать каждый раз, когда подаётся бёдрами вперёд. Салим слегка запрокидывает голову и приоткрывает рот, рвано выдыхая. — Да… — шепчет Колчек, вцепившись пальцами в ремень крепления у него на груди, а второй рукой обхватив напряжённую шею. Сердце колотится так, что кажется, будто оно не одно, будто внутри целая груда заполошно бьющихся сердец. — Здесь, да? Вот так? Он скользит назад, а потом снова толкается вперёд, подминая собой вздыбленную ширинку, чувствуя, как от этих движений собственный член мощно вздрагивает, а Салим вовсе закатывает глаза, задерживая дыхание. Его руки с такой силой сжимают бёдра, что Колчек мечтает найти на себе отпечатки этих пальцев завтра, послезавтра, ещё через несколько дней, неделю, месяц. Дожить бы только. Пожалуйста, дожить бы. — Нравится, да? — шепчет он, задыхаясь, прижимаясь губами к горячему уху, ритмично раскачиваясь: медленно назад и жарко, торопливо — вперёд. Господи, это тело создано, чтобы на нём вот так ездил Колчек. Оно идеально. Идеально замирает, идеально отвечает на каждое движение. Салим идеально упёрся разведёнными ногами в противоположную стену и сейчас идеально подаётся навстречу, вслушиваясь, жадно впитывая чужие слова. — Такой твёрдый, я чувствую. Что тебя так заводит? Мой член? Мои руки? Господи, ты весь дрожишь. Колчек тоже вздрагивает, когда Салим резко отстраняет его от своей шеи и прижимает пальцы к губам, затыкая рот, глядя в глаза. У него взгляд человека, который вот-вот сойдёт с ума или кончит. — Молчи, — выдыхает он. — Пожалуйста. Мне… больно терпеть. У него влажный лоб и влажная шея. Колчек целует его пальцы, проводит руками по коже, собирает эту влагу, зарывается в тёмные волосы, шепчет: — Не надо терпеть. Аж перед глазами темнеет: настолько он хочет этого мужика. И настолько поебать, кто он, какая на нём форма, какого цвета флаг его родной страны, не было ещё никогда. Колчек едва успевает проглотить стон, когда чувствует, как горячие руки нетерпеливо скользят ему под жилет, обхватывают талию и фиксируют неподвижно, судорожно гладят, сжимают бока. — Джейсон, — напряжённо выдыхает Салим. — Я знаю. Я тоже. Надолго терпения не хватает: минуты не проходит — они оба срываются в дикое, грязное родео, поднимая вокруг себя пыль и давясь стонами, затыкая друг другу рты поцелуями. Практичности в этой херне не было ни грамма, особенно учитывая, что в этих штанах им ещё предстояло выбираться на солнечный свет. Они даже не расстегнулись, просто спустили в бельё. Колчек кончил молча, вжавшись лицом и открытым ртом в мокрую, потрясающе пахнущую свежим потом шею, долго и длинно вздрагивая, словно это была не псевдо-дрочка друг другом, а полноценная, сладкая долбёжка, после которой отнимаются ноги; а Салим — неожиданно-громко зарычав и несколько раз мощно насадив Колчека на себя, впившись пальцами в его тазовые кости и выдохнув что-то длинное, пиздец, какое непонятное, на арабском. Всё случилось стремительно, быстро, но они ещё долго сидели молча, приходя в себя. Колчек рассматривал эти проклятые, блядские глаза и никак не мог оторваться: у Салима очаровательно слиплись ресницы, и Колчек делал то, чего не делал никогда — выцеловывал каждую солёную пику, как ненормальный.***
— Потрогай. — Сам трогай. © Джейсон Колчек и Салим Осман, «Dark Pictures: House of Ashes»
Немного обидно, когда уверен, что сдохнешь, но выживаешь и выбираешься. Обидно иррационально, то есть — ты счастлив, ты реально счастлив, но тотально не знаешь, что тебе теперь делать. Первый взгляд на солнце по ощущениям похож на ослепляющий рай. Взгляд на то, как уходит Салим, похож на ёбаный ад. Они даже попрощаться толком не успевают. Не то чтобы это было важно — Колчек десятки раз трахался без обязательств, просто чтобы спустить пар. Но сегодня почему-то было невыносимо понимать, что этот человек просто уйдёт, а ты даже... сука, даже руку ему не пожал. Все вымотанные, разбитые, подпирают спинами стены полуразрушенного дома, устало улыбаются Салиму, который прощается как всегда: кратко и лаконично. А как иначе? Они ему никто. Точнее — здесь они вообще враги. Уйти для него будет лучшим решением. Тут вот-вот окажутся вертолёты армии США. Колчек спокойно смотрит ему вслед, отсчитывая секунды. Одну, две, пять, вот сейчас, сейчас отпустит... а потом не выдерживает — хер знает, что толкает его в спину. Он вскакивает с места и выбегает за ним из пастушьего дома. — Салим, стой. Тот останавливается без вопросов. Оборачивается, смотрит в глаза. Под солнцем он... другой. Не красивее, не лучше. Просто другой. Настоящий. Пыль на одежде, грязь на лице. И глаза, оказывается, не просто тёмные: они зеленоватые, слегка воспалённые, убийственно-уставшие. Самые красивые, мать их, на свете. А Колчек стоит, как дебил. Не знает, что делать дальше. Зачем он его позвал? — Ты это... поздравь от меня Зейна, лады? Салим улыбается так тепло, что прихватывает сердце. — Хорошо, Джейсон, — говорит он. — Спасибо. — И я... Он ненавидит себя в этот момент, а потом думает: плевать. Господи, плевать. Делает несколько шагов вперёд, достаёт на ходу из бокового кармана рюкзака несмываемый синий маркер, зубами срывает колпачок и протягивает в ожидании руку, останавливаясь совсем рядом. Возможно, чуть ближе, чем нужно. Салим не догоняет, но доверяет — протягивает ладонь. Колчек не поднимает глаз — почему-то стыдно. Просто пишет свой номер по памяти, проверяет, чтобы не ошибиться. Всё это время чувствует тёплый взгляд, скользящий по его склонённому лицу. Посмотреть в ответ нет никаких сил. Или смелости не хватает. Поэтому он просто прячет маркер, хлопает Салима по плечу и говорит: — Всё, шуруй. А потом разворачивается и, не оглядываясь, возвращается в дом. Мазл Тов, хуле. Матушка обещала, что всё у него будет хорошо.***
— Сердце... всегда сдаётся первым. © Хранитель, «Dark Pictures: House of Ashes»
У Колчека нихуя нет кроме этой войны. Но однажды утром у него громко звонит телефон.