Обещание

Дазай любит осень — то самое время, когда дни стремительно становятся короче, листва на деревьях играет жёлтыми, красными и багряными красками, а по утрам прохладный северный ветерок едва покусывает щёки. Но также Дазай чертовски ненавидит осень — ту пору, когда последние дни октября догорают весёлым хэллоуинским днём и пеплом обращаются в тусклый, серый ноябрь. Грозовые тучи постоянно кучкуются над городом, будто отрезая тот от всего мира, но дожди теперь приносят не улыбку, смех и ярко-жёлтые резиновые сапоги, а нагоняют тоску и тёмные, витиеватые мысли. Дазай вздыхает и ёжится от холода, пробирающего до костей — погода сменилась, но вот девушка никак не поменяет своё любимое чёрное пальто на тёплую куртку. Каждый раз, вздрагивая от укусов ледяного ветра, она говорит, что обязательно отправит любимую вещь в шкаф до следующей тёплой осени, но каждый раз эта самая любимая вещь всё ещё на ней. Пройти по центральной улице, свернуть в переулок, чтобы затем выйти на широкий мост. Перейти его, заглядываясь на реку внизу, перебежать дорогу не через пешеходный переход, показывая язык водителям резко остановившихся машин, и преодолеть пятьдесят восемь ступенек в гору. Отдышаться и обернуться через плечо, дабы увидеть панораму большого города, утонувшего в облаке тумана. Пройти ещё пару метров и наконец открыть ворота. Ритуал, повторяемый из раза в раз. Ритуал, ради которого, пожалуй, и стоит жить. Дазай заглядывает в дом через окно и видит знакомую фигуру на кухне, что склонилась над книгой, старательно что-то выписывая. Подле всего этого, на столе, стоят две кружки — одна из которых наполнена любимым зелёным чаем, Осаму в этом уверена — и тарелочка с мармеладом. Искренняя улыбка украшает лицо, и девушка спешит поскорее зайти в дом. Внутри — свет, тепло и уют. Внутри — дорогая Одасаку, объятия и чтение каких-то французских книжек. Дазай не интересна ни одна из них, но только ради дражейшей подруги она знает сюжеты тех или иных историй вдоль и поперёк. На двух языках. Чёрное пальто, немного влажное от моросившего на улице дождя, занимает своё место на вешалке, а бежевые, хорошо промокшие кроссовки остаются на полу в прихожей. Возможно, она потом всё уберёт, но сейчас ей далеко не до этого. Осаму бредёт в кухню, ведомая неизвестными чувствами, томящимися в грудной клетке. Они крутятся под рёбрами, то и дело кусают кости, а также заставляют сердце безудержно трепыхаться словно какой-то неугомонной синичке. Это всё ей так неведомо, так ново; инстинкты царапают плечи, воют прямо на ухо — уходи прямо сейчас, беги отсюда, сломя голову, затопчи, убей то, что зародилось у тебя внутри. Но это всё настолько будоражит кровь, настолько заставляет почувствовать себя живой, что она впервые в жизни пускает всё на самотёк. — Тебе следует сменить своё лёгкое пальто на что-то более тёплое. Ода поднимает взгляд на пришедшую гостью, а в нём — умиротворение, сила и любовь. Дазай надеется, что последнее она себе выдумала, надеется, что прочла всё неправильно, потому что ей страшно, действительно страшно, хоть она и не поймёт — почему. — Обязательно, Одасаку. В следующий раз обязательно. Они обе знают, что это не так. Они обе знают, что Осаму обещает одно, а вытворяет — совершенно другое. Это уже как закономерность их маленького мира — забота, разбивающаяся о своенравность. Нет, не подумайте, что Дазай ни во что не ставит Сакуноске. Наоборот — она для неё чуть ли не во главе всей жизни. Просто Дазай всегда сама себе на уме — вот и всё. Осаму присаживается за стол, подтягивая к себе кружку с излюбленным зелёным чаем и одновременно с этим закидывая в рот мармелад. Запивает горячей жидкостью и от одного глотка, кажется, готова снова наполнять подругу энергией. Взгляд карих глаз наконец снова скользит по столу — на половине Оды всё те же самые французские книжки, пара простых карандашей и блокнот, в котором старательно девушка выводит, видимо, эпизод из какой-то истории. — Опять начиталась своих романов? На этот раз что? Дазай делает вид, что ей совсем нет дела до всякой романтической мути. Дазай вообще по привычке делает вид, что ей совсем нет дела до чего-то, связанного с Одасаку. — История про пирата, влюбившегося в русалку. Осаму делает шумный глоток чая, кидая более заинтересованный взгляд на рисунок. На белоснежном листе изображён юноша, обнимающий явно погибающую русалку. Ну да, как обычно — никакой счастливой концовки, только боль, горечь и слёзы. На самом деле, до встречи с Сакуноске она и не мыслила, что где-то бывают хэппи-энды. Что где-то всё может быть хорошо, что где-то вся выматывающая безысходность заканчивается, что где-то вся чернильная муть вообще не начинается. Дазай побывала в стольких городских бандах, что сама потеряла им счёт. Слишком уж привычно разбивать лица, ломать кости людям, и слишком странно, слишком по-новому — чувствовать неясный трепет, безоговорочное доверие от кого-то почти незнакомого. Осаму не помнит точно, как они познакомились, но помнит момент, когда Одасаку, обнажив свою душу, каким-то волшебным образом коснулась её чёрной, адски кровавой души. Она усмехнулась горько, потупив взгляд, ведь отлично, теперь от неё снова отвернутся, теперь снова человек, почему-то уже такой родной, сделает больно, растопчет далеко не каменное сердце. Но в следующий миг удивление застыло на её лице — Ода не только приняла, но и вытянула, по крайней мере, из большей части дерьма, в котором Дазай успела повязнуть. И вот теперь они сидят на тесной, уютной кухоньке — пьют чай, читают книги и рисуют. Сакуноске заваривает сенча по второму кругу, мурлычаще шепчет понравившийся эпизод и показывает итог рисунка. Осаму во всём этом полный профан — она ещё только учится нормально коммуницировать с людьми, не имея в планах разукрасить им физиономию собственными кулаками —, но природное шило в заднице и небывалую гордость так просто не вычерпать. — Да я в сто раз лучше смогу нарисовать эти твои второсортные романчики. Ода улыбается мягко и ласково, улыбается так, что Дазай тушуется и бормочет что-то себе под нос. Ода знает, что девчонка просто-напросто набивает себе цену по привычке, знает, что за этими словами нет цели ранить или унизить. От этого Дазай не по себе, но почему-то именно от этого доверие ползёт вверх. — Хорошо. — мелкий кивок, и вот теперь блокнот лежит подле рук Осаму. И на следующие минут тридцать кухня заполняется девичьим смехом, искренними улыбками и вседозволенным счастьем. Оно такое осязаемое, такое живое; протяни руку — сможешь коснуться самыми кончиками пальцев. Дазай действительно чувствует себя живой, наполненной до краёв чужим — но таким родным — теплом и негласной любовью. Они обе не поднимают тему о последнем, потому что Осаму — та ещё трусиха, а Одасаку, вроде как, никуда и не спешит. У них впереди — всё время этого мира, почему нет? На улице грохочет гром, сверкают ледяными полосами молнии. Кружки из-под чая высыхают на тумбе, а книжки с блокнотом лежат на столе. Девушки, переодевшись в тёплые пижамы, ложатся в кровать, укрываясь одним одеялом. Сакуноске знает, что Дазай под утро всё равно всё стянет на себя, укутается, будто в кокон, но всё равно проделывает ритуалы как и всегда. Дазай нужна некоторая показная стабильность, чтобы прыгнуть в омут с головой. — Спокойной ночи, Дазай. — Ода отчего-то не смотрит на девушку, разлёгшуюся чуть поодаль — лишь щёлкает выключателем светильника, погружая комнату во тьму. Осаму же не спешит так быстро отходить ко сну — у неё в голове тысяча и одна идея, как провести эту ночь более увлекательно, нежели спокойно видеть сны. Посмотреть фильм? Послушать музыку? Поговорить обо всём на свете? Да даже по сотому кругу прочесть французские романы. Всё, что угодно, лишь бы не оставаться один на один с мыслями и необъятными чувствами. Дазай всячески достаёт девушку и один раз даже получает щелчок по носу с мягким «угомонись, пожалуйста, и спи». Это почему-то зарождает гадкую обиду в лёгких, поэтому, хмыкнув, она отворачивается к стене. Одасаку напряжённо вслушивается в гробовую тишину комнаты. Слышны лишь какие-то посторонние звуки, вроде буйства стихии за окном или мерного шага настенных часов, но, что более странно, Дазай молчит. Перевернувшись, Ода рассматривает девушку, что отвернулась к стене, обняв себя руками, будто заключая в объятия, и, видимо, реально спит. Да в такой хитрый трюк ни разу в жизни никто не поверит — конечно, всё выглядит очень и очень правдоподобно, Осаму овладела искусством лжи на все двести процентов, но её то не проведёшь. — Ты спишь? — никакого ответа; лишь едва слышное мягкое сопение на пару с визгливым завыванием ветра. — Ты что, реально заснула так быстро? Сакуноске не может — или не хочет? — верить, что подруга так быстро сдалась и оставила свои попытки достать её. Обычно такие вещи продолжаются, как минимум, полчаса, а то и больше. Почему сегодня всё по-другому? Почему кажется, что что-то произойдёт? Едва лисья ухмылка трогает уста — девушка подвигается ближе к спящей. Это, конечно, максимально подло — использовать слабые места, но у неё просто нет выбора. В делах с Осаму ты либо проиграл, либо проиграл с треском, и ей хочется хотя бы раз оказаться в первой категории. Сакуноске дотрагивается пальцами до рёбер Дазай, скрытыми под футболкой ночной, и начинает щекотать. Она прекрасно знает, что за такие проделки любой другой человек остался бы, как минимум, с переломом носа, но ей то ничего не будет. Она знает, как подруга мило визжит, стоит кончикам пальцев коснуться голого участка кожи. И уж точно она знает, что в спасении от такой пытки она согласна будет на всё. Сакуноске просто очень хочет снова получит внимание Осаму. Она никогда не признается об этом вслух, а девчонка — никогда и не поймёт. Быстрые перемещения пальцев по коже рождают под рёбрами какую-то музыку, какую-то мелодию, что на языке отдаёт сладостью вперемешку с ядом. Дазай прикладывает все усилия, всё своё терпение и самообладание, чтобы не сбежать от таких издевательств, чтобы не нарушить ту атмосферу, что сама по себе образовалась прямо сейчас. В голове уже давно образовался какой-то безумный план, но девушка почему-то видит его словно в тумане — что там за действия и к чему они приведут ничерта неизвестно, но почему-то хочется, чтобы итог был не как в глупых французских книжках. Одасаку отступает, снова возвращаясь на свою часть кровати, но Осаму всё ещё чувствует фантомные касания. Они обжигают, они заставляют волноваться, они оставляют шрамы, против которых девушка ничего против не имеет. Сердце внутри глухо стучит, а тело сотрясает мелкая дрожь — сейчас бы заорать и хорошенько стукнуть подругу подушкой за такое, но она позволяет себе лишь повернуться к той лицом, прикрыв глаза и успешно играя спящую. Тяжёлый вздох со стороны звучит как колыбель, но в есть в нём что-то печальное, какая-то необъяснимая тяжесть. Сейчас бы нахмуриться, открыть глаза и вытрясти всю душу из Одасаку — что случилось, почему и в чём причина. И если причина имеет вполне человеческую оболочку, то разобраться с ней старым-добрым способом — кулаками. Она никогда не даст свою милейшую подругу в обиду. Никому. Трепетное касание к скуле возвращает Осаму с небес на землю. В одной из недавнейших драк ей прилетело туда кулаком, так что кожа должна отзываться томной болью, но всё, что она почему-то чувствует — это забота и ласка. От таких проявлений эмоций хочется выть, плакать и злиться — она не достойна такого обращения, она образец грязи и ненависти, она самый жуткий человек в этом городе. Она чувствует лёгкий поцелуй на губах, в удивлении сразу же распахивая глаза. Во взгляде напротив — испуг, удивление и негодование. Дазай чувствует, как в венах начинает пульсировать истерика, поэтому смеётся — громко и заливисто, обращая всё в шутку, в трюк, спланированный с самого начала. Одасаку ведётся на это, отворачиваясь от девушки. У первой внутри сердце вновь исколото от того, что её одурачили, а у второй — звонкий смех, за которым прячется разочарование, что истинные чувства опять остались нераскрытыми. Но, возможно, Дазай сама в этом виновата? — Эй, ну ты что, обиделась что ли? — Осаму кусает свои ногти, чтобы занять себя чем-нибудь, кроме мерзкого самобичевания, и смотрит исподлобья на подругу. — Спи. Спокойной ночи. — Сакуноске молчит, кусает губы; мысли царапают черепную коробку и это невыносимо; настолько, что следующие слова против её воли слетают с губ. — Или разберись в себе наконец. Дазай будто ледяной водой окатывают — она застывает с пальцем во рту, не догрызая ноготь, и пялит куда-то вне времени и пространства. Понимание, что Ода, возможно, всё знает, возможно, знает достаточно давно бьёт по затылку слишком больно. Дазай не может понять — почему из всех прекрасных, светлых людей Одасаку выбрала её? Почему променяла высокопоставленных людей и вычурные винные вечера на какую-то забитую жизнью девчонку и французские книжки на пару с зелёным чаем и мармеладом? Возможно, стоит выкинуть все стихийные бедствия из головы и будь что будет? Она не привыкла так рисковать во взаимоотношениях с кем-то. Одно дело падать в омут с головой в драках — и будь что будет, но другое дело — шаткая граница между «подругами» и «возлюбленными». Ей так-то плевать на то, какой ярлык будет надет на них, ей вообще на всё плевать, но она не хочет, чтобы из-за этого было неспокойно Оде. Она не хочет делать Сакуноске больно. Она же такая чудачка, она же такая непостоянная, она же такая странная и вообще... Дазай ловко крадётся к подруге, что обиженно сопит и всеми силами пытается поскорее заснуть, и, достигнув цели, крепко обнимает, ластится, точно домашний котёнок, а не дворовская кошара, коей она является, и носом тычется в шею. — Одасаку, прости. Одасаку, ты слышишь меня? Прости меня. Я... Не хотела, чтобы всё вышло так. Сакуноске не отвечает уже из упрямства, но извинения — искренние, даже без нотки фальши, что удивительно для Осаму — оставляют кровоточащие раны на теле. Хочется сгребсти в охапку эту дуру, хочется зацеловать до потери пульса, но что если это снова шутка? Что если всё это — до сих пор игра, итогом которой станет лишь клокочущий смех? Мысли прерываются на том моменте, когда Дазай неловко, но достаточно смело губами накрывает её губы, сразу напирая. Этот поцелуй выходит со вкусом зелёного чая, сахара и печальных концовок романов, со вкусом страха, риска и лёгкого чуда. Оде кажется, что для такой смелой в бою девушки в поцелуях Дазай та ещё трусиха. Но, вероятно, ей стоит забрать свои слова назад, ибо в ту же секунду Осаму кончиком языка ведёт по губам подруги, пытаясь раздвинуть те, чтобы углубить поцелуй. В ней играет безумный азарт, адреналин подогревает кровь, а Одасаку, трепетно отвечающая и не отталкивающая, ничерта не помогает, лишь делает всё хуже, хуже и хуже. Они обе знают, что она делает лишь лучше. Дазай отстраняется, прерывисто и шумно дыша. Губы Сакуноске — красные, припухлые — выглядят как грёбанное произведение искусства, и это так дурманит голову, что просто невыносимо терпеть. Да и зачем терпеть, если на неё смотрят с таким обожанием, такой любовью, что сердце грозится пробить рёбра? Осаму позволяет на долю секунды взглядом уловить девушке лисью улыбку на своём лице, не предвещающую ничего хорошего, и тут же соединяет губы вновь. Теперь поцелуй — пылкий, жаркий и обжигающий. Дазай касается языка Одасаку своим, а в голове который раз за вечер что-то перемыкает. Под кожей нешуточным пламенем разгорается огонь, и если так чувствуется ад, то Ода не против в нём оказаться. Осаму целует глубоко, жадно и горячо; так, что она не против умереть под этой девушкой. Язык проходится по дёснам, щекочет нёбо так робко, но в то же время — так опасно сладостно, что все мутные мысли напрочь вылетают из головы. Сакуноске, честно, пытается перехватить инициативу и сделать девушке то, что давно задумывалось, но прохладные слёзинки, капнувшие на скулу, отрезвляют. «Вот оно что, — думает Ода. — Стоит подорвать плотину, как вода затопит всё вокруг. Так и у тебя с вечно сдерживаемыми чувствами, верно, Дазай?» Дазай не отвечает, потому что не умеет читать мысли, а Сакуноске не говорит это вслух, потому что её рот занят кое-чем другим. Она разрывает поцелуй и мелко усмехается ниточке слюны меж их губ — господи, да всё как в чёртовых фанфиках, которые от нехер делать иногда пишет Осаму. Поправочка: не всё. В фанфиках нет таких шикарных и крышесносных девушек, как Осаму, что украли одно одасаковское сердце. Ода касается губами разгорячённой шеи Дазай и слегка прикусывает, оставляя едва-едва заметное покраснение, на что девушка с перепугу пищит. — Ч-что ты делаешь! — Осаму проводит кончиками пальцев по местечку, которое недавно было укушено, а потом хмыкает. — Сделай так ещё раз. Оставь след. Да побольше. Одасаку едва ли не давится воздухом — разгон от смущения до оправданного риска и желания у Дазай чертовски быстрый — и заглядывает в тёмно-карие бездонные глаза. Находит в них лишь такие новые эмоции для той — ласку, обожание и зародившуюся любовь. — Хорошо. Осаму ожидает, что её просьба будет выполнена сразу же, но Ода расстягивает момент как может. Проводит языком по шее широким мазком, целует мягко и явно с намерением утопить девушку в нежности. А после — смыкает зубы на коже, действительно оставляя ярко-красную отметку. Дазай чуть запрокидывает голову, бесшумно выдыхая от удовольствия, так кстати прокатившемуся по позвоночнику, и тем самым открывая больше территории для поцелуев. — Я поняла, что делать дальше. Сакуноске не успевает спросить, о чём девушка говорит с таким предыханием, как её мочки уха касаются чужие горячие губы. Это действие такое быстрое, такое смелое, чистое попадание в яблочко, аж выть хочется. Тело само собой немного выгибается и постыдно-сладкий стон слетает с губ. Ей богу, она может поклясться, что чувствует ухмылку Дазай всем своим естеством. — Я всегда была одарённой к такого рода действиям, Одасаку. — Можешь ли ты занять свой рот немного другим делом? Ода не хочет думать о том, насколько вызывающе и двусмысленно звучит эта фраза, она хочет думать лишь о том, как Осаму чертовски правильно посасывает мочку её уха, заставляя дрожать от мокрых прикосновений. И тут происходит это. — Эм, Одасаку? — девушка переводит поплывший взгляд на восседающую сверху Дазай и замечает блестящую серёжку меж губ той. — Ты... — Я вытащила языком серьгу из твоего уха без помощи рук. Как думаешь, на что ещё способен мой язык? Сакуноске не хочет думать — она хочет чувствовать, поэтому притягивает Осаму ближе и пылко целует. Девушка улыбается в поцелуй, и это слегка неудобно, но какая разница, когда под кожей искрится давно позабытое счастье? Дазай же входит во вкус и, разорвав поцелуй, примыкает к шее девушки. Целует искусно, не боится оставлять яркие метки засосов, хоть и знает, что за такое безобразие на шее Оду по головке не погладят. Но Дазай только-только дорвалась до той, о коей запрещала себе даже мечтать, дайте ей посмаковать сладость хоть немного, хорошо? После шеи бесчиленные мокрые поцелуи переходят на ключицы, но там Осаму решает, что лучше оставить укусы. Грызть кости — как раз самое любимое занятие для таких дворовских псин, как она, верно? Видимо, она слишком громко думает, за что получает небольшой тычок под рёбра прямиком по тёмно-фиолетовому синяку. Дазай понимает, что Ода не в курсе новых синяков на теле, ибо она же обещала не драться так много, но некоторые люди просто-напросто сами напрашиваются, но болезненное шипение она не успевает сдержать. Сакуноске мигом притихает, посматривая на девушку, а после, вздыхая, спрашивает: — Ты снова подралась? — Да, и что? Я в любом случае выиграла. — Осаму щетинится, словно собака. Она ненавидит показывать слабости перед кем-либо, даже перед Одой, а все эти травмы — лишь одна слабость. — Я не сомневалась. — Одасаку улыбается тепло, что приводит Дазай в некий ступор, а после — мягко тянет подол футболки. — Можно? Осаму сглатывает, ощущая как страх кусает её шею сзади. Это просто невозможно, почему Сакуноске такая невыносимая и такая... Любимая. Осаму кивает, ничего не говоря более. А Сакуноске ничего более и не надо — она стягивает ночную футболку с девушки. Взгляд, перетекающий от синяков к гематомам и обратно, наверняка прожигает кожу, но есть кое-что, что может помочь. Одасаку аккуратно укладывает Дазай на спину, будто та — самая хрупкая вещь во всём мире. Девушка бурчит, что «я не хрустальная, перестань нежничать со мной». Дазай врёт. Дазай постоянно врёт, поэтому Одасаку ничего не отвечает. Лишь касается губами косых мышц живота и поднимается выше, заставляя девушку вздрогнуть. Безбожно нежные поцелуи касаниями бабочки опускаются на все-все-все травмы на коже и даже задевают старые блеклые шрамы. — Одасаку. — Осаму плачет и тянет ладони к лицу девушки; пальцами обрисовывает щёки, скулы и кончик носа. — Одасаку. Возможно, я люблю тебя. Сакуноске поднимает глаза, в которых любовь давно вышла за края, и даёт себе волю выплеснуть слёзы. Влага стекает к губам, которые складываются в светлой счастливой улыбке, и Дазай смеётся тихо, утирая свои и её слёзы ребром ладони. — Я знаю, Дазай. Я тебя тоже. Осаму тянется к любимой девушке и крепко обнимает, прижимаясь так сильно, будто кто-то прямо сейчас может отцепить их друг от друга. Если бы такое случилось, Осаму не позволила бы. Она бы снова ввязалась в драку, снова получила бы кучу синяков и снова победила бы. Всё это — ради Сакуноске. — Обещай, что не покинешь меня, Одасаку. Обещай, что я не потеряю тебя, как всех остальных, Одасаку. На самом деле Дазай — невероятно ранимая душа; её легко сломать, но она восстановиться на зло всем остальным. — Обещаю. Ода мягко целует Осаму, закрепляя обещание. (как жаль, что в некоторых вселенных это хрупкое обещание разбивается на мельчайшие осколки)