Лучше

Никита берет себя в руки уже на следующий день. В зубах сигарета, в наушниках Агата Кристи и вроде как все заебись. Вот только с Даней взглядом встречаться не стоит. Да и с Вадимычем тоже — он матерится сквозь зубы каждый раз, когда Никиту видит. Бойко его прекрасно понимает: сам бы себе морду начистил, да нельзя — пообещал ведь, что больше ни-ни. Вадимычу и пообещал. Сдохнуть хочется на постоянной основе, но слабину давать нельзя. Никита возвращается домой, к матери, и больше не видит там батю. На все его вопросы мать только стыдливо прячет глаза и бесконечно извиняется. Никита прощает, хуле. Мать все-таки. Про ситуацию с Волковым Никита ничего не знает и не хочет знать. Все, что сказал ему Вадимыч, так это то, что Волков жив и не имеет к нему претензий. Каким количеством денег тренер добился такого результата, остаётся только гадать. Никита чувствует себя грязью и ничтожеством и очень хочет в запой. Но вот беда: после того как он насмотрелся на батю, от алкоголя его начинает тошнить задолго до того, как он сделает хотя бы один глоток. Раньше ребята посмеивались над этой особенностью его организма, а потом все дружно перешли на траву, и подколы прекратились сами собой. Да и вообще, по факту, жизнь не то чтобы сильное говно, но. Но. Остается Даня, в глазах которого обида медленно сменяется сначала ненавистью, а затем и полным тотальным равнодушием. Никита ждет подвоха; ждет, когда их ночь станет достоянием общественности; ждет, что Даня всадит нож в спину и докажет в очередной раз, что никому никогда нельзя доверять в этой жизни. Но Даня молчит и как будто бы совсем про него забывает. Это радует. Это… больно. Никита оставляет свою гордость где-то далеко позади, когда делает несколько десятков движений рукой и закрывает себе рот другой, чтобы его стонов не слышала мать. И ненавидит себя. Очень-очень-очень ненавидит. Этот мальчик, почему-то вызывающий стойкую ассоциацию с лучиком солнца, точно не для Никиты. Но тянет к нему так сильно, что только остатки здравого смысла не позволяют Бойко подойти к Макееву, упасть перед ним на колени, стянуть с него белье и проделать все то, что он сам проделывал с Никитой в ту ночь. И все, что остается — бросать взгляды украдкой, да показательно игнорировать заодно и ребят, которые недоуменно смотрят то на него самого, то на Макеева, который тоже никак на них не реагирует. — Заебали, — комментирует как-то ситуацию Яна. Остальные кивают. — Слушайте, голубки, мы, конечно, все понимаем, но ваше молчание уже реально напрягает… Как бы снова в глотки друг другу не вцепились бы… — осторожно говорит за всех Фил. Краем глаза Никита видит, что Лена осторожно сжимает его руку, и усмехается: хоть у кого-то все хорошо. Макеев молчит. Никита не знает, что отвечать. — Так, выходит, я прав был, да? — Дрочер как всегда несет какую-то ахинею, но на этот раз Платон почему-то шикает и пихает его в бок. — Ауч, — трет ушибленное место тот. — Может, отъебетесь уже от нас, а? — вдруг выдает Макеев, а затем бросает недокуренную сигарету и нарочито медленно уходит. Никита всем своим нутром чувствует, что еще секунда, — и он преданной собачкой побежит за ним следом. Он впивается ногтями в ладони и остается на месте. — Псих, — крутит пальцем у виска Женя. Остальные дружно кивают. — Ну а ты что скажешь? — спрашивает у Никиты Фил. — Скажу, что вы заебали. — Мы вообще-то не виноваты, что Даня тебя трахнул, а потом не перезвонил… — раздается обиженный голос Дрочера. На этот раз Платон, видимо, не успевает ничего сделать, сквозь вату раздается только его запоздалое: «Дрочер, заткнись, твою мать». У Никиты дрожат пальцы с зажатой в них сигаретой. Под охуевшие взгляды ребят он делает медленную глубокую затяжку, а затем бросает сигарету, запрыгивает на скейт и едет, куда глаза глядят. Никита хочет, чтобы на пути ему встретился еще один Волков. Но закоулки московских трущоб пустынны, как и он сам.