Галина Пилипенко
Панас устало опускается на скамью, и Галина ставит перед ним тарелку каши, кладет рядом кусок хлеба, а после, немного подумав, отрезает добрый кусок колбасы. Ничего! Небось, пан не обеднеет, там паче, что он который день уже, кажется, одним только святым духом питается. Галя садится напротив, кладет подбородок на сложенные в замок ладони и с улыбкой смотрит на мужа. — Ты чего? — поднимает на нее глаза Панас. — Ничего, — отзывается она. — Ты ешь, ешь! Устал, поди? — Есть немного, — кивает он, дожевывая колбасу. — Но не страшно: отдохнем скоро, — подмигивает он ей, и Галя чувствует, как запылали щеки. — Мне посуду перемыть еще надо, — она поднимается с места и идет к загодя приготовленной бадье с водой. — И на завтра все приготовить… Хотя, ежели так глянуть, чего зря продукты переводить? Только работников накормить как следует. — Чего там, все по-старому, что ли? — спрашивает Панас, и Галина вздыхает в ответ. В Червинке почитай с самого дня смерти Григория Петровича творится форменная чертовщина. Сначала всем было сказано, мол, теперь тут хозяевами стали тот самый легендарный Андрей Андреевич Жадан да жена его, никто иная, как Катька Вербицкая. Потом Жадан и сам чуть было не помер прямо в церкви на собственной свадьбе, где его чуть было не зарезал какой-то лиходей. В тот же самый день в Червинку вернулся Петр Иванович. Он заявил, что знать не знает ни о каких продажах и закладах, это его дом, и никому его отдавать не намерен. — Будто мало мне было всего остального! — прибавил он со вздохом, намекая на несчастье с Григорием Петровичем. Он и в самом деле тяжело переживал случившееся, впрочем, другого ожидать было бы трудно. Как-никак Григорий Петрович был его сыном, и по-своему он, конечно же, любил его. Петр Иванович приказал убрать все портреты сына и даже имя его слышать для него тяжело, Галина несколько раз замечала, когда ей или кому-либо еще доводилось случайно в разговоре упомянуть имя Григория, пан резко менялся в лице, хмурился, будто от внезапного приступа боли, и оттого моментально пресекал подобные разговоры. Впрочем, после своего возвращения из-за границы прежний хозяин прожил в имении всего пару дней, у него родился младший сын от второй его супруги, а после в доме вновь объявилась Катерина теперь уже Жадан в обществе жандармов и какого-то то ли друга, то ли знакомого своего мужа. Вновь разразился скандал, но Петр Иванович все же был вынужден забрать жену и ребенка и уехать. Многие из тех, кто остался прислуживать в доме, выражали надежду, что навсегда… Ну, кроме разве что Фрола, который походил полдня, походил, повздыхал да и отбыл в неизвестном направлении. Как стало известно позже, он вернулся к Петру Ивановичу и остался при нем на прежней своей должности. Галине-то, честно сказать, было все равно. В конце концов они с Панасом были свободными и потому вольны были жить так, как им угодно. Хозяйство у них было пусть и небольшое, но справное, подрастала доченька, младший брат Панаса опять же взрослел и мужал. — Проживем! — улыбался Панас. — Не пропадем, верно, Галочка? — Да уж не пропадем, это точно, — ответила она, обнимая его. Одно ее все ж таки обрадовало: Катька со своим мужем прожили в Червинке несколько недель, а после также отбыли восвояси, заявив, что жить здесь не станут. — Вот и славно! — решила Галя. — Да неужто ты до сей поры на нее злишься? — удивленно спросил Панас. Галина пожала плечами: ни злости, ни зависти, это она могла сказать определенно, в сердце ее давно не было. Но все же… немного не по себе, что именно Катя тут стала бы верховодить. Да и видеть ее ежедневно… это означало бы одно: от воспоминаний о прошлом отделаться ой, как трудно будет! Да, были времена, когда Галя отчаянно завидовала: Катьку растили как панночку, никогда работой тяжелой на нагружали, затем в нее пан Косач влюбился без памяти, чуть было не женой законной не сделал, в свой дом не ввел, а потом — изволите видеть — стала пани Жадан. Теперь она жена уважаемого и состоятельного человека. Но теперь Галина понимала, что завидовать, во-первых, нечему, потому что у нее и у самой жизнь сложилась счастливо, а во-вторых, попросту глупо. Кому что на роду написано, как любила повторять тетка Павлина.***
Панас продолжает уплетать за обе щеки ужин, и Галина украдкой бросает на него взгляды, полные нежности, не прекращая при этом своей работы. Она моет и вытирает тарелки, попутно размышляя о том, что надо бы покончить со всем побыстрее. И тогда можно будет побыть наконец наедине с мужем и дочкой. Наталочка уснула, вдоволь наигравшись; Панас сам вырезал ей медведя и еще какого-то неопознанного зверя, упорно называя его волком, и дочка от них просто без ума. Сейчас она спит в их комнате как раз напротив кухни, Галина специально оставляет дверь приоткрытой, чтобы услышать, если дочка вдруг проснется и заплачет. Когда Панас отодвигает тарелку, довольно жмурясь, что твой сытый кот, кухонная дверь распахивается, и входит хозяйка. Она замирает на миг на пороге, судя по всему, не ожидала никого застать здесь в столь поздний час, а потом кивает Галине и ее мужу и ставит на стол поднос с чайным сервизом. — Да что вы, пани, — тут же подходит к ней Галина, — вы бы прислали кого… Дарку вон хоть, она бы отнесла. — Дарина сейчас с Левушкой, а мне надобно еще кое-что сделать, — отвечает ей Лариса Викторовна. — Уснул паныч, все хорошо? — спрашивает Галина. За последние несколько месяцев, пока заботилась о мальчике, она успела сильно привязаться к нему. — Спит, — улыбаясь, отвечает Лариса Викторовна, — сегодня и не капризничал почти. — Так мамка ж рядом, — подает голос Панас, — вот ему и не до капризов. Ох, простите, пани, что влезаю в разговор! — Пустяки! — говорит ему Лариса Викторовна. — Вы, пани, может быть, чаю еще хотите? — быстро спрашивает Галина. — Так я сейчас вам заварю сама! — Нет-нет, — она отрицательно качает головой и, вздохнув украдкой, быстро спрашивает: — Галя, я понимаю, поздно уже, конечно, но возможно… Вы не знаете, Петр Иванович у себя еще? В кабинете? — Так а где ж ему быть, — Галина торопливо вытирает руки о передник. — Он теперь у нас там днюет и ночует, никто к нему не войди… Вон, обед ему сама отнесла нынче, а через час Тихон обратно поднос притащил. Ничего, почитай, не тронуто! Ужин отнесли — та же картина. Прямо вам скажу, пани, ежели и дальше так пойдет, то… добром оно не кончится. Лариса Викторовна смотрит на нее такими несчастными глазами, что у Галины перехватывает дыхание. — Да, — тихо говорит пани, — ты права. Так… не может продолжаться. Не может! — тихо повторяет она и быстро выходит, кутаясь в шаль, хотя на кухне тепло. Галина наливает себе чаю и вновь садится за стол напротив мужа. — К нему, наверное, пошла? — спрашивает у нее Панас, и Галина вскидывает на него удивленный взгляд: — Пани-то? — Ну, да, — кивает он. — Кабы опять не поругались… Или ничего, вдруг напротив?.. — Кто их разберет, — качает головой Галина. — Но с паном нашим в последние дни, я тебе прямо скажу, Панас, хоть оно и так известно, неладное творится. — Болен, может, не дай Бог? — тихо спрашивает Панас. — Или совесть пробудилась, — усмехается Галина. — Ну да поглядим…***
Прошло чуть больше полугода со дня отъезда Андрея Андреевича и Катерины, и в Червинку опять вернулся Петр Иванович. Вновь всем было объявлено, что отныне он тут законный владелец, и так де должно быть. Галину он призвал прислуживать в доме, поскольку, перво-наперво ему срочно была нужна кормилица и нянька для сына. Искать другую — дело, как он выразился, долгое, но ведь у нее тоже есть дочь, сама она здорова, и потому подходит на эту должность. Ну а что об оплате, то тут уж не обидит. Если, конечно, Галя справно будет нести службу. Панас также попросился в работники, просто чтобы быть рядом с женой. Не одну Галину, но и всех, кто остался служить в доме, удивил тот факт, что пан вернулся один, без хозяйки. — А пани-то наша где? — ляпнула Дарка, когда Петр Иванович, собрав всех во дворе, объявил о новых порядках и должностях. Галина ткнула дурёху локтем в бок, потому что уже знала ответ. Ее саму также угораздило задать Петру Ивановичу этот вопрос в тот вечер, когда он только-только вернулся, и она лично приняла из рук временной кормилицы, что сопровождала их в дороге, маленького Льва Петровича. Петр Иванович смерил ее тяжелым, мрачным взглядом и тихо, отчетливо выговаривая каждое слово произнес: — А это не твоего ума дело, ясно? Нет у вас больше хозяйки. И чтобы я не слышал ни вопросов этих дурацких, ни разговоров! Слово в слово он повторил это побледневшей, испуганной Дарке, и с того дня даже имя своей жены запретил упоминать. — Фрол, а, Фрол, — допытывалась потом неугомонная Дарка, — ты ж панам служил, пока они в Киеве жили, наверное уж знаешь, чего случилось-то? — Знать ничего не знаю, — покачал тот головой, — кроме того, что ссора у них вышла. И пан уехал. Все, боле ничего не скажу! — Ссора? Какая? Из-за чего? — не успокаивалась Дарка, однако же, Фрол упорно молчал, хотя по глазам видно было: ему все известно. — Бросила она пана! — шепнул Галине муж. Однажды вечером, случилось это через несколько дней после возвращения Петра Ивановича в Червинку, Галя рассказывала Панасу, как ухаживала за хозяйским сынком, а муж поведал ей последние новости. — И будто уехала пани куда-то с театром! — прибавил он. — Да ну! — изумилась Галина. — Быть того не может, она Петра Ивановича так любила, прям вот аж дышать на него боялась! Кстати сказать, оное обстоятельство удивляло всех. Что же такое разглядела молодая пани в Петре Ивановиче, из-за чего так сильно к нему привязалась. — Где ты понабрался-то у меня таких сплетен? — спросила Галина у Панаса. — Гляди, пан дознается, так всем головы поснимает за то, что языком полощете насчет него и Ларисы Викторовны. — Так от самого пана и знаю, — с торжествующим видом взглянул на нее Панас. — Я ж его вчера в трактир возил в Нежинский. Ну, вот! Перебрал он там малость, и когда обратно ехали, разговорился. Предательница, говорит, ушла от меня, а какой-то там — я не запомнил имени, ну, самый главный он в том театре, — ей, говорит, дороже нас с Левушкой. Цветы какие-то пани от того, другого пана, принимала, письма он ей писал, мол, ждет в театре, роль ей отдает главную, ну и… Вот результат! — Мало ли, чего с пьяных глаз сморозишь! — фыркнула Галина. — И знаешь, что, Панас, лучше ты забудь, что тебе там пан натрепал, он, поди, протрезвился да и забыл уже, что болтал. А ежели прознает, какие про него тут слухи распускают, сам понимаешь не обрадуется да по головке не погладит. — Да уж знаю, — отозвался Панас. — И молчать буду. Но коли это правда, даже и не знаю, чего думать. — Забудь, паны сами разберутся со своею жизнью, — махнула рукой Галина. Петр Иванович, впрочем, будто бы и не переживал особо. Во всяком случае, жил он точно так же, как и прежде. Занимался хозяйством, не давая спуску работникам и пытаясь, как он выражался, залатать те дыры, что образовались за последние полтора года, принимал у себя соседей, частенько наведывался в клуб. В трактир, кстати сказать, тоже зачастил, чего прежде за ним не водилось. Когда пан в первый раз заявился домой изрядно навеселе, Галина потеряла дар речи: сколько себя помнила, Петр Иванович не позволял себе подобного. Позже сие безобразие повторялось еще несколько раз, и Галина, а заодно лакеи и прочая прислуга лишь плечами пожимали. — Кабы не об нем речь, впору подумать, что тоскует, — поделилась Галина своими размышлениями с мужем. Петр Иванович же на другой день после изрядных своих возлияний запирался у себя в кабинете, и горе тому, кто сунулся бы туда без спросу. Пани Лариса Викторовна приехала в Червинку через несколько дней после возвращения Петра Ивановича, сказала, что ей срочно нужно его видеть и поговорить с ним. Галина, которая как раз спускалась вниз, держа на руках Левушку (мальчик отчего-то капризничал все утро, и она с ног сбилась, дабы успокоить его), увидела ее, улыбнулась и протянула ей ребенка. — Сыночек мой, — обрадовалась Лариса Викторовна и принялась целовать его, — как же мама по тебе истосковалась! Хороший ты мой… — Не сметь прикасаться к моему сыну! — Галина вздрогнула от громкого окрика Петра Ивановича, который, судя по всему, услышал голоса в передней и вышел из гостиной. — Петр Иванович, я вас умоляю, давайте поговорим! — жалобно взглянула на него Лариса Викторовна. — Ради Льва, ведь он совсем еще крошка. Я понимаю, вы сердитесь на меня, но… — Сержусь? — перебил он ее. — Слишком много чести! Галя, забери у нее ребенка! — приказал он. Галина взяла мальчика, который вновь принялся капризничать. — Нет, нет, — заплакала Лариса Викторовна, — я… я же не смогу без него! — Раньше надо было думать! — отрезал Петр Иванович. — Я тебе запрещаю появляться в этом доме, поняла? Пошла вон, немедленно! — Нет, Петр Иванович, сжальтесь, я умоляю вас!.. Вы не можете… я же его мать! Но он был непреклонен: — Фрол, выведи ее отсюда и убедись, что уехала! Узнаю, что ее кто в дом впустил — высеку! Галина поспешила убраться, дабы не попасть пану под горячую руку, если уж он выходил из себя и начинал ругаться, то все — лучше к нему и вовсе не подходить. Уложив Левушку в колыбельку, Галина схватила шелковую ленту, которой подвязывала волосы и бросилась во двор. Лариса Викторовна, всхлипывая, стояла около экипажа. — Пани, постойте, погодите, вы потеряли! — махнула ей рукой Галина. — Ленту свою потеряли, — объяснила она Фролу и кучеру, — на лестнице валялась. Давайте, я вам помогу, закреплю. — Но я… — начала было Лариса Викторовна, но Галина тут же перебила ее: — Завтра после обеда, — прошептала она Ларисе Викторовне на ухо, закрепляя ленту на ее шляпке, — на кухню приходите, пана дома не будет. Ну, все! — Я не знаю, как мне вас благодарить, — всякий раз повторяла пани, когда тайком наведывалась на кухню Червинки, дабы побыть немного с сыном. — Не представляю, что было бы со мною, если бы не вы. Галина в ответ лишь грустно улыбалась. Ей действительно было жаль эту женщину, в конце концов, что бы там ни было, какая бы размолвка у них с мужем не вышла, но теперь-то она вон как страдает. И выходит, не бросала она пана, и сына любит. Ну а оступиться-то каждый может. Пан сам, знаете ли, тоже далеко не ангел! А еще Галине было слишком хорошо известно, каково это — слышать от бесконечно дорогого и любимого человека холодное и безжалостное «поди прочь, не хочу тебя видеть». И знать при этом, что в той или иной мере ты на самом деле виновата во всем.***
Галя с малолетства считала, что судьба ее дюже обидела. Мать ее была простой поденщицей в панском доме. Когда прежнему ее хозяину понадобились деньги он продал ее вместе с малолетней дочерью и еще несколькими работниками. Так они оказались в Червинке, где мать стала помогать на кухне. Когда она померла, Галине было еще слишком мало лет, но она осталась помогать кухарке: чистила кастрюли, мыла полы, кормила кур. Она твердо знала, что неоткуда ждать благодеяний, и потому оставалось лишь одно: сцепить зубы да покориться своей доле. Когда же панский управляющий стал оказывать ей знаки внимания, Галина посчитала это благом. Даром, что Якова Ефимовича едва ли можно было назвать привлекательным, добрым или хотя бы щедрым. Но у него была какая-никакая власть, а значит, находясь подле него, и она могла бы получить свою долю, а со временем и вовсе выбраться из кабалы, стать свободной. Ну, так ей по молодости да по дурости казалось, но вскоре все изменилось. Началось все с того, что приглянулся Галине кузнец Назар. А вот она ему — напротив. Он поначалу увивался за Катькой (будто мало ей было панычей!), а потом обратил внимание на горничную Орысю, которая приехала в Червинку вместе с молодой женой Григория Петровича. Галина тогда целыми днями увивалась вокруг статного, молодого кузнеца. Один раз она даже осмелилась ему признаться, но он отверг ее. — Любишь, говоришь? — усмехнулся он. — Ловко у тебя выходит: любить одного, а развратничать с другим. — Да ты просто меня совсем не знаешь! — жарко прошептала она, обнимая его за шею. И в эту минуту в кузню заглянул Яков. Галя оттолкнула Назара, представив все так, будто бы это он первый полез к ней с объятиями, и Яков, озлившись, чуть не запорол его до смерти. Она чувствовала себя виноватой, пыталась попросить прощения, но Назар грубо оттолкнул ее: — Поди ты от меня, тебя, дуру порченную, замуж за себя возьмет только слепой и глухой, чтобы позора избежать! Галя опрометью бросилась бежать, укрылась за курятником и принялась плакать. Тогда-то она и увидела Панаса. Он жил в селе и приезжал в Червинку только когда нужно было уплатить оброк. Подошел он к ней, присел рядом, протянул спелое яблоко и сказал, чтобы не расстраивалась. Когда Галина поняла, что понесла от Якова, она не испугалась, так как была уверена, что он примет ее, женится, и все у них будет ладно. Однако же, Яков Ефимович моментально открестился от нее: — Ишь ты, окрутить меня вздумала? Я твоего байстрюка знать не знаю, мало ли, где ты его нагуляла! Может, то Назарчик пригрелся, ты ж целыми днями возле кузни ошивалась, а я теперь корми?! — Яшенька, — пролепетала Галина, — да я ж только тебя… — На мое добро губу раскатала? — взревел он и бросился на нее с кулаками. Ее с трудом отбили тогда дворовые мужики, а не то, чего доброго прибил бы. Тогда-то она и поняла, что теперь судьба ее — жить всю жизнь опозоренной. Да и ребенка, если подумать, тоже не ждет ничего хорошего. Если бы не Панас, она убила бы не только себя, но и свое дитя, но он вынул ее из петли, а потом сидел подле нее, утешал, говорил, что это тяжкий грех, и не было бы ей прощения, коли совершила бы она непоправимое. — Ты хорошая, ты очень хорошая! — повторял он, даже тогда, когда она рассказала ему всю правду. Яков подслушал тот разговор, вошел в сарай, принялся насмехаться: — Что, неужели влюбился в нее? Ну и ну! — Зря вы так, Яков Ефимович! — мягко укорил его Панас. — Ну так и бери ее за себя, порченную. Возьмешь? — нахально спросил он, глядя Панасу в глаза. — Возьму, — твердо ответил тот. — Да, — протянул Яков, — дурень шел да такую же нашел. Бери, — повернулся он к Гале, — пока не улетел! Потом он, правда, попытался помириться с Галиной, уверял, что просто не может так просто взять и жениться на ней. Дескать, пан запросит у него втридорога за выкуп, а вот коли она выйдет замуж, а мужа потом заберут в рекруты, то ей — солдатке молодой — положена вольная. — Вот тогда и заживем, Галочка! — улыбался он. — Так за кого ж мне?.. — не поняла она. — А за Панаса! — Ну, — пожала она плечами, решившись еще раз поверить Якову, — пусть будет Панас… Но после свадьбы она поняла, что иного ей и не надо. Панас стал неимоверно дорог ей, потому что он единственный относился к ней с нежностью. Еще до свадьбы, он готов был на руках ее носить. Да и ребенка обещал принять как своего, и Галя видела: он не лжет. Она осознала вдруг, что он не просто спас ей тогда жизнь, он сделался для нее тем незаменимым, без кого и жизнь не мила. Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. — Не надо, не отдавайте Панаса в рекруты! — на другой же день после свадьбы она явилась в Червинку и упала в ноги Якову. — Это почему еще? — уставился он на нее. — Люблю я его, — вздохнула она. — А воля твоя? — издевательски протянул он. — Забыла уже? — Не надо мне той воли, — прошептала она, глядя в пол. — Ишь ты! — хмыкнул. — Ну что же, как знаешь, но только… отблагодари меня, как ты умеешь! — он грубо схватил ее за руку, подтолкнул к кровати. — Да не кривись, сама ж пришла, значит, хотела. А через день Панас ворвался в хату, схватил ее за руку и вывел во двор: — Я-то думал… — с болью произнес он. — Ладно, не любишь меня, но насмехаться, позорить-то зачем? Я ведь знаю, что ты с Яшкой была! Была же, скажи! — Панас! — слезы так и брызнули из глаз. Что она могла сказать в свое оправдание? Разве могла объяснить ему все? — Я… это… Прости! — она упала перед ним на колени, поцеловала его руку. — Я же тебя всем сердцем… Счастливой сделать хотел! — Христом богом прошу, прости! — Собирай свои вещи и вон отсюда! — отдернул он руку. — Чтобы духу твоего в моем доме больше не было! — Я тебя умоляю, Панас… Я люблю тебя! — Какое же ты… брехло! — брезгливо оттолкнул он ее. В тот же день его забрали в рекруты. Яшка, стервец, отомстил все-таки, не стерпел, что она его отвергла. С той минуты Галя жила точно в аду. Она кинулась в военную управу, умоляла не забирать мужа, и там ей сказали, что надобно заплатить выкуп в двести пятьдесят рублей. Она без всяких раздумий собрала все, что у нее было, все приданое, все, что удалось скопить. Ровно двести рублей. Как она добывала оставшиеся пятьдесят… Ей до сих пор было тяжко вспоминать об этом. Стараниями Якова ее никто не нанимал на работу, она обошла всю округу, но — увы, Якова все боялись. Павлина пыталась ей помочь, давала шерсть, чтобы она спряла ее, а потом продавала вроде бы как от себя, и передавала деньги Гале. Но то были, разумеется, медные копейки. За три версты Галя ходила каждый день на дальний хутор к родственникам Дарки: те согласились взять ее в поденщицы. Она доила коров, убирала в хлеву, получала рубль за работу и откладывала — ради спасения Панаса. Время уходило, а ей с каждым днем становилось все тяжелее и тяжелее работать. Дарка с Павлиной, пошептавшись, решили помочь ей. Что уж они там устроили, как обработали Якова, чем напугали, она терялась в догадках. Знала только, что Дарка несколько раз подбрасывала ему в комнату червей и какую-то еще гадость, а пока он бегал и кричал, быстро все прибирала. Потом тетка Мотря, мать Павлины, местная знахарка, взялась «выводить порчу» и велела ему просить прощения у тех, кого обидел. Видно, совесть все же заговорила в Якове, и он принес Галине недостающие деньги… Панас даже не взглянул на нее, когда Галина пришла встречать его к управе. — Я по матери скучал, по брату, — сказал он. — А тебя нам не надобно! Она, конечно, не ожидала ничего другого, в ту минуту для нее самым главным было то, что он вернется домой. Жила она тогда все у той же тетки Мотри, больше идти было некуда. Из Червинки ее выжил Яков, а муж принимать отказывался. В тот день, когда родилась Наталочка, Панас неожиданно примчался к ней. Вбежал в комнату, взял за руку: — Прости, Галочка, я же… я ж слепой все это время был, не знал… Она улыбнулась ему, приподнялась, превозмогая боль, произнесла только, что очень любит. Уже через несколько часов она передала ему Наталочку, и со слезами на глазах смотрела, как он улыбался ей. Вся боль, обида, вся грязь, что сопровождала ее жизнь до того момента, — все будто исчезло, стоило только увидеть его улыбку и слезы на глазах. Он спас ее. Не только тогда, когда вытащил из петли, нет, он спас ее именно сейчас — своей любовью. Благодаря которой она сама стала лучше и чище. И теперь, думала Галина, все у нее в жизни будет так, как должно.***
— О чем задумалась? — Панас подходит к ней и обнимает за плечи. Галина поворачивается к нему, улыбается и целует в губы: — О том, что у меня есть ты, а значит, во всем свете нет никого счастливее меня! — Да нет, — смеется Панас, — это я — самый счастливый на свете человек, потому что у меня есть ты. А еще Наталочка и… он! — Панас, сияя от радости, кладет руку ей на живот. Галина кивает: она совсем недавно поняла, что понесла второго ребенка. Что ж, как говорит Панас, дети — божий дар и божье благословение, значит, они заслужили это счастье. — Ой, что делается, что там делается! — влетает в кухню Дарка. — Ты чего, совсем дурная?! — вздрагивает Галина и отстраняется от мужа. — Ночь на дворе, а ты носишься, как скаженная, и орешь! Где Лев Петрович? Гляди, дознается пан, что ты его одного оставила… — Пану не до того, — смеется Дарка, — а паныч спит, как ангелок, что ему сделается! Но я такое вам скажу — упадете! — К тебе приехал свататься миллионщик, как к Катре нашей? — не может удержаться, чтобы не поддеть Дарку Панас. — Все тебе шутки, — обижается она, но тут же продолжает, мигом забыв про обиду. — А между тем… у пана нашего с пани мир да лад теперь, знать по всему, будет. — Ты ничего там не хлебнула случайно? — усмехается Галина.***
Конечно же, Петр Иванович прознал, что Галина пускает Ларису Викторовну в дом и дозволяет видеться с сыном. Он совершенно спокойно велел ей убираться вон и забыть дорогу в Червинку. Однако же, на другой день из Червинки прислали лакея с сообщением, что им с Панасом вновь дозволено вернуться. Дескать, все, как раньше, Галина, ежели желает, будет работать на кухне, Панас же оставался при конюшне. А самое удивительное: пан привез обратно свою жену. Вроде бы, это выяснилось уже потом, на горизонте вновь замаячила тяжба с супругами Жадан по поводу имения. И те поставили Петру Ивановичу условие: не разлучать собственного сына с матерью, а еще дать вольную всем крепакам. Трудно поверить, но он с легкостью согласился. Галина, правда, подозревала, что, по крайней мере, касаемо первого условия, оно не шло особо вразрез с собственными желаниями Петра Ивановича. Опять-таки, это казалось невероятным, но она не раз замечала и изумлялась, как хозяин менялся в лице, стоило ему увидеть своего наследника или взять его на руки. Взгляд его мгновенно теплел, и даже голос звучал тихо и ласково, стоило ему только сказать: — Ну, что, сынок, ты у меня молодец, правда? Скоро совсем большой вырастешь, и вот увидишь, все у нас с тобой будет… хорошо. Пусть оно и трудно сейчас, — тихо прибавил он. — Может быть, когда-нибудь… кто знает… Мальчик уже узнавал его, тянул к отцу ручонки и улыбался ему, делаясь при этом неимоверно похожим на свою мать. Застав однажды подобную картину и услышав эти слова (она уже не помнила, зачем заглянула в детскую, кажется, хотела проверить, не надо ли сменить белье), Галина поспешила побыстрее убраться и не показываться пану на глаза. Потом она часто думала, что, пожалуй, именно в тот самый миг Петр Иванович был самим собой и говорил то, что было у него на душе. Переживает, выходит, сердце-то все же не камень, как бы он и не показывал обратное. Хотя стоит сказать, что несмотря на все это, с Ларисой Викторовной он покуда так и не примирился окончательно. Жила она в комнате в противоположном от спальни Петра Ивановича крыле, чаще ночевала в детской, гулять с сыном обычно выходила в сад и только в сопровождении Дарки, обедала и ужинала в одиночестве в столовой, тогда как Петр Иванович сидел, запершись, в кабинете. Разговаривал же он с Ларисой Викторовной исключительно через прислугу, даже если они стояли друг против друга. — Приказать, чтобы накрывали на стол, или, может быть, вы хотели бы прогуляться немного, Петр Иванович? — спрашивала, к примеру, у мужа Лариса Викторовна. — Я, как обычно, у себя обедать стану, — отвечал Петр Иванович, повернувшись к Галине или кому-нибудь из лакеев. — На прочие же глупости, передайте пани Червинской, у меня нет времени. Лариса Викторовна тяжело вздыхала, опускала глаза и уходила, Петр Иванович с какой-то странной, затаенной тоской молча смотрел ей вслед, а Галине в такие минуты отчаянно хотелось взять скалку и стукнуть его по лбу.***
— Ничего я не хлебнула, — продолжает тем временем трещать Дарка. — Я просто шла из детской, думала, пани вот-вот вернется, она же там ночует, всем известно. И вот — иду, представь себе, по лестнице поднялась и тут вдруг заметила, что в кабинете у пана дверь приоткрыта. Ну, я и заглянула! Вижу: стоят они, пан наш, значит, и Лариса Викторовна. Он ее обнимает, на ушко что-то шепчет, а она прижимается к нему все теснее, потом руки на плечи ему положила, кивнула согласно, и давай его целовать, словно год не видела и так соскучилась, что не описать. — А он чего? — тут же вклинивается Панас. — Да ничего! — с усмешкой отвечает ему Дарка. — Одной рукой за талию ее приобнял, к себе прижал, а второй — по голове, по плечам гладит ее и тоже, знаете ли, целует ее так, словно то последний день жизни. Ну, я бегом вниз и в кладовой под лестницей спряталась. Дверь правда до конца не затворила, конечно, ну и видела, как они под ручку вышли и прямиком в спальню. Так что, по всему видно, ночевать в детской пани больше не станет. — Вот что, — уперев руки в бока, говорит Галина, — иди-ка ты, милая моя… именно в детскую. Потому что раз пани, сама говоришь, не придет, то тебе следует неотлучно при Льве Петровиче быть. Таковы твои обязанности, если не забыла. А в остальном — держи-ка язык за зубами, а не то вылетишь отсюда мигом. — Да я могила! Вот тебе крест! И я ж только вам, по секрету, а впрочем, и без того завтра все известно станет. Ладно уж, побегу, и правда, вдруг проснется Лев Петрович-то да расплачется. Дарка уходит, а Галина некоторое время молча смотрит на своего мужа. — Ну и дела! — улыбается Панас. — Впрочем, оно и слава Богу, верно? Теперь, может, пан не будет на всех без разбору злость срывать. — А нам сейчас, — в тон ему отвечает Галина, — лучше всего последовать их с пани примеру, ты не находишь? — И то правда! — смеется он, заключая ее объятия.