Рогнеда Безус
Когда-то она считала себя счастливой. Во всех, так сказать, смыслах этого слова. И в самом деле, у Рогнеды Васильевны Золотаревской с самого рождения было все: отец-генерал, — именитый и родовитый, увенчанный славой; состояние, слуги, по первому требованию исполнявшие любой ее каприз. Потом, когда срок нужный подошел, то, как и ко всякой юной прелестнице, пришла к ней любовь. Ну, вернее будет сказать, это Рогнеда думала тогда, что то была истинная и настоящая любовь. Брак же ее с простым становым приставом грозил стать вопиющим мезальянсом, и скандал мог разразиться нешуточный. Но генерал Золотаревский слишком любил свою дочь, чтобы запретить ей любить и быть счастливой. «Ах, папенька, дорогой мой, — думала сейчас Рогнеда, — да лучше бы вы проявили тогда излишнюю жесткость». Может быть, кто знает, она нашла бы настоящее счастье. Стараниями генерала Золотаревского Евгений Безус стал надворным советником, а это уже, согласитесь, совсем другое дело. За такого-то молодца господин генерал с радостью отдал свою единственную и горячо любимую дочь. В приданое она получила роскошный дом, два выезда и немалый капитал. Словом, живи да радуйся. Через три года муж вышел в статские советники, и вроде бы все было хорошо… Правда, семейное счастье немного омрачало отсутствие наследников, но тогда Рогнеда еще не слишком-то волновалась, думая, что просто надобно подождать. Первый раз, когда муж не явился домой ночевать, Рогнеда прекрасно помнила. Это был Сочельник; и женаты супруги Безусы были уже без малого два года. Она ждала его к ужину за накрытым праздничным столом, в новом платье, которое пошила как раз к празднику. — Может быть, он что просил передать? Записку какую прислал? — допытывалась Рогнеда у камердинера мужа. — Никак нет-с, пани, — отвечал тот. — Мне ничего неведомо, Евгений Антонович мне не докладывали. — Поди прочь! — махнула она рукой. — Все ясно… Куда уж яснее, думала она всю ночь напролет: у него кто-то завелся на стороне! Наверняка завел себе девку для утех: балерину там, актерку какую или же вовсе лавочницу, господи прости. Быстро же наскучила ему семейная жизнь… Сначала Рогнеда решила все рассказать своему отцу, пусть примет меры, может быть, это заставит Евгения Антоновича образумиться, но потом она решила для начала проследить за ним. Чуть не целую неделю казачок, которому Рогнеда исправно платила за услугу, не спускал глаз со своего пана. А потом огорошил хозяйку новостью: пан чуть не каждый вечер проводит… в одном доме. Так называемом «музыкальном салоне». — В борделе, что ли? — задохнулась от возмущения Рогнеда. Мальчишка покраснел и уставился в пол. — Вон поди! — прикрикнула она на него. — И чтобы язык крепко за зубами держал, иначе я тебе его отрежу, понял?! — Понял пани, — пролепетал этот дуралей, — не извольте сомневаться, молчать стану, как могила! — Гляди же! Разумеется, она не стала ничего говорить отцу, ведь это же можно со стыда сгореть! Да лучше бы уж и впрямь актерка какая была, в самом-то деле! А тут… девки бордельные. Не одна к тому же, а… Господи, какая грязь! Наверное, в тот самый день что-то надломилось у нее в душе, и Рогнеда больше ничего не чувствовала. Будто душу ее, точно реку зимой, сковал лед. Она жила, казалось, так же, как и прежде, но все, что она делала, говорила, — все это было будто бы не по-настоящему. Она отдалилась от мужа, ей стали омерзительны его ласки и знаки внимания, впрочем, он и раньше-то, даже в первые месяцы их брака, был на них не слишком-то щедр, а нынче и вовсе. С годами он даже перестал скрываться, поняв, что супруге все известно, он будто вздохнул с облегчением. Дескать, вот, не стоит больше прятаться, все равно ведь, милая моя Рогнеда Васильевна, вы никуда не денетесь. Ничего вам не остается, только смириться! И не поспоришь с сукиным сыном…***
С каждым днём Рогнеда чувствовала, что все сильнее и сильнее устает от такой жизни. Но выхода из этого заколдованного круга попросту не было. Разве что в петлю или с моста в реку, а на такое решиться… Нет, это слишком страшно! И несмотря ни на что, ей, к чему лукавить, хотелось жить. Кто знает, что ее ждёт, вдруг жизнь переменится к лучшему? Все же нет-нет, да позволяла она себе помечтать о счастье. Но тут вдруг пришел однажды к ним домой тот маленький босяк с письмом для дражайшего Евгения Антоновича, статского советника Безуса. И зачем только Рогнеда его прочла? Опять сунула свой нос туда, куда не следовало! В который раз все рухнуло, даже эта, пусть и такая хрупкая, иллюзия почтенного и уважаемого всеми семейства. — Так ты… — еле сдерживая слёзы, проговорила Рогнеда, — родился в январе 1848 года? — Да, — просто ответил мальчишка, — двенадцатого января. А что… это какой-то плохой день? — испуганно вскинул он на нее свои глаза. Боже всемогущий! — ее точно огнем опалил этот взгляд. Точно так же, пристально, с затаенным ожиданием добрых вестей, смотрел на нее когда-то становой пристав Евгений Безус. — Нет, отчего же? — улыбнулась она сквозь слёзы. — День как день, просто… много чего случилось тогда. Видишь: ты родился, а я… замуж вышла. Мальчишка кивнул и улыбнулся — вновь — такой знакомой улыбкой. Это было и вовсе невыносимо! Как же больно! Рогнеда готова была завыть в голос от отчаяния и горя. Как же так?! Как он мог, неужели все дело в том, что она не родила ему наследника? Но разве есть в том хотя бы малая доля ее вины? Рогнеда, вне себя от горя и злости, кромсала ножом парадный портрет, написанный через год после их с мужем свадьбы, и плакала. А потом… решилась на форменное безумие.***
Когда она заканчивает свою обличительную речь, то переводит дыхание, смахивает слезы со щек и, вздыхая, смотрит только лишь на своего мужа. Он выглядит потерянным и… удивительно жалким. В тот же самый миг Рогнеда понимает вдруг, что все чувства, что она к нему питала когда-то, умерли. Именно сейчас, здесь, в этом грязном притоне, куда Рогнеда пришла по доброй воле. Она опустилась на самое дно только лишь затем, чтобы заставить мужа устыдиться. Понять, что он лишился чего-то гораздо более важного, нежели чины, положение в обществе и богатство: семьи, любви, уважения, счастья. Но теперь, когда он понял это, ее уже не волнует, что будет с ним дальше. Ведь и она сама уже никогда не сможет стать прежней. На следующий день ей докладывают о гибели статского советника в водах Днепра. Рогнеда слушает с равнодушным видом, думая про себя о том, что еще позавчера она бы искренне оплакивала его, а сегодня — увы. Все перегорело. Ничего на сердце нет, даже жалости. Она безо всякого сожаления продает свой особняк: чего жалеть, ведь не было тут счастья, никогда не было! Слуг всех она пристраивает по знакомым домам, им ведь тоже незачем страдать, жить на что-то надо. Горничные, плача, благодарят свою пани, а Рогнеде хочется смеяться. — А вы-то как же, пани? — спрашивает у нее старшая горничная. — Неужто теперь в Юрьевке жить станете. — Ну уж нет, — усмехается Рогнеда, — в деревне мне делать нечего. У меня другой план! Уходит она, не оглядываясь, навсегда закрывая за собой дверь в прежнюю жизнь.***
Мать-настоятельница с удивлением смотрит на пани Безус, когда та просит у нее немедленно позвать к ней воспитанника Михаила Ярового. — Да как же, пани Безус, да неужто?.. — Отец этого мальчика был… хорошим знакомым нашего семейства. Разумеется, он просил никому не открывать своего имени. Я связана словом и сдержу его, матушка. А равно и клятву, кою дала ему перед его кончиною. Извольте же позвать сюда этого ребенка! Мальчик смотрит на нее, как на чудесную фею из старых сказок: — Пани, а вы… правду говорите? — тихо спрашивает он, когда она озвучивает свое решение. — Разумеется, — улыбается она в ответ, — правда, последнее слово за тобой. Так как? Пойдешь со мною? Он неуверенно кивает, словно еще не в силах поверить в то, что это не сон. Выходят из монастыря они вместе, и Рогнеда крепко держит его за руку. Конечно, придется теперь задержаться в Киеве, пока она оформит все бумаги, но много времени это не займет. — Сейчас отправимся ко мне на квартиру. Я сняла тут одну, — говорит она, — хорошую. Там тебе удобно будет. — А… чаю мне можно будет еще? С теми… вкусными пирожными? — робко просит он, и у Рогнеды заходится сердце. Как мало хорошего видел этот мальчик в своей жизни, раз простая меренга для него — недостижимое чудо. — Все, что хочешь, дорогой! — говорит Рогнеда. — А вскоре, вот только с делами разделаемся окончательно, мы с тобой уедем. Очень далеко! — Куда? — тут же оживляется Миша. — В Италию, — уверенно произносит Рогнеда. — Там ты сможешь учиться. Ты ведь художником стать хочешь, верно? Он смотрит на нее с неподдельным восхищением, и Рогнеда вновь еле сдерживает слезы. — А… пани, я ж не спросил, но коли с вами жить теперь стану, то как мне вас называть-то? — Да как хочешь, — махнув рукой, говорит она. — К примеру, Рогнедой Васильевной, хоть это как-то… очень уж официально. А хочешь — тетушкой Рогнедой можешь звать. Просто тетушкой, или… Она вовремя прикусывает язык, потому что это уж чересчур. По крайней мере, пока об этом даже и думать не следует. Миша кивает и медленно произносит: — Тетушка… Рогнеда… — Вот и славно, — отвечает она. — Привыкай. Она гладит Мишу по голове, шепчет ему какие-то глупости, вроде того, что теперь у них все наладится, теперь они — настоящая семья, и всегда будут друг у друга. Наверное, впервые за долгие-долгие годы Рогнеда Безус чувствует себя счастливой.