Чумные заметки

      Патрон скользит в пальцах как родной. Гладко перекатываясь между указательным и большим, пока мужчина устало-пьяно жмурится, выгоняя его в барабан.       Четвертый. Очередная попытка.       Играть с самим собой в русскую рулетку, весьма, интересная забава.       Вадим матерится уже в четвертый раз. Снова пусто. Он так и оставляет дуло у виска, затягиваясь чужими сигаретами, зажмуриваясь, что есть силы, чтобы прекратить слышать это осуждающее и тоскливое, «Вадик», чужим бархатным голосом в своей голове.       Волкова тут нет. Ни в этой комнате. Ни в этой жизни.       Вадик тоже так хочет и никакая тварь, не смеет его осудить за это.       Сигарета продолжает тлеть. Ему не нравится курить, но для иллюзии ощущения рядом, сойдёт.       Пахнет им.       На столе лежит чужой скалящийся волчара на цепочке, а по виску всё ещё пульсирует осуждающее, «Вадик», пока он вставляет в барабан пятый патрон. Шансов всё меньше.       До скорой встречи, Волчик.       Вад так соскучился.       Так хочет, чтобы это поскорее всё кончилось.       Война же кончилась. Правда, весь пиздец остался. Везде. Везде один пиздец. Разруха, слезы, трупы. Люди научились выживать. Но разучились жить. Нет никакого ликования. Этого облегчения, что все, наконец, кончилось. Ничего, блять, нет.       И Волкова нет. За Волкова особенно обидно. Только за него. Пройти почти всю войну и слечь только потому, что взбрело в голову прикрыть его от пуль.       Ваду до сих пор мерещится кровь на серебряном волке.       «Вадик», последнее, что он слышал от харкающего кровью Волкова, пытающегося удержаться в сознании.       Вадик, блять.       Вадим устало прикрывает глаза, дотягиваясь до рюмки, усталыми стеклянными глазами, смотря куда-то сквозь пол.       Долбит по вискам.       Ему правда кажется, что он здесь. Вон там, вот же ботинки. Стоит себе у стены, как всегда хмурится, скрестив руки на груди, выдыхает усталое, — Вадик, — когда снова слышит пустоту. Снова удачно прокрутилось.       Но ничего. Вадим упертый. Устало вставляя с безумной улыбкой шестой патрон в барабан.       Осечка. Осечка. Осечка. Снова гребанная осечка. И снова. И снова. И снова.       По комнате раздаётся громкий смех совершенно нездорового душой человека, которому кажется, что на него все ещё с осуждением смотрят со стороны чайные глаза из-под хмурых бровей, сдержанно выдыхая через нос и снова повторяя, — Вадик.       Вадик просто устал. Вадику просто страшно. Вадик здоровый мужик, прошедший всю войну, бравый офицер с ебанными медалями, просто сидит на полу и тихо плачет, потому что сил выть и орать в пустоту уже не осталось.       Так было по началу. Когда только приходило осознание, что Олега нет.       Оно кралось долго. С неохотой. Он же до последнего навещал его в лазарете, видел, как тот пытается жить. Весь в бинтах, крови, бледнее смерти, но дышит. Пальцами дергает, будто хватается за жизнь, тяжело, через боль и муки, но дышит.       А потом Вадим пришел, а койка пустая.       Медсестрички предлагали нашатырь и сходить в церковь, сконфуженно теряясь на тихое, — Татарин он, какая нахуй, церковь, — виновато поджимая губы.       Вадим слышал, как они шептались:       — Погоди, его же потом в другое крыло, а потом вообще увезли.       — Да, хоронить его увезли, там живого места нет.       Вадим откидывает бесполезный револьвер в сторону, снова дотягивается до рюмки и с тоской смотрит на цепочку Волкова.       Олег всегда говорил, что ему повезло встретить Вадима. Улыбался, валяясь на ромашковом лугу, щурясь под солнцем поддаваясь чужой провокации, что не брешет.       — Ведь пидарасы среди офицеров, такая редкость, — и хохотал в голос, когда его сильнее прижимали к траве.       Вадим же считает, что нехрена Волкову не повезло. И ненавидит себя за то, что какой-то жопой, перетянул феноменальную удачу Олега себе. Люто ненавидит. Проклинает себя. Срываясь на крики под чертовы осечки револьвера, каждый, гребанный, раз. А когда один раз у ножа отвалилось лезвие, просто скатился по стенке и истерически ржал, пока не начал всхлипывать. Как детё, сжавшись, упиваясь жалостью к самому себе, не выпуская из руки серебряного волка.       Дни. Недели. Месяцы. Годы. Легче не стало, но и попытки ускорить встречу с Волковым тоже прекратились. Как и эта чертова слуховая иллюзия, «Вадик», будто бы, правда успокоился, добившись того, чтобы Вадим все-таки досуществовал свой век.       Ленинград хмур и дождлив от пережитого.       Вадим усмехается, качая головой, что где же еще может быть похоронена чета Волковых, как не на Ново-Волковском кладбище. У Олега нет могилы, но тот упоминал, что цепочка отца. Ваду кажется, что так будет справедливо. Извиниться перед родителями Олега, за то, что их сын сдох из-за него.       После войны бродить вдоль могильных плит, почти родное чувство. На удачу, Вад всегда скалиться с досадой на это, Волковых он находит быстро. Ноги сами, как-то приводят. Пачка сигарет Олега ложится на столик. Волка Вадим вещает на плиту отца.       Спиздят конечно, но он не может больше носить чужую удачу.       — Простите, — всё, что может выдавить Вадим, обманывая себя тем, что будет лучше, будет легче, определенно будет легче, когда он уйдёт отсюда.       Уедет из Ленинграда. И никогда не вернётся.       Ступает тяжело. Слишком в мыслях, случайно задевая, чуть ли не снося мужика с тростью, что падает. Инвалидом никого не удивишь. После войны все инвалиды, физические или душевные, а он уже извинялся сегодня. Хватит с него. Определённо хватит.       — Вадик?       Мужик поднимает трость из грязи, неуверенно смотря на него.       Хриплый тяжелый голос. Морщины возле тусклых карих глаз, что болезненно сужены. Кожа, будто бы забыла о том, что она смуглая от рождения, а в вороной челке седые пряди. Война всех беспощадно старит.       Это сложно. Очень. У Вадима в голове застрял слишком живой образа ж_и_в_о_г_о Волкова.       Тот дразняще скалится, обнимая свою винтовку, которой только что снял фашиста за спиной Вадика, весело крича, что тот должен ему теперь сигарет за это. Этот образ вытаскивал, спасал его всегда.       Человек напротив него не похож на того ушлого пацана, совсем. Совсем. Волков же мёртв.       — Вадик. Живой, — Олег выдыхает с таким облегчением и радостью, что едва удерживается на ногах, вовремя вспоминая про трость, опираясь.       — Живой, — болванчиком повторяет Вадим, чего-то не понимая.       Наверное, очень много, всего и чего не понимая в этой жизни. Просто стоя на кладбище и смотря на живого Олега перед собой, медленно ощущая, как ему все-таки становится легче, тоже роняя с улыбкой.       — Ты живой Волчик.