Проще чем дважды два

      Кисаки сложно назвать весёлым человеком. Он хмурый, эгоистичный и, очевидно, пытается компенсировать свои детские травмы властью. Он какой угодно, но уж точно не из тех ребят, которых называют душой компании, и всё равно Ханме почему-то с ним очень весело. Если честно, Ханму до усрачки смешит его злобное выражение лица и то, с какой дотошной рассудительностью он пытается правильно расставить пешки в своей до ужаса неправильной игре.       Ханма, блять, обожает драму, особенно, когда в ней можно набить кому-то ебало, поэтому Кисаки его так забавляет. Этот шизик тот ещё драматург.       — Ты заебал дымить как паровоз, — Кисаки откашливается и отворачивается в сторону.       — Ой, ну извини, киса. Так лучше?       Ханма делает затяжку и вплотную подходит к Кисаки, выдыхая облако сигаретного дыма прямо ему в лицо. Тот прямо-таки подгорает от злости. Если очень захотеть, то, пожалуй, можно даже прикурить от его горящей задницы.       — Блять, иди нахуй, еблан.       Кисаки в бешенстве. Ханма расплывается в довольной улыбке и отходит обратно к стене, потому что за последние пару месяцев он выяснил, что у него есть определённый лимит на выбешивание этого чудика. Не то чтобы Шуджи его боялся и не то чтобы чисто физически Кисаки смог бы дотянутся до его головы, чтобы нормально врезать, но путем проб и ошибок выяснилось, что умные коротышки способны довольно сильно бить по ногам, а ещё обладают чрезвычайным даром мстительности.       — Какого ты вообще тут стоишь? Собрание окончено, вали к себе в конуру.       — Да хрен его знает, — Ханма пожимает плечами и кидает окурок на пол, — скучно. Пойдём со мной.       — Куда?       — Ко мне.       Кисаки поправляет очки и недоверчиво зыркает. Они, конечно, не друзья. Фенечки дружбы не носят, парные татуировки не набили, в приставку не рубятся и даже ни разу не перекидывались эсэмэсками, но не чужие ведь люди всё-таки. Сколько раз уже Ханма прикрывал эту задницу во время драки и выступал в роли мордоворота от его лица? Можно было бы и проявить немного инициативы в общении.       — С хуя ли?       — Нужно уметь налаживать контакт с подчинёнными, так меньше вероятность, что пырнут ножом в спину. Но минусы тоже есть — если всё-таки пырнут, то будет обиднее.       — У меня свои методы, — важно говорит Кисаки и снова отворачивается. Он бы ещё, блин, рукой попытался от него отмахнуться, как от назойливой мухи. К сожалению или к счастью, Ханма просто обожает его гоблинскую харизму, так что заставить себя уйти ни с чем слишком сложно.       — Тоталитаризм изобрели до тебя, кис.       — Я, блять, просил тебя не называть меня так.       — Если выиграешь у меня в нарды, то перестану, — приходится идти с козырей, — идём.       И на этот раз Ханма отходит с полной уверенностью, что Кисаки сам пойдёт за ним.

***

      — Когда я говорил про конуру, то говорил не буквально. Это вообще что?       — Мой гараж, — с некой гордостью отвечает Ханма и гостеприимно пропускает Кисаки вперёд, а следом опускает рулонные ворота, — технически он не мой, да и по документам тоже, но мне нужнее, так что милости прошу.       Ханма сомневается, что Кисаки живёт в хоромах. Скорее всего, обычная квартирка в муравейнике с тонкими стенами и кучей вещей на каждом доступном месте, но в случае Тетты там наверняка всё разложено по алфавиту и имеет свою закономерность. Для Ханмы чистота и порядок — это удел людей, которые не могут заняться вещами поинтереснее. И, блять, клёвый у него гараж, так что нечего пиздеть, даже обогреватель стоит в углу и пустых банок из-под пива не так уж и много.       — И куда здесь можно сесть, не подхватив какую-нибудь заразу?       — Знаю, что прошу о многом, но прояви терпение, кис, — Ханма, недолго думая, сваливает вещи с единственного стула прямо на пол и ставит его возле импровизированной кровати, сделанной из деревянных поддонов и матраса сверху, — достаточно королевский трон для твоей задницы?       — Сойдёт, — Кисаки смотрит с сомнением, но всё-таки садится. — Не понимаю зачем я вообще пришёл в этот гадюшник.       — О, ну это просто! Ты не смог устоять перед моим обаянием.       — Перед твои чем? — Кисаки смеётся. — Ты урод.       — Ауч, грубо, вообще-то девчонкам я очень нравлюсь.       — Это из-за роста.       Теперь смеётся Ханма. Ну да, конечно, из-за роста. И ещё из-за того, что всецело охуенный. Человек, у которого есть вкус, точно бы заценил.       Пока Кисаки осматривает гараж (возможно, ищет окно, которого здесь нет, на случай побега), Ханма роется в вещах в поисках доски. Доска старинная, может быть, даже доисторическая и видела динозавров, внутри на каждой из сторон вырезан самурай. Ханма помнит эту доску ещё с детства, когда отец учил его играть в нарды, поэтому забрал он её с собой из-за небольшой ностальгии, но по большей части — потому что это ручная работа и в случае чего её можно было бы выгодно продать.       — Правила знаешь? — спрашивает Шуджи, отряхивая пыль грязной футболкой.       — Вроде бы. Если что, разберусь на ходу.       — Белые или черные?       — Без разницы.       — Тогда твои белые.       Ханма ставит между Кисаки и своей кроватью ящик, куда кладёт доску, и принимается расставлять шашки. Краем глаза он посматривает на Тетту и замечает, что тот больше не выглядит так, будто его каждую секунду жалят в жопу. Лицо разгладилось, чертята из глаз ушли на покой и только пальцы страдают от нервного перебирания.       — Просто так играть скучно, я бы предложил на раздевание, но чтобы дойти до твоих трусов с диснеевскими принцессами, придётся потратить партий пять, а ты к тому времени уже околеешь.       — Не перестаю удивляться уровню твоего мудатства.       — Извини, трусы с черепашками-ниндзя? — Ханма смеётся и достаёт очередную сигарету. — Значит, играем на желание.       — Моё желание — ты перестаёшь называть меня кисой или делаешь харакири. Право выбора оставляю за тобой.       Может быть, в реальной драке пользы от Кисаки не так уж и много, но обращаться со словами он умеет. Ханма предпочитает первое, но довольствуется вторым. К тому же, в последнее время драки стали короткими и ужасно скучными. Хорошо быть сильным, но плохо, когда эту дурость некуда из себя деть, а она так и просится наружу, просачивается сквозь мозг и начинает чесать руки так, что те сжимаются в кулаки. С Кисаки по-другому, это забавляет.       — Мило, я своё желание придумаю к концу игры.       — Сомневаюсь, что ты выиграешь.       — Сомневаюсь, что выиграешь ты. Здесь не так важны мозги, как удача, а я довольно фартовый.       Ханма делает затяжку и кидает кость, Кисаки смотрит на это с легким замешательством.       — Разве белые не ходят первыми?       — Кис, это тебе не шахматы, — ухмыляется Ханма, — а говорил, что правила знаешь. Но я не осуждаю, просто бросай кость — у кого выйдет больше очков, тот и ходит. Твои очки на морде не считаются, так что советую выбить все шесть.       Кисаки выбивает двойку. Ханма смотрит на свою пятёрку и говорит:       — Я уже сказал, что я фартовый? Советую перед следующим броском помолиться богу математики, или с кем ты там дружишь, а я пока начну игру.       Нарды — довольно монотонная игра. Кидаешь кости, отсчитываешь ячейки и постепенно выводишь свои шашки с одного поля доски на другое, пока не сделаешь круг и не выставишь все пятнадцать в один ряд. Правила несложные, а ставка и правда делается на удачу.       У Ханмы второй куш подряд, и Кисаки начинает заводиться.       — Не советую сводить всё к рукоприкладству, тогда точно проиграешь.       — Не советую бубнить, когда я думаю.       Заметно, как его глаза бегают по доске, отсчитывая ячейки. Поначалу Кисаки казался Ханме довольно хладнокровным парнем, но выяснилось, что как только что-то начинает идти вразрез его планам, то он мгновенно выходит из себя. Иногда сдерживается, иногда отдается дьявольскому пламени.       Шуджи представляет Кисаки, объятого синим огнем, и понимает, что придумал, какое желание ему загадать. Осталось только выиграть.       — Твои брови так смешно вздымаются вверх, кис, — подмечает Ханма, — как будто кошка выгибается. Просто прелесть.       — Завали ебало, — Кисаки вздыхает наполовину зло, наполовину раздосадовано, — не знаю, что ты за существо, но это противоречит теории вероятности.       — По-моему, ты сейчас сказал, что я невероятный.       Неожиданно для обоих Кисаки просто хмыкает. Легко, воздушно и даже расслабленно. Ханма предупреждал ведь, что он обаятельный.       Игра вышла бы в два раза короче, не трать Тетта столько времени на пустое молчание. Самое смешное, что по его лицу и расположению шашек прекрасно было видно, что ему не удастся сделать выгодный ход, и мысленное поражение снова и снова приводило его к отрицанию.       — Извини, но ты остаешься кисой, — говорит Ханма, выводя последнюю из своих шашек, — возможно, я соглашусь на реванш, но точно не сегодня. Победитель должен праздновать.       — Нет, ты правда урод. Ненавижу твою дурацкую улыбку.       — Тяжело проигрывать? Можешь считать это уроком жизни от старшего.       Какое-то время они только переглядываются и молчат. Нарды лежат открытыми, белые шашки так и не собрались в один ряд, а у самураев на доске всё так же обнажены клинки. Кисаки проводит языком по своим потрескавшимся губам и спрашивает:       — Ну и что дальше?       — Я тебе подрочу, — слова выходят на свет так же легко, как дым сигарет. Ханме нравится, как это звучит, но ещё сильнее ему нравится взгляд Кисаки в этот момент — отрицание, торг, гнев и… Никакой депрессии, только гнев.       — Рехнулся? — Тетта смеётся и резко встаёт со стула. — Мне нравятся девушки.       Ханма даже не понимает, зачем он это говорит. Ну, здорово, молодец. Держи зеленый флажок и радуйся гетеросексуальности или что у тебя там.       — Девушки тоже ничего, не спорю. У меня спортивный интерес, хочу собрать полную коллекцию твоего дурацкого выражения лица. Любопытно, в какой гримасе оно корчится, когда ты кончаешь.       — Как насчет того, чтобы ты пошёл нахуй со своей извращённой фантазией?       — Предложение отклонено, падай на кровать.       — Ты ебанутый.       — Мне говорили, — Ханма тоже встаёт и теперь смотрит на Кисаки сверху вниз. Так и хочется спросить, что там по погоде внизу. — Кис, можешь ломаться, но карточный долг дороже всего.       — Мы играли в ебучие нарды.       — Ты отказываешься от предложения, которое вряд ли кто-то повторит в ближайшее будущее, — говорит Ханма и спокойно кладёт ладонь поверх чужой ширинки брюк. — Предлагаю ещё раз подумать.       К всеобщему удивлению, Кисаки действительно задумывается. Возможно, ладонь на паху придаёт словам новые смыслы. Возможно, подростковые гормоны начинают вести борьбу с разумом. В любом случае, он проигрывает ещё одну битву.       — Без поцелуев, — говорит он, — и помни, что ты всё ещё больной ублюдок.       Ханма слышит в этих словах четкую команду фас. Он на самом деле уже достаточно хорошо натренирован, просто это что-то новенькое и от этого становится ещё интереснее.       Когда Шуджи расстегивает его брюки, руки не дрожат, только слегка искрятся от возбуждения. Сердце такое же спокойное, как море в штиль. Кровь прилила к члену всего лишь процентов на сорок. Он даже вспоминает про смазку, валяющуюся под кроватью.       А вот лицо Кисаки покраснело и начинает казаться, что ещё немного — и стекла его очков запотеют, так что Ханма их снимает.       — Без них ты выглядишь младше, — думает он вслух.       — Завали ебало.       — Я бы не говорил так с человеком, у которого в руках твой член, но ты босс, так что я прощаю тебя, кис, — и в подтверждение своих слов он берёт в ладонь его член. Кисаки уже наполовину возбужден — поразительный прогресс для человека, сказавшего несколько минут назад о своей любви к женскому полу. Ханма надеется, что Кисаки представляет достаточно симпатичную девчонку в своей голове. — Почему-то мне кажется, что я сейчас как Нил Армстронг на Луне и никто ещё тебя так не трогал, я прав?       — Захлопнись, — Кисаки закрывает глаза и откидывает голову назад.       — Секунду, — Ханма тянется за сигаретами. Из-за смазки пальцы соскальзывают с колёсика зажигалки, боже блять, вот это вечер.       — Ты серьёзно будешь курить, пока… Пока делаешь это?       — Что? Дрочу тебе? — Ханма улыбается и возвращает свободную руку обратно к члену. — Мне казалось, тебя это заводит. Я ведь тоже должен получать какое-то наслаждение, так что принимай проигрыш с высоко поднятым членом.       — Если пепел упадёт на мой член, я тебя убью своими же руками.       На последнем слоге его голос обрывается, тянется вверх и высоким стоном расползается по гаражу. Ханма легко и плавно скользит рукой по члену, это, блять, проще чем дважды два — четыре.       Просто поразительно, что лицо Кисаки остаётся практически таким же непроницаемым, даже когда ему дрочат. Ханма ускоряет ритм, проводит большим пальцем по красной головке и внимательно следит. Ждёт, когда чужой рот откроется в стоне или, хотя бы, в ругательствах, и после тихого «Блять» чувствует, как в собственных штанах тоже становится тесновато.       Ханма забывает про тлеющую в руках сигарету, разрешает теплу покоиться на кончиках пальцев и тянется за поцелуем. Оказывается, этот рот умеет выглядеть соблазнительно.       — Не удержался, кис, — выдыхает он, практически не отстраняясь от лица, — но ты ответил, так что дурацкие у тебя правила.       Кисаки открывает глаза, будто киношный коматозник вышел из комы, и обильно кончает. Дурацкая морда, даже смехотворная, но Ханма почему-то возбуждается ещё сильнее.       — Будь другом, замри, — Ханма кладёт окурок в пепельницу и быстрым движением спускает с себя джинсы, — я и не замечал, что у тебя голубые глаза. Выглядишь даже почти симпатично.       Кисаки смотрит расфокусировано, успокаивает собственное дыхание и думает, что это вообще за хуйня сейчас происходит. Смотрит на Ханму, который дрочит себе с абсолютно блядским выражением лица, и проклинает этот ебучий прокуренный гараж и ебучего прокуренного Ханму.       И зачем ему только было так хорошо секунду назад?       Ханма стонет и кончает, не отводя глаз от Кисаки.       — С тобой приятно играть, киса, — говорит он и снова улыбается. Кисаки хочет разбить ему лицо.       — Иди нахуй.       Проигрывать не должно быть так приятно. И это, блять, начало конца.