***
Это утро выдалось хмурым, и весь день обещал быть таким же. Вторую неделю над Зонтопией висели плотные низкие облака, не ртутные, отливающие синевой, как во сне Старшего Брата, а скорее пыльные. То небо из сна хотелось разглядывать подольше: те дождевые тучи принимали причудливые формы, в которых можно было, имея достаточно живое воображение, увидеть целые пейзажи вроде тех, что он видел в некоторых книгах. В этом же не было ничего интересного — оно все было затянуто сплошным грязно-серым в разводах полотном и напоминало разве что о дыме, что струился из фабричных труб. В этот раз за завтраком Алебард нарочно сел спиной к окну, чтобы лишний раз не видеть этого низкого неба и редких хлопьев снега, которые даже не подхватывал ветер. Обычно погода мало волновала его, но сегодня пыльное небо давило на него, а мокрый снег вызывал необъяснимое раздражение. Они с Зонтиком сидели в столовой на втором этаже, и мраморный камин в дальнем ее конце сейчас жарко топился, не позволяя промозглому холоду и сырости проникнуть внутрь через высокие сводчатые окна. Первый Министр втайне хотел встать и задернуть шторы, чтобы не впускать и неприятного приглушенного облаками света, что лился с неба будто поневоле и неумолимо напоминал ему о предстоящем заседании верховного суда… Обычно он завтракал на ходу несколькими чашками кофе, просматривая документы, но сегодня Верховный Правитель настоял на том, чтобы позавтракать вместе, да и ему самому слишком о многом хотелось поговорить. — Признаться, я никогда в жизни не видел столько воды, и даже представить себе не мог: она заполняла весь мир до самого горизонта… Я там чувствовал себя маленьким. Может быть, и не в воде было дело, а в том, насколько этот мир казался открытым и бесконечным, но я никогда еще не чувствовал ничего подобного, — рассказывал он, как бы нехотя отпивая почти остывший кофе. — Мой повелитель… в том мире, откуда пришли вы, тоже есть что-нибудь похожее? Как-то раз вы говорили, что ваш родной мир большой, намного больше нашего, и мне представляется, что там есть озера размером с всю Зонтопию и даже больше… — О да, разумеется, там есть океаны! — оживленно отозвался Зонтик. — Если отплыть на лодке так далеко от берега, чтобы его стало не видно, то и впрямь покажется, что вокруг нет ничего, кроме этой воды… В ясную погоду это очень красиво, а в тумане становится тоскливо и тревожно. Правда, я больше любил смотреть на океан с берега… — Наверное, отплывать так далеко на лодке опасно? В моем сне не было ветра, но в вашем родном мире он, вероятно, есть, и куда сильнее, чем у нас… Если такой ветер перевернет лодку посреди океана, то даже опытный пловец едва ли сможет добраться до берега, — и к тому же в тумане легко можно заблудиться и вовсе не найти дорогу обратно. — Это верно: я слышал истории о людях, которые терялись в океане — иногда их выносило течением куда-нибудь за многие километры от дома, и они чудом выживали, некоторых потом случайно находили мертвыми, а кого-то и вовсе не нашли… Кроме того, на весельной лодке никаких сил не хватит, чтобы отплыть так далеко до наступления темноты, даже если отправиться рано утром, а парусную может унести ветром — я читал об этом в книгах и всегда боялся, что со мной что-нибудь подобное случится. Впрочем, у меня все равно тогда не было никакой лодки, так что я только ходил на берег моря, забирался на валуны и смотрел оттуда… Это умиротворяет, понимаете? — Кажется, сегодня и понял: раньше мне не представлялось случая остановиться и полюбоваться чем-нибудь, а если и случалось оказаться в свободную минуту в красивом месте, то я всегда бывал слишком погружен в свои мысли… А вы? Вы успеваете теперь наслаждаться этим? — Пожалуй, я сошел бы с ума, если бы не старался каждый раз останавливаться и замечать красоту вокруг, — сдержанно усмехнулся Зонтик. — Это очень помогает успокоиться и прийти в себя… Даже туда, на верхнюю смотровую площадку я хожу ради этого. Если вы хотите, я научу этому и вас — не только во сне, но и наяву! Мне кажется, что вам очень не хватает отдыха… Когда все это закончится… ну, пусть этот мой план пока будет для вас сюрпризом! — Когда вы так улыбаетесь мне, я невольно успокаиваюсь, что бы ни происходило вокруг и каким бы ни было наше положение, — признался Алебард, тоже улыбаясь в ответ. Это была одна из тех его редких неуловимых улыбок, что будто смягчала его резкие острые черты и даже заставляла их казаться почти плавными… Возможно, он сам поразился бы такой перемене в себе, если бы увидел себя в зеркале в такой момент: он словно становился другим человеком. Впрочем, зеркала здесь не было, а повторить такую улыбку он не мог; улыбка — любая — всегда преображала его лицо, раскрывая новые его черты, но только не те, что он посылал своему отражению, желая разглядеть то, о чем ему говорили друзья. Сейчас же Зонтик, ласково взглянув на него, заметил в этой непривычной мягкости вселенскую усталость. Он и так знал, что его верный помощник очень устает от всего, что обрушилось на них в последнее время, знал, что он не высыпается и почти не ест, видел, что временами ближе к вечеру руки у него затекают от бесконечного письма, и немеющие пальцы едва удерживают ручку, — это можно было увидеть по его почерку в некоторых документах, еще более угловатому, чем обычно, и будто бы нетвердому… Однако обычно Старший Брат пытался цепляться хотя бы за иллюзию своей несокрушимости, храбриться и изображать бодрость; временами он и впрямь бывал бодр, только со здоровой бодростью это имело мало общего — это была взвинченность человека, не спавшего всю ночь и живущего весь день на одном только крепком переслащенном кофе со сливками. В его голосе тогда слышались надрывные, почти истерические нотки, будто он был готов в любой момент сорваться не то на крик, не то на рыдания, руки подрагивали, а под глазами залегали все более глубокие тени, резко выделяющиеся на фоне бледного почти до голубизны лица… Свою усталость он позволял себе выражать лишь в гневе на Общину Чистых: еще никогда он не клеймил еретиков в своих проповедях так пылко и красноречиво. Сегодня же его силы иссякли окончательно. Их теперь не хватало ни на поддельную бодрость, ни на громкий слегка истеричный смех, ни на гнев, ни даже на рыдания. Их едва хватило, чтобы заставить себя встать с постели, одеться и удерживать в руке чашку кофе. Умом он понимал, что ему следовало бы быть голодным: накануне он рано поужинал парой бутербродов и еще одной чашкой кофе, — однако сейчас он не чувствовал голода. Он вообще ничего не чувствовал, кроме желания снова лечь и заснуть… Зонтик хотел было полушутливо смутиться, как обычно после его комплиментов, но, взглянув на него, ужаснулся: он выглядел совершенно надломленным и больным. — Да вы, наверное, сейчас упадете в обморок! — вырвалось у юноши помимо его воли. — Что с вами? Почему вы почти ничего не съели? — Я не голоден, — выдавил Первый Министр, тщетно пытаясь снова улыбнуться. — И я в порядке, мой повелитель, я всегда бледен… — Но не так! У вас такой вид, будто вы неделю не спали, и к тому же вы вчера не ужинали… — он успел встать, обойти стол и приобнять своего друга за плечи — как раз вовремя: тот безвольно обмяк в его объятиях, прислонившись щекой к его груди, прямо как во сне. Впервые в жизни он смотрел на Зонтика вот так, снизу вверх… Впрочем, ему не хватало сил даже подумать об этом хоть что-нибудь: весь он обратился в одни ощущения. Будто со стороны он слышал, как еще раз попытался убедить юношу в том, что он в порядке и не нуждается в помощи, но эта попытка, очевидно, не принесла никаких плодов. Ему что-то отвечали, но слова как бы распадались на отдельные звуки, и он не понимал их — только слышал в голосе своего создателя привычную суетливую ласку… Зонтик же, еще раз взглянув на его лицо, решительно и осторожно, хотя и не без труда, поднял его со стула и медленно повел в сторону их покоев. Он знал, что сегодня в полдень должно было состояться заседание суда, на котором решится судьба старейшин Общины и зачинщиков этого заговора, знал, что Алебард никак не мог позволить себе пропустить это заседание, но сейчас это волновало его в последнюю очередь, как и вялые попытки возражения. Он считал своим долгом помочь другу… В конце концов, сейчас Первый Министр выглядел так, будто сам о себе позаботиться не мог никак. Ему едва хватало сил, чтобы самому делать короткие неуверенные шаги; казалось, еще один такой шаг — и он упадет, повиснет на своем создателе, будто тряпичная кукла… Этого Зонтик опасался: он был достаточно силен, но донести до спальни человека, который весил больше, чем он, и к тому же был почти на две головы выше, было бы не под силу даже ему. Оставлять друга лежать в коридоре, пусть и всего на несколько минут, чтобы привести помощь, ему совсем не хотелось, — впрочем, этого делать и не пришлось. С большим трудом они все же миновали коридор и переступили порог спальни с первым ударом часов. Этот звук заставил Алебарда встрепенуться и сделать еще одну попытку встать прямо и пойти в противоположную сторону… — Служба начинается… Мне нужно… — пробормотал он, делая чуть более торопливый шаг. — Еще только восемь, до службы два часа, — мягко, но на удивление настойчиво поправил его Зонтик. — Кроме того, я думаю, что сегодня вам лучше пропустить утреннюю службу: вы же так утомлены, что почти больны! Вам нужно набраться сил, так что я настаиваю на том, чтобы вы отдохнули. — А как же заседание суда? Его я никак не могу пропустить… — Его вы и не пропустите, но до него остается пять часов, в течение которых вы будете отдыхать, — с этими словами юноша мягко подтолкнул его, и этого хватило, чтобы он упал на кровать. — И не нужно спорить: мне неприятно принуждать вас к этому, но вы слишком долго изводили себя работой, и если так будет продолжаться, то вам станет еще хуже. Вы понимаете это, верно? — в ответ Старший Брат со вздохом кивнул: вообще-то ему было что возразить, но спорить не было ни желания, ни сил. — Тогда не упрямьтесь, ладно? Я сейчас собираюсь позаботиться о вас… — Как скажете, мой господин… Даже если бы я хотел проявить упрямство, то едва ли мне хватило бы на это сил, — да и как отказать вам, когда вы так настаиваете? — министр слабо улыбнулся, а после, всего через несколько мгновений, заснул, едва успев закрыть глаза. Спал он на этот раз удивительно крепко и без сновидений — на них ему будто бы тоже не хватало сил… Весь мир для него словно замер, и если бы его разбудили, чтобы спросить, сколько времени он проспал, он бы не ответил вовсе: сейчас для него пять минут, пять часов и пять дней протекли бы одинаково. Так уснуть ему не удавалось, вероятно, с конца лета. С тех пор, как Зонтик нашел первое свидетельство того, что за ним кто-то следил, по ночам его всегда сначала одолевали мысли, сомнения и тревоги, а после, когда от изнеможения он все же засыпал, — странные беспокойные сны… Взявшись за расследование, он стал вставать еще раньше, чем прежде, но эти сновидения не раз заставляли его проснуться раньше звонка будильника, — и тогда он либо подходил к двери Зонтика и замирал, прислушиваясь к каждому шороху, либо спускался в подземелье, в холодный низкий зал и тренировался там до тех пор, пока сон не забывался. Несколько раз он даже не просыпался — сразу шел в зал для тренировок и боролся если не с бессонницей, то с тревогой, отрабатывая приемы с алебардой или двуручным мечом, пока руки не переставали слушаться. В такие ночи он обычно быстро забывался, едва добравшись до кровати, но просыпался совершенно разбитым; днем же тревога снова нагоняла его и нападала с удвоенной силой — ее нельзя было ни пронзить копьем, ни даже надолго отогнать. Теперь он в кои то веки спал по-настоящему спокойно, и этому не мешали ни кошмары о погоне за тенью, ни мысли о предстоящих делах. Впервые за четыре месяца он позволил себе просто устать и поддаться этой усталости, — пусть даже не совсем по своей воле… Присутствие Зонтика, который не отходил от него ни на шаг, будто охраняя его сон, согревало и дарило столь необходимый ему покой. Даже лицо его, обычно скованное отпечатком тревог и забот, сейчас выражало только умиротворение, — и, несмотря на болезненную бледность и глубокие тени вокруг глаз, он словно стал выглядеть на несколько лет моложе. Вероятно, если бы он увидел себя сейчас, то назвал бы себя почти красавцем, — впрочем, он никогда не смог бы изобразить это выражение лица перед зеркалом, да и запечатлеть его в полной мере было бы сложно. Может быть, Мантия смогла бы поймать это чувство и набросать его хотя бы несколькими штрихами, но ей едва ли представился бы такой шанс, а Зонтик не обладал достаточным мастерством… Однако это ничуть не мешало ему любоваться своим созданием и ярко запечатлевать его образ в памяти. — Вы теперь почти юноша… — ласково прошептал молодой король, склоняясь к нему, чтобы невесомо поцеловать в лоб. После же его рука сама скользнула вниз по гладким волосам и одним движением вытянула из них узкую ленту, — и ему показалось, что в ответ на это Алебард мимолетно улыбнулся, как бы благодаря за это облегчение. Он всегда стягивал свои волосы так туго, как только мог, чтобы ни один локон не выбился, — теперь же, держась на одной нижней ленте, они все легли на темное покрывало как бы единой волной. Про себя юноша решил, что теперь точно будет настаивать на том, чтобы помочь ему переплести прическу перед заседанием…***
Открыв глаза, Старший Брат на миг испугался, подумав, что проспал весь день, если не несколько дней: вся комната была погружена в тень, будто в сумерках, а небо за окном было затянуто такими плотными грязно-серыми тучами, что сквозь них едва пробивались редкие лучи солнца. Такая погода зимой отнюдь не была редкостью, и он по своему опыту знал, что проще было заставить Петера выражаться изысканно, чем определить время суток по такому небу… — Сколько времени? — был его первый вопрос, когда он смог заставить себя оторвать взгляд от окна и посмотреть на Зонтика. Все его тело было расслаблено, и ему хотелось растянуть это редкое непривычное блаженство. — Всего одиннадцать, вы проспали только три часа, — мягко отозвался юноша, догадавшись о его мыслях. — Как вы? Может быть, хотите еще отдохнуть? — Пожалуй, это будет лишним: лучше будет еще раз повторить свою речь и… — …И поесть как следует! Первым делом — поесть, ведь вы так и не позавтракали, — заявил Верховный Правитель с привычной в последнее время мягкой решительностью. — А потом нужно будет немного привести вас в порядок, и в этом я вам помогу: вам надо беречь силы. — Вы сейчас говорите со мной так уверенно и так заботливо… Мне приятно ваше внимание, мой господин, но вам не стоит так утруждать себя этим: я могу позаботиться о себе и сам, а вы все же правитель. Едва ли королю пристало делать подобное для своего подчиненного, — смущенно проговорил Первый Министр. — А я и не «утруждаю себя»: мне хочется позаботиться о вас. Все же мы с вами родственники, я создал вас, — а мы в ответе за тех, кого привели в этот мир… Прежде вы всегда делились со мной своими силами, но сейчас, когда они на исходе, позвольте мне сделать для вас то же, что вы делали для меня все эти годы! К тому же у вас не было шанса в детстве почувствовать родительскую заботу, и я хочу дать вам хоть какое-то ее подобие, понимаете? — Я понимаю вас, мой повелитель, — и вы все же бесконечно великодушный правитель и чистая душа… Признаться, я боялся однажды узнать, что вы заботитесь обо мне лишь до тех пор, пока я полезен вам, как воин о своем оружии. Оружие следует содержать должным образом, чтобы оно оставалось острым и крепким, но кто же будет хранить у себя и продолжать так же содержать сломанное? — И поэтому стремились всегда приносить как можно больше пользы, чтобы доказать мне, что вы не сломаны и способны выполнять свои обязанности, верно? — понимающе спросил Зонтик. — Именно так. Я боялся быть брошенным и забытым, ведь я искренне люблю вас и привязан к вам, — кивнул Алебард. — Тогда я могу успокоить вас: вы для меня нечто гораздо большее, чем оружие, — и к тому же я очень привязываюсь даже к обычным вещам, если с ними связаны воспоминания, а уж избавиться от человека, если он перестал приносить пользу, для меня немыслимо, — он ласково улыбнулся, и ответом ему стала такая же теплая улыбка. — Так странно… Я могу найти слова для чего угодно, но только не для выражения моих облегчения и радости, и благодарности к вам, — усмехнулся Старший Брат, медленно, как бы нехотя поднимаясь с кровати. — Пожалуй, слова нужны не всему и не всегда — по крайней мере сейчас я прекрасно понимаю вас и без долгих речей… А еще, — тут юноша тоже усмехнулся и продолжил, изображая интонацию Данте: — «Кто может описать, как он горит, охвачен слабым пламенем». Ваше лицо сейчас говорит куда красноречивее любых слов. — А обычно я не кажусь вам лжецом? Я ведь постоянно произношу речи к месту и не к месту. — Совсем нет: я просто знаю, что вы многословны и не боитесь высказывать свои мысли и мнения, — и мне это нравится. Просто самые сильные чувства обычно сложно описать словами… — Я рад знать, что вам приятно мое общество. Ваше мне тоже очень приятно, — и я рад тому, что именно вы стали свидетелем моей слабости: вам я доверяю и точно знаю, что вы были со мной потому, что искренне этого желали, а не в попытке выслужиться, «запомниться» или что-то выяснить… Это очень дорогого стоит. — Вы всегда делали то же для меня, — помните, как в конце лета вы подхватили меня, когда я упал в обморок, а потом каждый день навещали во время болезни? Это действительно очень важно, и я рад, что теперь могу сделать то же для вас… И можете кое-что пообещать мне? — Лучше скажите сначала, что именно, мой повелитель: я не хотел бы обещать вслепую, не зная, смогу ли выполнить обещание. — О, это вы точно сможете выполнить, даже не сомневайтесь… Я хотел бы, чтобы после заседания суда вы как следует отдохнули, может быть, даже взяли пару выходных: дела в целом у нас идут неплохо, а вы явно очень измотаны. — Как скажете, мой господин… Однако к отдыху я не привык, можно даже сказать, что не умею отдыхать. — Я научу вас, — только вы не упирайтесь, ладно? — Я обещаю быть послушным учеником, — глухо рассмеялся Алебард, отставляя пустую чашку из-под кофе со сливками. — И вы были правы: еда неплохо придает сил… — Вы так мало едите, что, пожалуй, вполне могли бы упасть в голодный обморок прямо посреди одной из своих речей, — заметил Зонтик с напускной строгостью. — А теперь подойдите сюда и позвольте мне помочь вам привести прическу в порядок! — Мой повелитель, это… лишнее, — смущенно пробормотал Старший Брат. — Я мог бы и сам… — Вы сами совсем себя не жалеете и стягиваете свои волосы так туго, что от этого у вас наверняка болит голова, — с полной уверенностью заявил молодой король, усаживая своего помощника на стул перед туалетным столиком. — К тому же мне хочется немного поберечь ваши силы: похоже, суд будет долгим и тяжелым. — Пожалуй, по-настоящему тяжело там будет адвокату: я даже не знаю, чем можно оправдать действия большинства подсудимых, кроме помешательства, — но почти все признаны вменяемыми. — Мне казалось, что многие из старейшин должны были быть просто безумцами! Неужели они вменяемы? — Большинство из них… Заправляли всем вполне здравомыслящие и весьма расчетливые люди, прекрасно осознававшие, что творят, — и я почти уверен в том, что они даже не верили в те идеи, что внушали остальным. Думать об этом тяжело, зато решить их судьбы будет куда легче, чем судьбы более мелких их пособников: среди них встречались совершенно разные люди, от истово верующих словам своих проповедников и попросту запуганных и сломленных до таких же расчетливых авантюристов и настоящих безумцев и садистов… Там было кого пожалеть, да и отличить одних от других было непросто. Сейчас же, как бы мне ни хотелось верить в природную добродетель, жалеть некого: мы собираемся судить кучку отъявленных мерзавцев… — Должно быть, теперь вы хотите узнать, как люди, рожденные под моим присмотром, вырастают такими, несмотря на всю вашу заботу? — горько вздохнул Зонтик, продолжая расчесывать гладкие волосы своего верного друга. — Признаться, мне самому хотелось бы знать, чего людям не хватает, чтобы быть добрыми и честными… Я знаю, что Зонтопия далеко не идеальна, что некоторые из жителей бедны, что не все здоровы и не все образованы, что некоторые чиновники нечисты на руку или не подходят для своих должностей, но ведь даже так одни вырастают по крайней мере законопослушными, а другие… вот такими. Может быть, это моя вина, как вы думаете? Я создал страну, понятия не имея, как ею управлять, и по большому счету оставил первых жителей без присмотра, когда они больше всего нуждались во мне… — Мой повелитель, я уверен в том, что вашей вины в этом не больше, чем моей или чьей-нибудь еще: все же вы не просто так создали людей разными и наделили их собственными разумом и волей… Поскольку каждый из них может сам принимать решения, каждый должен нести за себя ответственность, не так ли? От них не требуется ни определенного образа мысли, ни даже внешнего соблюдения религиозных ритуалов — по большому счету закон требует лишь не причинять вреда другим. Разве это сложно? Даже от природы порочный или испорченный неправильным воспитанием человек вполне способен не совершать насилия над себе подобными, а значит, каждый, кто делает это, виновен в этом сам. — А как же те, кого заставили это сделать? Вы сами говорили, что многие члены Общины были попросту запуганы, — возразил юноша уже чуть спокойнее. — Это также следствие насилия, — только тот, чьими руками оно совершено, скорее сам является жертвой… В этом случае виновен тот, кто вынудил другого совершить преступление, и виновен он вдвойне. Вы же, насколько мне известно, ни разу не принуждали других к этому, да это и представить себе сложно: вы мудрый и мягкий правитель, иногда щадящий даже тех, кто заслуживает смерти. — Мне хотелось бы в это верить… — И у вас есть для этого все основания! Адвокаты нередко указывают на то, что на преступления идут не от хорошей жизни, и в этом они отчасти правы, — однако не каждый, кто беден, крадет, не каждый бродяга грабит, не каждый, с кем обошлись жестоко, отвечает на это неоправданной, преувеличенной жестокостью… Нам следует заботиться о том, чтобы жизни подданных были как можно лучше, — и мы делаем это, — но, боюсь, полностью искоренить преступления не в наших силах: их порой совершают даже те, чья жизнь совершенно благополучна. — Похоже, что это так, хотя мне очень хотелось бы изменить это. — Я лишь хотел сказать, что вам не следует винить во всем себя, мой господин, — грустно улыбнулся Алебард. — В таком случае вы сегодня просто в ударе, — усмехнулся Зонтик. — Думаю, если ваша речь в суде будет хотя бы вполовину такой убедительной, то вы легко склоните на свою сторону всех, включая и подсудимых! — Заставить их не просто признаться в своих действиях, но и признать свою вину перед обществом и искренне раскаяться было бы высшим мастерством оратора и проповедника… Не знаю, под силу ли это мне: многие из них кажутся совершенно беспринципными. Впрочем, сейчас я в первую очередь обвинитель и уже потом проповедник, не так ли? В своем успехе в этой роли я вполне уверен. К слову, не хотели бы вы сами выступить в суде — как один из свидетелей и потерпевший, пусть и не напрямую от их рук? — Боюсь, сейчас я не смогу сказать ничего нового — я ведь никого из них не знаю… А рассказать о том, как они смогли сделать убийцу из совершенно безобидного человека, вы сможете и без меня. Я даже не знаю, хотел бы я наблюдать за этим… Мне и любопытно, и страшно, и немного стыдно за свое любопытство. — Наблюдать… А это ведь это будет символично: за судом над богохульниками, посягнувшими на самые основы государства, безмолвно и пристально следит сам божественный король! Пожалуй, — если вам интересно мое мнение, — вам стоит присутствовать в зале суда. — Заседание ведь закрытое, верно? Мне не хотелось бы оказаться в центре внимания в полупустом зале. — Вам и не придется: кажется, я знаю, где вы можете сесть, чтобы быть на виду, но не привлекать всеобщее внимание в течение всего заседания… Что вы скажете? — Ради вас… и чтобы приучить себя к вниманию и официальным мероприятиям, — выдохнул Зонтик после нескольких секунд молчаливого колебания. — Только не заставляйте меня говорить, ладно? Если мне будет что сказать, то я скажу сам в конце, но пока я понятия не имею, что там можно будет сказать, и не хочу говорить глупостей, только чтобы сказать хоть что-нибудь. — О, этого у меня и в мыслях не было. Если вы найдете, что сказать вам нечего, или не найдете подходящих слов, то сможете промолчать… Только вам лучше бы переодеться во что-то более подходящее случаю: правителю на подобных мероприятиях следует выглядеть величественно. Сам Алебард в этот момент уже застегивал манжеты на рукавах иссиня-черной мантии с замысловатым узором всего на пару оттенков светлее… Взглянув на него, Зонтик подумал о том, что сейчас он куда больше похож на правителя, чем он сам. Юноша никогда не любил вычурных костюмов и украшений, хотя одевался со вкусом, — и обычно его легко было принять за сына одного из богатых горожан. Его советник одевался тоже не слишком пышно, но всегда умел выделяться среди остальных подданных, ничуть не боясь лишнего внимания. Король же все еще был застенчив и предпочитал если не оставаться неприметным, то по крайней мере не приковывать к себе взгляды. На улицах это нередко спасало его от нежелательных вопросов, но сейчас он собирался не на улицу, и потому ему пришлось вспомнить о том, что у него есть и парадные костюмы, заказанные еще несколько лет назад по настоянию Первого Министра. «На всякий случай: мы не знаем, в какой момент они могут неожиданно пригодиться,» — так он ответил на его возражения. Теперь Зонтик понимал, что тогда он был прав. Кстати пришелся и синий бархатный плащ, и шелковые перчатки, и даже серебряная диадема с крупным сапфиром, которую он в свое время никак не хотел принять, считая непозволительно дорогой… Он и теперь чувствовал себя почти самозванцем, переодевшись в наряд сказочного принца: это было непривычно и неуютно, и в глубине души ему казалось, что он предает свой народ, одеваясь так роскошно, в то время как многие из его подопечных жили бедно. Он всегда считал одним из немногих своих безусловных преимуществ как правителя честность по отношению к подданным — он никогда не стремился к роскоши и не тратил на содержание двора больше необходимого. Сейчас же он словно изменял себе… — Это не будет… слишком? — смущенно спросил он, оглядев себя в зеркале. — Это в самый раз, мой повелитель. Случай весьма важный, и потому вам нужно выглядеть как можно более торжественно и внушительно, — спокойно улыбнулся Алебард. — Сейчас вам необходимо показать, насколько вы выше тех грешников, что будут смотреть на вас со скамьи подсудимых… И в этом образе вы великолепны. Он как нельзя лучше подчеркивает ваше внешнее совершенство и чистоту, и в то же время придает вам поистине величественный вид. — В этом смысле вы правы… Но когда я выйду к народу, то мне хотелось бы выглядеть скорее добрым, чем величественным и внушительным, — вздохнул Зонтик, поправляя серебряную брошь. — Это будет совсем иной случай, и одеться для него лучше будет проще, — согласился Старший Брат. — Тогда вы предстанете перед ними как милостивый правитель-творец, проводник и любящий хранитель. Сейчас же вы скорее грозный всевидящий судья, что выше всех земных судов, высшая справедливость, вершитель судеб… Это разные роли, не так ли?***
Первый этаж замка утопал в холодном глухом полумраке. Весь он состоял из больших пустынных залов, где не было ничего, кроме всегда опущенных тяжелых штор, не пропускающих ни одного лучика дневного света, и пыльных высоких подсвечников, длинных гулких коридоров, где не было даже штор, поскольку не было окон, непривычно высоких потолков, каменных полов, заставлявших каждый шаг отдаваться эхом, которое нечему было заглушить и холодных каминов, которые, казалось, ни разу не растапливали. Зонтик не любил это место: запустение, царившее здесь, словно служило ему молчаливым укором. Он сам приказал построить все это, надеясь использовать это для приемов и аудиенций, а может, и балов... Надежды быстро оказались разбиты: одна мысль о том, чтобы пустить в замок кого-то извне, дать кому-то хотя бы призрачный шанс увидеть, как он живет и кто он такой, вызывала у него панику. Он не чувствовал себя хоть сколько-нибудь достойным роли правителя, не видел в себе ничего величественного, да и не знал, сможет ли сказать подданным хоть слово, когда к нему обратятся напрямую... Потом была та самая ночь, когда он вышел на улицу, раскрытие заговора, — и в ту же ночь в замке появился Алебард. Ему юноша мог доверять, и доверился почти сразу: он был строг и требователен к подчиненным, властен с народом, зато бесконечно предан своему создателю и — по крайней мере внешне — полностью уверен в каждом своем слове и шаге. Его решительность и строгость идеально уравновешивали мягкость Зонтика, рядом с ним было попросту невозможно быть мнительным и долго тянуть с решениями... Не помогало это лишь в одном: молодой король все еще был неловок в общении. Об аудиенциях в замке и тем более балах не могло быть и речи; единственными, кто посещал эти залы, были молчаливые слуги, которые должны были следить за тем, чтобы пустые помещения не обрастали пылью и паутиной. Теперь же, когда они вдвоем торопливо шли через холодные коридоры, где вода едва не сочилась из стен, а в воздухе пахло старым прудом и пылью, ему было до странного тоскливо. Он ни капли не сомневался в том, что едва ли когда-нибудь смог бы полюбить всеобщее внимание к себе, а значит, даже после его раскрытия первый этаж остался бы совершенно необитаемым... Обычно он старался делать вид, что всего этого попросту нет, сразу поднимаясь наверх по парадной лестнице, но сейчас, направляясь в самую глубь замка, забыть о существовании целого этажа никак не получалось. — Будь такое у Феликса, он наверняка был бы в восторге и нашел бы этому лучшее применение... — задумчиво проговорил Зонтик, когда они прошли в очередную высокую полукруглую арку. — Он любит устраивать приемы, для него это родная стихия, а я... не похож на него и никогда не буду похож. — Вот именно: вы просто другой, мой повелитель, и вы отнюдь не обязаны быть похожим на любого из ваших названных братьев. Кроме того, на мой взгляд, излишнее увлечение праздниками и развлечениями может отвлечь от куда более важных дел и весьма дорого обойтись казне... Не потому ли Фелиция оказалась в бедственном положении, что Феликс слишком много времени уделял балам и приемам, ни за чем не следя лично? — спокойно и серьезно отозвался Алебард. — О нет, совсем не поэтому... Его обманули, это был заговор, понимаете? Потом случилась засуха и голод, начались беспорядки, и Куромаку и Пику пришлось вмешаться... Мы тоже отправляли туда провизию, помните? Кажется, теперь у Феликса все в порядке, — торопливо объяснил юноша. — Феликс на самом деле изо всех сил старался быть хорошим правителем, просто ему не хватило то ли знаний, то ли дальновидности... Если бы не вы, я бы, пожалуй, вскоре оказался в том же положении, что и он. — Что ж, я рад слышать об этом: по вашим рассказам у меня сложилось впечатление, что у Феликса благие намерения и доброе сердце... Он чистая душа, даже несмотря на то, что как правитель поступал временами неосмотрительно и опрометчиво. Он дружен с Ромео, который растратил все, что имел, на развлечения, не так ли? — Да... Они вообще-то оба замечательные люди, но Феликс несколько импульсивен, а Ромео довольно легкомысленный. Но они оба очень добрые! Они никогда не обижали меня, даже нечаянно. — Знаете, мой господин, я рад тому, что служу именно вам, а не одному из них, — тут Старший Брат мягко улыбнулся. — В вас доброта сочетается со справедливостью, осмотрительностью и мудростью... Едва ли я долго смог выдерживать вспышки гнева Феликса или следить за тем, чтобы Ромео хоть немного занимался государственными делами, а не только развлекался. — Но вам ведь приходилось выдерживать мои слезы, а иногда и уговаривать меня быть правителем, а не ребенком, — с усмешкой напомнил Зонтик. — Вы стремились к тому, чтобы быть лучше, и прислушивались к моим советам... Разве они стали бы поступать так же? — Может быть, и стали бы... хотя Пик говорил, что Ромео интересуют только женщины, наряды, самые примитивные удовольствия и всеобщее внимание, а Феликс и впрямь иногда уверял нас всех в том, что прекрасно знает, что делает, и злился на советы, а потом его начинание заканчивалось неудачей, — смущенно признал юноша. — Как дипломатично вы говорите об этом! Хоть они и старше вас по возрасту, вы гораздо мудрее и ответственнее их, и потому я рад служить вам, а не кому-то из ваших братьев. На последнем слове они в очередной раз повернули и оказались перед высокими двустворчатыми дверьми. В коридоре, как и по всему первому этажу, царила глухая неприятная тишина, но из-за этих тяжелых деревянных дверей со старинной резьбой раздавались едва слышные голоса... Они были на месте. Зонтику предстояло впервые в жизни переступить порог главного в Зонтопии зала суда, и через считанные минуты должно было начаться заседание... Молодой король, несмотря на все напутствия своего советника, его похвалу и знание о том, что ему не придется говорить, только если он сам этого не пожелает, волновался. Достоин ли он находиться здесь, да еще и в таком виде? Он не был в этом уверен, но отступать было уже некуда: Первый Министр решительно толкнул дверь, и они переступили порог тускло освещенного электрическими лампами зала. Зал суда был одним из самых больших в замке, и даже жарко растопленный заранее камин не мог прогнать отсюда промозглый влажный холод. Казалось, в этом зале ничего не меняли со времен первого заседания — те же деревянные скамьи, как в церкви, предназначавшиеся для свидетелей, та же кованая решетка вокруг скамьи подсудимых, та же резная кафедра судьи, те же голые стены из серого камня, каменные колонны, поддерживавшие сводчатый потолок, пол из гладких каменных плит... Даже большая икона, висевшая прямо над кафедрой, была та же самая. Заседания здесь проходили нечасто: в этом зале судили только за особо тяжкие преступления, и преимущественно — против государства или его первых лиц. Эти заседания всегда были закрытыми, и народ узнавал о них только из газет, сообщавших чаще всего о том, что преступник приговорен к смертной казни или пожизненному тюремному заключению... Зал никогда не бывал полным: чаще всего на заседаниях присутствовали лишь сам подсудимый, несколько свидетелей или потерпевших, если таковые были, судья, адвокат и прокурор. Сегодняшнее заседание, однако, было исключением: на скамьях свидетелей сидело не меньше сотни человек, а у каждого окна стояло по двое гвардейцев с копьями. Верховный судья Бацинет, невысокий, но прекрасно сложенный мужчина средних лет с холодно-правильным лицом и гладкими темными волосами уже сидел за своей кафедрой в иссиня-черной судейской мантии. Когда дверь зала открылась с тихим скрипом, он обернулся, — и, встретившись с ним взглядом, Зонтик понял, почему Морион как-то раз сказал, что в темном сапфире с амулета, который Алебард носил на шее, больше жизни и тепла... Глаза у Бацинета были умные и даже в некотором смысле проницательные, но совершенно лишенные чувства. Их блеск был лишь отражением окружающего света, и сложно было даже представить, что они могут блестеть от слез или гореть от радости... Их можно было назвать спокойными, но покой этот происходил — и это ясно читалось в его взгляде — не от мудрости и душевного умиротворения, а лишь от отсутствия страстей в сердце. От одного его взгляда юношу словно обдало холодом, и он предпочел поскорее отвести глаза и поискать знакомые лица в зале... Старший Брат же, легко коснувшись его плеча, чтобы немного ободрить и успокоить, подошел к судье и тихо сказал ему что-то — из-за мерного гула голосов Зонтик не расслышал, что именно, — и тот ответил ему вслух и даже громко: — Благодарю вас за предупреждение. Я должен особо отметить его присутствие в начале и дать ему слово, верно? — Нет, в этом нет никакой необходимости: если он сочтет нужным, то говорить будет в конце, после вынесения приговора. Это его личное пожелание, — отозвался Алебард уже громче. — Я сказал вам об этом, только чтобы предупредить... Я полагаю, в течение всего заседания он будет молча наблюдать за его ходом. Вы же действуйте так же, как обычно. — Как скажете, — спокойно кивнул Бацинет, доставая из кармана часы на цепочке. В ответ министр сдержанно улыбнулся и вернулся к молодому королю, чтобы указать ему на неприметную боковую дверь в углу стены за кафедрой. — Там лестница, мой господин... Я полагаю, удобнее всего вам будет наблюдать за заседанием, сидя на хорах, — негромко объяснил он. — Я могу подняться с вами, если пожелаете: у нас есть три минуты до начала. — А вы сами хотите этого? — задумчиво спросил Зонтик. — Я могу сделать все и сам, но если вам хочется провести еще пару минут наедине, то я буду только рад. — Как может не хотеться провести еще хоть секунду в вашем обществе? — по лицу Старшего Брата уже в который раз за этот день скользнула сдержанная хитроватая улыбка, и он охотно взялся за протянутую руку молодого короля. Несколько секунд темноты — уже более сухой, теплой и пыльной, — восемь крутых деревянных ступенек, — и они оказались наверху. Хоры тянулись по всей стене и были так широки, что там легко поместилось бы и двадцать человек. Архитекторы, планируя их, вероятно, рассчитывали на то, что в плохую погоду народ будет собираться для аудиенций в этом зале, и король со своей свитой будет выходить к ним и говорить именно на этих хорах... Во всяком случае, Зонтик весьма живо представил себе это: сейчас Алебард нередко собирал людей на площади перед замком и выступал, стоя на балконе второго этажа. На хоры, как и на тот балкон, вели высокие двустворчатые двери, да и тот факт, что в этот зал можно было войти прямо с улицы, говорил о том, что когда-то такая задумка была... Впрочем, долго думать об этом Верховному Правителю не пришлось: его верный помощник выдвинул для него на середину старинный стул с высокой спинкой, обитый синим бархатом, сказал что-то ободряющее — мальчик не запомнил, что именно, — и, взглянув на часы, направился обратно к ступеням. — Удачи вам на заседании! — сказал напоследок Зонтик. Его голос в этом огромном полупустом зале прозвучал так громко, что он едва не подскочил, но тихий говор внизу затих лишь на пару мгновений, и он успокоил себя тем, что звук показался ему таким громким только потому, что он не привык к подобному. — Спасибо вам! — с улыбкой отозвался Алебард, обернувшись на верхней ступеньке. В следующую же минуту он занял свое место на высоком стуле за кафедрой, раздался первый удар судейского молотка, призывающий к тишине и порядку, и в низкую неприметную боковую дверь в дальнем конце зала вошел первый конвоир в светлой форме офицера дворцовой стражи... За ним следовали пятнадцать подсудимых, закованных в наручники. Все пятнадцать были одеты в белое, и у каждого из них одежда была по-своему истрепана: почти у всех белые мантии были помяты и заляпаны не то мокрой пылью, не то землей и отсыревшей краской, у многих еще и обуглены, а местами и прожжены, у некоторых — оборваны по краям... У одного Зонтик даже разглядел брызги крови на груди и рукавах. Эти пятна и его свирепый вид заставили юношу поежиться и поскорее перевести взгляд на следующего за ним, пожилого, но высокого и статного мужчину. На его груди поблескивало какое-то золотое украшение, и он шел с таким гордым видом, будто на нем не было наручников... Все, кто шел перед ним, выглядели помятыми, а то и побитыми, но он выглядел так, словно его вовсе не арестовывали. За ним же шли двое мужчин одного роста и телосложения, в каждом движении которых сквозили страх, приниженность и какая-то жалкая, загнанная злость... Присмотревшись к ним получше, Зонтик едва не вскрикнул от удивления: на него смотрели два одинаковых призрачно-бледных лица с большими бледно-голубыми глазами, обрамленных белыми чуть вьющимися волосами. Один из этих близнецов был министром здоровья — точнее, бывшим министром. Юноша знал, что Антонин был обвинен в сговоре с Общиной Чистых, и слышал о том, что его признали невменяемым. Разумеется, он знал также и о том, что его сняли с должности министра, как только он оказался в психиатрической лечебнице, — он сам подписывал указ о его отстранении, — но отчего-то его появление в зале ужаснуло его. Его озлобленный и запуганный вид никак не вязался с тем мягким многословным Антонином с кротким взглядом и слабой улыбкой. Министр здоровья одевался старомодно и по-своему роскошно, — этот же заключенный был одет в какие-то казенные бледно-серые брюки и белую рубашку, и все это висело на нем мешком. Даже его лицо выглядело непривычно без его неизменного старомодного головного убора... Кроме того, его походка, прежде неторопливая и непринужденная, теперь сменилась какими-то дрожащими неуверенными шагами. Казалось, что на каждом из них он готов споткнуться о собственные ноги. Его брат, одетый чуть лучше, но едва ли аккуратнее, в целом выглядел не намного лучше, но шел немного увереннее и даже пытался придерживать его за руку... Антонин выглядел скорее напуганным, и вид у него был совершенно обреченный; Августин же казался куда более злым и решительным, будто он еще был готов побороться за себя и брата. Шествие подсудимых под конвоем шестерых стражников через всю длину зала казалось бесконечным. Зонтик будто бы успел за это время в подробностях разглядеть каждого из них и что он сможет угадать род деятельности и прошлого каждого, прежде чем они дойдут... Но вот все они заняли свои места, и поднялся судья. Он произнес, вероятно, обычную для такого случая краткую речь, в которой клялся судить справедливо и беспристрастно в соответствии с законом, помня обо всех уликах и показаниях свидетелей, и позаботиться о том, чтобы каждый виновный получил наказание, а каждый невиновный — оправдан и освобожден, призывал свидетелей быть правдивыми... В конце же он прибавил: — И да будет наш Верховный Правитель и создатель, Великий Зонтик, свидетелем нашей честности. Он способен прочесть все ответы в наших душах — так пусть наши будут так чисты, как только могут быть человеческие души! Если я вынесу ошибочный приговор, пусть он рассудит справедливо по собственному разумению, чтобы ни одна чистая душа не пострадала зря и ни один преступник не ушел от заслуженной кары... и пусть его кара настигнет всякого, кто солжет под присягой! Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды? — и, услышав из зала общий утвердительный ответ, вновь опустился на свой высокий стул за кафедрой. В этот момент Зонтику на миг показалось, что он украдкой взглянул вверх и даже снова встретился с ним взглядом... Во всяком случае, ему показалось, что он вновь увидел перед собой холодный стеклянный блеск его темных глаз, — но точно этого сказать он не мог. В течение всего долгого заседания молодой король сидел почти неподвижно, изо всех сил стараясь сохранять бесстрастное и величественное выражение лица. Последнее давалось ему с трудом. Он внимательно слушал каждое слово, что звучало в зале, присматривался ко всем лицам, которые мог разглядеть со своего места, ловил интонации и пытался угадывать обстоятельства жизни говорящих по голосам и манере речи... Впервые он чувствовал себя так близко к тому образу, что создала ему церковь: сейчас он и впрямь был богом, пристально наблюдающим за своими творениями с высоты. Картины, что открывались ему, были весьма занятны, хотя многое он мог только предполагать. Кто-то отвечал на все вопросы сбивчиво, многословно и торопливо, будто боясь что-то упустить, кто-то — коротко и четко, лишь изредка вставляя сдержанные ругательства в адрес подсудимых, другие куда меньше стеснялись в выражениях и проявлении своих эмоций, некоторые же, казалось, боялись сказать лишнее или ошибиться в каком-нибудь факте... Одним Зонтик хотел бы ободряюще улыбнуться, другим посочувствовать, некоторые голоса заставляли его вздрогнуть и поморщиться своей непривычной грубостью, — но все же он старался оставаться спокойным хотя бы только внешне. Когда же дело дошло до допроса самих подсудимых, он был неприятно потрясен. Двое или трое из них едва ли не кидались на людей в зале, выкрикивали проклятия и угрозы, еще пять малодушно умоляли о пощаде, несколько человек утверждали, что их обманули или оклеветали, кто-то откровенно давил на жалость, говоря о тяготах своей прежней жизни... Раскаяние выразили лишь двое. Впрочем, всем этим людям юноша в каком-то смысле даже сочувствовал, ведь ему казалось, что они пришли в Общину Чистых отнюдь не от хорошей жизни. Даже если последние и преувеличивали, рассказывая о тяжелом детстве, бедности и чужой жестокости, разве могли все они так ожесточиться без веских причин? Их преступления местами ужасали, однако ему до последнего казалось, что всех их в некоторой мере можно понять; настоящее потрясение ожидало его в тот момент, когда заговорил тот пожилой мужчина с золотым украшением на шее... В его словах и голосе было еще больше надменности и высокомерия, чем в лице и походке. Теперь, когда он стоял ближе к кафедре, Зонтик мог разглядеть и его красивое, несмотря на возраст, лицо, и чуть вьющиеся белоснежные волосы, и ледяные светло-голубые глаза с нехорошим блеском... Глаза Бацинета были холодными и бесстрастными, от них становилось не по себе, но их взгляд можно было выдержать и даже привыкнуть к нему, — этот же взгляд словно пронзал сердце ледяным шипом. Если сердце верховного судьи было каменным, то у этого человека, — Зонтик это чувствовал, — будто и вовсе не было сердца. В нем, казалось, не было ничего светлого и святого; если бы не этот взгляд, он напоминал бы праведного старца или мудреца, и Мантия наверняка могла бы написать с него именно такую картину, — к тому же свободная белая одежда усиливала это впечатление, — но в глазах отражалась его истинная сущность. В них Верховный Правитель мог разглядеть лишь жестокость, хитрость, может быть, своеобразный ум или целеустремленность, но милосердия, чистоты или раскаяния не было ни капли... — Я презираю всех вас! — таковы были его первые слова. — Разве вы забыли о том, как некогда присягнули мне на верность, назвали меня вашим отцом, пророком и Великим Кормчим? Теперь вы трусливо обвиняете меня во всех грехах, присягаете перед лживым богом... Азар, ты так много говоришь о моих приказах — не хочешь ли упомянуть о том, как ты стал Великим Мудрецом, моей правой рукой? Как привел к нам малодушных Аякса и Тевкра? А ты, Навилетт, разве не был нашим Гончим? Ты говоришь о моих жестоких наказаниях, — так не ты ли выслеживал вероломных и приказывал своему отряду казнить их? Не ты ли сжег храм, оскверненный чуждыми символами, вместе с теми, кто молился там "Великому Зонтику"? За каждым из вас я знаю столько грехов, что хватило бы на три смертных казни и по законам Великого Тирана, и по истинным! Все вы лицемерны и трусливы, пытаетесь свалить вину друг на друга... Вы недостойны быть моими Старшими Сыновьями, вы недостойны быть моими сыновьями вовсе. Что же до тебя, Изгард, Блуждающая Тень... я так и знал, что ты предашь нас и сбежишь как крыса с тонущего корабля! Тебя я презираю вдвойне... Ты ничтожен, не стоишь даже проклятия! — на этих его словах в зале внезапно поднялся с места один из свидетелей. Зонтик разглядел, что это был невысокий и откровенно тощий человек с бледным изможденным лицом и тщательно приглаженными, но неухоженными волосами... В его хрупкой несколько нескладной фигуре, старом линялом костюме, который явно был ему велик, и подрагивающих от волнения руках не было и сотой доли величавости Великого Кормчего, но он выпалил гневно и решительно: — Меня зовут Аладор! А ты, Баклер, трус и подлец! Какой отец прячется за спинами сыновей и обвиняет во всех своих грехах их? Расскажи лучше, как убедил моего отца отдать тебе все его деньги и как десять лет спустя приказал сжечь его на костре только потому, что тебе понравилась его жена, наша мать! Никогда, никогда я добровольно не назвал бы тебя отцом, даже после того, как ты вынудил ее выйти за тебя замуж... Голос у него был мягкий, хрипловатый и в общем-то тихий, но в нем была такая ярость, что, казалось, даже Баклер, представившийся "Верховным старейшиной Агнарром", испугался его или по крайней мере несколько опешил... Вероятно, никто прежде не решался обратиться к нему по данному при рождении имени, да еще и прямо обвинить его в чем-то. Вся надменность моментально пропала с его лица, и молодой правитель будто бы увидел, как в его глазах гаснет демонический огонек, а после и их вековой лед подтаивает и трескается... Казалось, по его лицу вот-вот потекут слезы, — но все же он выкрикнул надломившимся голосом: — Я желал вам блага и искренне верил во все, чему учил вас! Без меня вы бы пропали... Тебе следовало бы быть благодарным за все, Изгард! — Ты учил нас аскетизму и смирению, а сам жил в свое удовольствие в роскоши! Может, расскажешь, сколько денег лежало в казне Общины Чистых, которая была в полном твоем распоряжении? — уже чуть спокойнее, но все еще решительно и зло парировал Аладор. — Прошу прощения за нарушение порядка, господин судья, если прикажете, то я покину зал, — но я не мог молчать об этом... — Это будет лишним: вы лишь прервали его выступление не по делу вместо меня, — невозмутимо заметил Бацинет. — Оставайтесь в зале, но впредь, если вам будет, что сказать, сначала просите разрешения. — Жаль, я этой сволочи лицо не подправил, когда вытаскивал из его личной маленькой крепости, — глухо, но вполне отчетливо проговорил один из гвардейских офицеров в первых рядах, мужчина внушительного роста и телосложения с грубоватым лицом. — Итак, Баклер, как вы объясните то, что мы сейчас услышали? Каково было ваше состояние? — все так же невозмутимо продолжил судья. — Я Агнарр, господин судья, и попрошу вас называть меня именно так... А состояние это было не мое: это была казна, которая шла на нужды всей нашей семьи, — отозвался Верховный Старейшина, снова овладев собой. — Всей семьи? — недоверчиво спросил Алебард. — Подойдите ко мне, пожалуйста, и дайте мне рассмотреть ваше украшение. — Это оберег от злых сил, — важно, но несколько неуверенно поправил его Баклер. — Разве верить в то, во что не верите вы, является преступлением? — Это, разумеется, не преступление, но мне любопытно разглядеть ваш оберег повнимательнее... Так вы изволите подойти сами, или мне попросить моего приятеля Сержа помочь вам в этом? — в этот момент тот самый офицер, что сокрушался о том, что "не подправил ему лицо" недобро улыбнулся, и в его синих глазах сверкнул какой-то огонек, не предвщавший ничего хорошего. Агнарр тут же поспешил сделать пару шагов по направлению к кафедре прокурора... Старший Брат нетерпеливо поманил его рукой, а после бесцеремонно снял с его шеи цепочку с замысловатым кулоном, с трудом сохраняя спокойствие. Взвесив украшение в руке, он воскликнул с притворным восхищением: — О, так он, кажется, еще и монолитный! Тут, пожалуй, будет граммов семьдесят, не меньше... Господин судья, ваша мать, кажется, была ювелиром, не так ли? Вы хорошо разбираетесь в украшениях? Можете сказать хотя бы приблизительно, сколько могло стоить такое изделие? — и он протянул кулон Бацинету. — Я скажу вам больше: это одна из ее работ, выполненная на заказ — обычно золото не пользуется особым спросом у простых граждан, да и форма очень уж нестандартная... Насколько я помню, заказчик заплатил за этот амулет около тридцати тысяч флоренов, — бесстрастно сообщил судья, задумчиво рассмотрев украшение. — Восемьдесят пять граммов, высокая проба... Ах да, это было около двадцати лет назад — это тоже стоит учитывать. — По тем временам за эту сумму можно было купить вполне приличный дом в городе, — мрачно заметил Алебард. — И после этого вы, Агнарр, ни дня не проработав официально, утверждаете, что казна принадлежала всей Общине? — Это... это был подарок от моего отца! Он — известный историк, да и первый житель этой страны... Разве преступление получить от него подарок? — возразил старейшина. В зале тут же поднялась рука, и после того, как Бацинет дал слово этому свидетелю, в проход со скрипом выкатилось инвалидное кресло. Дряхлый старик с бельмом на глазу, сидевший в этом кресле, твердо проговорил своим высоким скрипучим голосом: — Ваша честь, это ложь. Я — Щит, его отец, и я никогда не покупал подобных украшений... Кроме того, — я говорю это тебе, Баклер, — ты все это время не заблуждался, как ты, возможно, попытаешься убедить всех присутствующих, а сознательно лгал. Я не раз рассказывал тебе о том, что лично видел Великого Зонтика, хоть и всего раз в детстве, и ты ни разу не выразил недоверия к моим словам. Не буду лгать: я местами сомневался в том, что говорила о нем церковь, но ни разу не утверждал, как ты, что его не существует вовсе, или что с самого начала был лжецом и марионеткой... И ты сам недостоин ни быть моим сыном, ни носить имя моего лучшего друга, погибшего из-за несчастного случая! Я все сказал, — и Щит повернул колесо своего кресла, чтобы вернуться на свое место. В этот момент даже адвокат, которая в течение всего заседания пыталась хоть как-то защищать подсудимых, хотя и понимала, что это безнадежно, посмотрела на Баклера с нескрываемым гневом... — Что же до всех остальных обвинений, вы можете не утруждаться попытками обелить себя, — глухо и сурово произнес судья. — Ваша вина по большинству из них уже доказана, по остальным же мы слышали достаточно свидетельских показаний под присягой. Даже ваш отец дал показания против вас, — а ведь вы последний его ребенок, оставшийся в живых... Баклер Примм, властью, данной мне Великим Зонтиком, я приговариваю вас к публичной смертной казни. Госпожа Форт, — тут он обратился к адвокату, — планируете ли вы обжаловать приговор? — Я не считаю это возможным, — вздохнула та. — Да вас всех подкупили! Всех, да, всех до единого! Вы все с самого начала это знали, знали, что нас казнят, Алебард подкупил всех вас! Он желал мне смерти за то, что я знал правду! Нет никакого Великого Зонтика, это все его ложь, он правит сам, прикрываясь его именем! — взвился Антонин, вскакивая со своего места и отчаянно гремя цепью наручников. — Антонин Гелиосити признан невменяемым тремя разными психиатрами, — спокойно пояснил Алебард, лишь бросив на него мимолетный взгляд. После этого Бацинет начал зачитывать приговоры остальных подсудимых. Двенадцать были приговорены к смерти, один — к пожизненному тюремному заключению, и один к принудительному лечению в психиатрической больнице... Алебарда всегда поражало то, как он озвучивал приговоры — смертные и оправдательные одинаково спокойно и невозмутимо, будто это ничего для него не значило. Сейчас же в его ровный низкий голос то и дело проскальзывали нотки холодного сурового гнева, который он не считал нужным, как обычно, сдерживать. Только в конце, когда прозвучал приговор Августина — публичная смертная казнь путем отсечения головы, — он прибавил чуть мягче: — Аладор Примм, вас я хотел бы отметить отдельно... Три недели назад с вас были сняты все обвинения — теперь я официально подтверждаю это. Несмотря на вашу связь с Общиной Чистых, вы не были причастны к преступлениям своих собратьев, и потому полностью оправданы. Есть ли кому-нибудь еще, что сказать? Теперь была очередь Зонтика встать со своего места и заговорить с неожиданной даже для него самого уверенностью и твердостью: — Антонин, вы неправы: я, Верховный Правитель Зонтик, существую и правлю страной по большей части сам — Алебард помогает мне, и его помощь поистине неоценима, но последнее слово всегда бывает за мной. Что же до остальных старейшин, вам я могу сказать одно: я не сужу вас за то, что вы не верили в меня, и даже за спланированную вами попытку покушения на меня и Первого Министра осуждаю гораздо в меньшей мере, чем за жестокость и все сломанные жизни. Вы — первые грешники, которых я не готов был бы простить, даже если бы вы покаялись... Впрочем, за отсутствие раскаяния я осуждаю вас вдвойне! Всего один из вас безумен, а значит, все вы прекрасно понимаете, что делали, и понимали все это время... Я могу только надеяться на то, что раскаяние придет к вам позже, в тюрьме или перед самой казнью — тогда я, возможно, буду готов принять вас к себе, как всех умирающих. Впервые он говорил так много на людях, — но паника, с которой он готовился бороться, все никак не приходила, — и впервые за всю свою жизнь так сильно осуждал кого-то. Всем, кто знал его, казалось, что он, в отличие от Куромаку, способен понять и принять абсолютно каждого, что бы тот ни делал и каким бы ни был... Он представлял себе, как удивились бы его братья и что сами сказали бы на его месте, но самым четким образом перед его мысленным взором было удивленное и гордое лицо верного советника и друга. Он не умел читать мысли, но отчего-то был уверен в том, что Алебард гордился уже тем, что он решился что-то сказать перед полным залом суда... Подумав еще несколько мгновений, он заговорил снова уже мягче: — А всех, кроме подсудимых, я хочу просто поблагодарить за все, что вы делаете для страны... Алебард нередко хвалил вас от моего имени, но я хотел бы сказать это лично: я рад иметь таких подданных, как вы. Щит, ваши взгляды оказались крепче, чем любовь к сыну, свернувшему с верного пути, — наверняка это было трудно, но вы сказали правду вместо попыток оправдать его! Генерал Олбери — и все гвардейцы, присутствующие здесь и отсутствующие, — вы самоотверженно защищаете страну от угроз наподобие Общины, и я искренне благодарен вам за вашу храбрость. Верховный судья Бацинет, вы истинно беспристрастны и справедливы, несмотря ни на что; едва ли кто-нибудь мог справиться с вашей непростой работой! Экзарх Морион, вы неизменно мудро и мягко наставляете и поддерживаете своих прихожан, — разве это не достойно восхищения? Армет, ты скромен, но по-настоящему благороден и верен своим идеалам, и я просто рад тебя знать, — и к тому же твое искусство вселяет веру в прекрасное и светлое. Аладор, вы очень отважны — я знаю, как трудно бывает пойти против тех, кто долгие годы имел над вами власть, но вы решились сделать это... Кроме того, без ваших показаний это дело, возможно, затянулось бы еще на год, но вы указали расположение лагеря Общины. Я искренне благодарен вам за все жизни, что были спасены благодаря вашей смелости! И, наконец, Алебард... спасибо вам за все, что вы сделали и продолжаете делать для страны и для меня лично! Без вас я бы, наверное, ни с чем не справился... Даже сейчас я бы не смог сказать все это, если бы не вы! И нет таких слов, чтобы точно выразить всю мою благодарность к вам. Под вашим присмотром страна движется вперед, — впрочем, едва ли это было бы возможно без усилий каждого из ее честных жителей! Все вы прекрасны, и я люблю вас... Зал потрясенно молчал, но Зонтик то и дело ловил взгляды, что говорили куда громче слов. Радостные, растроганные, благодарные, гордые... Как смотрели на него подсудимые, он не знал, да и не хотел знать; его радовало то, что подданные, сидевшие в зале, были рады его теплым словам, и его сердце билось все быстрее от этой радости, а не от тревоги, к которой он был готов еще несколько минут назад.***
Прошло не менее получаса, прежде чем судья объявил об окончании заседания, и люди начали расходиться. Зонтик уже спустился в зал, чтобы обменяться несколькими словами со своими знакомыми, но его внимание привлекла одна сцена... Алебард тоже собирался переговорить о чем-то с генералом Олбери и еще несколькими офицерами, но, когда он проходил мимо решетки вокруг скамьи подсудимых, чья-то рука схватила его за полу мантии. Обернувшись, он увидел, что это был Антонин, которого, разумеется, тут же схватили за плечи двое конвоиров, — но он все же успел исступленно прокричать ему: — Я ненавижу вас! Как вы смеете забрать у меня моего брата? Какое вообще вы имеете право распоряжаться жизнями других? Вы сами жестоки и лицемерны, но обвиняете в этом нас! Думаете, я сошел с ума? Да вы просто приказали запереть меня в психушке, потому что я знаю неудобную вам правду! — Какое совпадение... Община, с которой вы с братом связались добровольно, тоже забрала у меня брата — названного, правда, но от этого не менее любимого! Ты помнишь Айвена Крейна? Если бы не Община Чистых, он был бы жив. Так чем я хуже них? — ответил ему Старший Брат, даже не скрывая ледяной ярости. — Я не буду даже спрашивать, какую неудобную правду ты выдумал. Еще одно твое слово — и я за себя не отвечаю! Я не желаю больше слышать от тебя ни звука, — с этими словами он скинул с себя его руку и торопливо направился дальше, перед этим жестом приказав конвоирам уводить осужденных...