Королевский сад в это время года был откровенно уныл и пуст. Ни на деревьях, ни на земле уже не было ни одного листика, и только голые черные ветви выделялись на фоне бледного неба и голубовато-серых каменных стен, создавая самое гнетущее впечатление, какого не производил даже пустой тюремный двор. Огромные залы первого этажа, никогда не видевшие балов и аудиенций, бесконечные полутемные коридоры второго и третьего, в которых легко было бы заблудиться, и множество пустынных почти заброшенных "верхних комнат" были мрачны, но Зонтик предпочитал сидеть в одиночестве там, а не гулять по этому до жути монохромному саду... Он любил улицы города даже поздней осенью, когда яркими пятнами выделялись только флаги на крышах и стенах некоторых домов и витражи в окнах церквей, ведь там были люди, которым он не мог открыться, но которых искренне любил, несмотря ни на что; дворцовый парк в это время казался ему попросту мертвым: казалось, даже птицы избегали этого обнесенного каменной стеной клочка земли.
И все же сейчас правитель и его первый приближенный непривычно медленно шли по мокрой усыпанной серым гравием дорожке. Они производили своим видом странное впечатление: Алебард в длинном темно-синем плаще выглядел еще выше и немного крупнее, чем был на самом деле, и Зонтик рядом с ним казался совсем маленьким и хрупким... Сейчас он был больше похож на ребенка, чем на шестнадцатилетнего юношу, и от его божественного образа, который он смог показать накануне, теперь не осталось ни следа. Последнее было ему скорее приятно, ведь он предпочитал быть похожим на обыкновенного человека, а не на неземное существо из чужих миров, каким его представляли себе многие верующие. Изображая бога для троих подданных, он чувствовал себя почти нелепо... Теперь же он испытывал удивительное облегчение, словно сняв тесную и неудобную одежду, и ему хотелось просто как следует погрузиться в это ощущение. Именно поэтому он молчал, пытаясь получше запечатлеть это в памяти. Молчал и его спутник, не зная о чем заговорить...
— Я вчера попал в цель? Генерал и полковник не были разочарованы таким моим образом? — спросил в конце концов молодой король, когда они дошли до конца дорожки.
— На мой взгляд, вы сыграли свою роль как нельзя лучше, однако это явно утомило вас... Они же были удивлены, но отнюдь не разочарованы. Правда, вопросов от генерала мне было не избежать, — спокойно отозвался Первый Министр, задумчиво глядя в темнеющее глухое небо. Он пытался вспомнить в деталях прошлый вечер, однако ему это не удавалось: сонливость и тревоги превратили воспоминания в сумбурный сон, и даже Зонтик в нем был трехглазым ангелом, сотканным из голубоватого света... Он пытался напомнить себе о том, что на самом деле правитель никогда не выглядел так, но у его подсознания, очевидно, был свой взгляд на это. В конце концов он бросил попытки спорить с собой.
— Это и правда утомляет... не меньше и не больше, чем речи, но немного иначе, — признался Зонтик.
— Значит, не один я убежден в том, что разговоры — это совсем не то же, что и речи... И все же это стоит взять на заметку. Возможно, вам следует больше прислушиваться к себе самому, чем думать о впечатлении собеседника. Что вы думаете об этом?
— Наверное, я буду поступать именно так, потому что иначе у меня едва ли получится говорить с кем-нибудь дольше пары часов.
— Я боюсь даже представить себе, каково было бы мне и окружающим, если бы я всегда вел себя именно так, как ожидают те, кто меня не знает. Хорошее впечатление важно, но, поверьте, плохое произвести куда сложнее, чем кажется, — по крайней мере вам. Вы заметили что-нибудь удивительное в Кларке? — последний вопрос показался бы непосвященному странным и неуместным, но правитель сразу понял, что это — начало очередного "коварного плана" Алебарда.
— Это прозвучит глупо, но его повязку на глазу сложно не заметить только в первые минуты разговора, — а после об этом сложно не забыть. Он как будто бы совсем не волнуется о том, что у него нет глаза... Он будто вообще не волнуется о том, как выглядит со стороны и что о нем думают. Меня это восхищает, потому что мне самому не хватает подобного качества... Вы ведь хотели поговорить об этом, не так ли?
— Вы, как и всегда, проницательны, мой повелитель: я хотел сказать именно об этом... Генерал далек от идеала и ничуть этого не скрывает. Более того, он даже не пытается придумать объяснение тому, что не скрывает своих недостатков. Может быть, другой на его месте сказал бы, что "если бы он думал об общественном мнении, то в его уме не нашлось бы места для мыслей о деле", но Кларк просто удивленно спрашивает, кого будут волновать его внешний вид и манера речи, когда все знают о его заслугах... Пожалуй, меня это восхищает не меньше, чем вас. Мне и самому хотелось бы обладать такой способностью.
— А разве вы ею не обладаете? — удивленно спросил юноша. — Вы одеваетесь так, как никто больше не одевается, не смущаетесь, оговорившись в длинной речи, шутите о своей внешности...
— ...И молюсь всегда про себя, потому что мой голос кажется мне слишком высоким для пения. Я держу образ, мой господин, и он постепенно прирастает ко мне, но это все же образ. Я сам сравниваю себя с телеграфным столбом, чтобы другие не делали этого у меня за спиной, понимаете? Пожалуй, я хороший актер, раз даже вы поверили моей игре, однако до уверенности генерала Олбери мне далеко... Все потому, что мне приходится внушать себе эту уверенность, а он просто таков от природы. Его голос, который, надо сказать, глубже, чем мой, иногда срывается почти на визг, — и он смеется над этим; его нельзя назвать гениальным музыкантом, но ни одна дружеская встреча не обходится без его гитары и непривычных утонченным вкусам песен, — и когда он поет, сложно не заразиться его удовольствием от самой музыки, пусть она и далека от идеала; он любит красное вино, портвейн и ром — и не считает нужным стыдиться этого, ведь он не пьяница, а попросту умеет веселиться... И того, как именно он потерял глаз, он не стесняется, хотя это далеко не героическая история, которую многие себе представляют. Может быть, это грех, но вам, мой повелитель, я признаюсь в этом: я завидую людям вроде него, которые могут позволить себе быть живыми людьми, а не "льдом и сталью", как я.
— Так почему бы вам не быть тоже живым? Знаете, Венди говорила и о вас тоже, и, хотя она вас совсем не знает, мне кажется, что она была права... В одной из ее баллад была такая строчка: "Лед лишь маска, а сталь — броня, но внутри бьется живое сердце". И я ни за что не поверю в то, что это не так! Я ведь знаю, что вы отнюдь не черствый и не жестокий, что вам не доставляет никакого удовольствия наблюдать за казнями... и что вы умеете делать чего-то не для страны и будущего, а для себя самого! Сейчас нас никто не видит, а если и увидит, то едва ли кому-нибудь расскажет... да и если расскажет, то ему, наверное, не поверят. Мы можем сделать что угодно... Чего бы вы хотели? — на этих словах Зонтик вкрадчиво улыбнулся и чуть крепче сжал руку своего друга.
— Возможно, во мне сейчас говорит легкое безумие человека, выпившего слишком много кофе, но мне хотелось бы пробежаться... Не так, как по утрам во время разминки, а просто пробежать сколько получится, без цели и подготовки. Если бы тут не было мокро и грязно, то я бы потом упал в траву и просто смотрел в небо — и не так важно, что сейчас оно далеко не чистое и голубое...
— Любить можно и бурю! — молодой король явно понял его с полуслова. — И дождь, и пасмурное небо, и ветер, и снег... и даже лужи и слякоть. Я помню, как мы в детстве прыгали по лужам, совсем не думая о том, что промокнем... Так давайте сейчас пробежимся... наперегонки! — и он с лукавым смехом сорвался с места. Алебард последовал за ним, тоже смеясь и сам не понимая, чем смеется... Еще полчаса назад он и не думал, что сможет рассмеяться в такой день, что тревожные мысли отпустят его хоть на миг прежде, чем преступник будет пойман, — и все же он смеялся так, как умеют смеяться только безумцы и дети, и от мыслей об опасности не было и следа. Были только влажный ветер и приятное ощущение усилия, которое почему-то было приятнее оттого, что было неожиданным, и еще собственное дыхание, которое, казалось, никогда не было таким глубоким... Дорожка кончилась, но Зонтик и не думал сворачивать — он просто помчался по газону, огибая кусты, — и обычно суровый министр последовал его примеру.
Под их ногами хлюпала вода, и не предназначенные для таких прогулок ботинки уже безнадежно промокли, но что это значило, когда обоим хотелось первыми добежать до стены? Верховный Правитель и сам не подозревал, что умеет бегать так быстро; он знал, что силен и вынослив лишь потому, что как-то раз на это указал Пик, которому стоило доверять в таких вопросах, но о том, что он также быстр и ловок, сказать ему было некому. Вероятно, его братья удивились бы, увидев его сейчас: его обычная скованность куда-то исчезла, и он смеялся в полный голос, а не сдержанно, прикрыв рот ладонью...
Но вот им пришлось остановиться: между деревьями показалась увитая плющом каменная стена и кованая задняя калитка, за которой будто бы кто-то стоял... Подойдя поближе, Зонтик не без удивления узнал в стоящем за калиткой человеке Мориона. Тот был одет в черное пальто и черную же шляпу, но улыбался той улыбкой, какой Алебард не видел у него за все годы их дружбы. Он видел все, и ему это, очевидно, нравилось... и он будто бы что-то скрывал — что-то очень хорошее.
— Ты пришел подглядывать? — с шутливой суровостью спросил Старший Брат, все еще пытаясь отдышаться после долгого бега.
— А зачем мне подглядывать? Я и без этой сцены не сомневался, что вы способны на такие игры... Я пришел сюда по совету нашего общего друга — некоего "пирата" с самой неряшливой прической, какую только можно себе представить, — и привел троих беспечных юнцов, способных проникнуть куда угодно, — отозвался Первый Священник, не переставая таинственно улыбаться.
— Троих... Армет и Эрик точно здесь, в этом я и не сомневаюсь, но кто третий? И где они?
— А третий я! И мы уже тут! — заявил, не то спрыгнув, не то свалившись с ближайшего дерева, маленький и пухлый подросток примерно одних лет с Эриком. На нем были треснувшие очки, старая клетчатая куртка, придававшая ему комичный вид, насквозь грязные высокие сапоги и самая нелепая остроконечная шляпа, какую только можно было себе представить... Довершали этот образ резковатый перепадающий голос и растрепанные волосы непонятного грязного оттенка. Он напоминал огородное пугало, но это, казалось, ничуть не смущало его, — как и то, что он находился там, где его не должно было быть ни при каких обстоятельствах. Головы Эрика и Армета показались над стеной через несколько мгновений после его появления, будто по команде...
— Простите... Мы пытались сказать ему, что так делать не стоит, но он нас не слушал, — произнес младший из мальчиков, взглянув на довольного приятеля, непринужденно стоящего прямо в грязной луже.
— Да в общем-то в этом нет ничего удивительного: Жак опять выглядит как бездомный, опять нарушает закон и опять в сломанных очках... — усмехнулся Алебард. — У тебя хоть одна пара оставалась целой хотя бы в течение пары месяцев, Жак?
— Нет, — радостно признался мальчишка. — Но это не страшно — я ведь не слепой!
— Особенно хорошо это было заметно, когда ты врезался в меня на полном ходу, неся в руках краденый кочан капусты, — произнес Старший Брат, все еще беззлобно улыбаясь. — Если бы я тогда не принял тебя за бездомного, которому нечего есть, я бы позвал полицейского...
— Я не бездомный! — с комичной важностью заявил Жак, выходя, наконец, из лужи. — У меня нет родителей, но я не беспризорник. А капусту я украл на спор!
— И врезаться в кого-нибудь тоже было условием спора?
— Нет... Это вышло случайно, потому что я не смотрел, куда бегу. Но я очень рад, что это было вы! Вы ведь такой... такой... Я не знаю, как это назвать, но я уже вас люблю, хотя тогда вы не были очень уж добры ко мне!
— Клянусь, Жак, если бы не твоя детская непосредственность, я бы сейчас позвал стражников, и тебя бы в лучшем для тебя случае вышвырнули отсюда, а в худшем ты бы провел ночь в камере, чтобы хорошенько подумать над своим поведением... Тебя здесь быть не должно.
— Но вы добрый, я же знаю! — мальчик льстиво улыбнулся, заставив всех остальных рассмеяться.
— Я не буду выгонять тебя только потому, что ты совершенно безвреден... И... — тут он переглянулся с Зонтиком, и тот кивнул. — Раз вы пришли, пусть и без приглашения, то вас следует впустить... В конце концов, вам явно есть что рассказать, да и нам тоже.
Еще с минуту занял поиск нужного ключа на большой связке, которую Первый Министр всегда носил с собой, а после трое гостей вошли в мокрый сад... Эрик и Армет чувствовали себя как никогда взволнованными, но все же у недавнего беспризорника невольно вырвалось:
— Неудивительно, что Зонтик не любит это место осенью! Здесь все как будто умерло...
— Летом здесь лучше, — согласился правитель. — И весной, и зимой... и ранней осенью тоже. Обычно это место напоминает сказку, но только не поздней осенью... Признаться, я жду того момента, когда выпадет снег.
— А кто ты? — спросил вдруг Жак, откровенно разглядывая юношу. Теперь была уже очередь Алебарда кивать в ответ на вопросительный взгляд...
— Я... наверное, это прозвучит странно, и ты даже вряд ли поверишь, но я и есть Зонтик. Не "великий", просто Зонтик, ладно? Лучше считай, что я такой же человек, как ты, — так нам обоим будет проще.
— Ого... Я не сплю? Это правда ты? И ты правда сделал так, что Армет снова... то есть не снова, а просто стал видеть? Ты действительно можешь все? — ни намека на смущение или благоговение — эти чувства, казалось, были и вовсе неведомы этому маленькому лукавому мальчишке. Он ничуть не стеснялся своего нелепого наряда, в котором ни одна из деталей не подходила хоть к чему-нибудь из остального, и запросто говорил с первыми лицами государства так спокойно и легко, будто они были просто очередными дворовыми приятелями... Его, как, впрочем, и его младшего брата, никто никогда не воспитывал, и он рос сам по себе, впитывая свои собственные манеры, жизненные принципы, представления о жизни и вкусы. Он не был особенно законопослушен, но все его знакомые были уверены в том, что он и мухи не обидит: он мог стащить что-то настолько мелкое и дешевое, что даже взрослого не посадили бы за это в тюрьму, натереть, не выучив урок, доску в школе свечным воском, чтобы на ней невозможно было писать, потерять школьный дневник где-нибудь у помойки, если отметки в нем были далеки от желаемых, грязно выругаться, копируя манеру речи какого-нибудь грубого работяги, или забраться в такое место, куда его никто не звал, но ни разу в жизни не причинял вреда даже самому маленькому животному...
— Я и подумать не мог, что вы тоже с ним знакомы, — сказал Алебард, чтобы заполнить чем-нибудь неловкое молчание, возникшее после того, как Жак задал все свои вопросы, а Зонтик не успел сформулировать ответы даже на половину из них.
— Он месяц назад постучался к нам в дверь и попросил спрятать его от кого-то из товарищей его старшего брата... Я подумал, что его брат такой же, как Кулет, и знакомые у него не лучше, поэтому впустил, — объяснил Эрик. — А потом он признался, что на самом деле залез на стройку, где работает его брат, попытался забраться на самый верх недостроенного дома, и теперь за ним гонится какой-то бугай из строителей...
— Тот строитель тоже потом пришел к нашему дому и спросил меня — мы с ним встретились во дворе, — не видел ли я "мелкого паразита, у которого голова явно лишняя, а мозги набекрень", но я не выдал Жака... — продолжил его рассказ Армет. — Я стал расспрашивать его про этого "паразита", он много кричал и ругался, пока рассказывал, и за это время успокоился. Когда я сказал ему, что вроде бы все же видел его, он уже не стал выяснять, где он, только попросил сказать ему, чтобы больше по стройкам не лазил, если я еще раз увижу его.
— Ага! Они мне жизнь спасли, — высокопарно подтвердил Жак. — А Полдрон — злющий и не понимает шуток! Он бугай и силач, а мозги у него у самого набекрень... Чуть что орет и грозится врезать.
— Я учился с ним в одном классе, — вдруг невпопад признался Морион. — Мы не виделись уже двенадцать лет, с тех пор, как выпустились из школы... Тогда он был, конечно, не самым одаренным и прилежным учеником, но злющим или глупым я бы его не назвал — правда, он всегда был вспыльчив, что верно то верно, да и подраться мог из-за какой-нибудь мелочи. И кирпич разбил кулаком на спор как-то раз.
— Вы с ним учились вместе? — удивленно спросил мальчик, недоверчиво уставившись на экзарха. — Разве ему столько лет? Я думал, что ему двадцать четыре или около того, как моему брату, а он, получается...
— Старик? — со смехом спросил священник. — Сколько по-твоему мне лет?
— Не знаю, но точно ведь не двадцать, верно?
— Через два месяца мне будет тридцать. Полдрону двадцать восемь или двадцать девять... Неужели я выгляжу настолько старше своих лет или он — настолько моложе?
— ...И если Морион кажется тебе немолодым, я боюсь даже представить, сколько лет ты дашь по внешности мне, — вставил Старший Брат, с улыбкой поглядывая на парнишку. — Я бы подумал, что тебе едва исполнилось двенадцать, если бы не знал, что тебе пятнадцать лет.
— Ему пятнадцать?! — выпалил против своей воли Эрик, теперь тоже удивленно разглядывая Жака. — Никогда бы не подумал...
— Я думаю, вам лет сорок... Вы не очень молодой, зато красивый и сильный! — ничуть не смущаясь ответил мальчик. — Но главное, что вы мудрый и благородный, и у вас самый красивый голос, какой я только слышал!
— Ты либо величайший льстец на свете, либо один из тех немногих, кто способен полюбить кого угодно, — смущенно усмехнулся Алебард. — И, кстати, мой возраст ты почти угадал — только вот лет через двадцать ты уже не будешь считать сорокалетних "не очень молодыми"... Для меня даже те, кому около пятидесяти, довольно молоды, хотя самому мне всего тридцать шесть лет.
— Вот как... Красивое число... — задумчиво проговорил мальчик без своей обычной трогательно-смешной лукавой улыбки. — Погодите, а сколько тогда лет Зонтику?
— Мне шестнадцать, — сказал молодой король, до этого тихо говоривший о чем-то с Арметом. — И... я бы тоже не поверил в то, что тебе пятнадцать, но в тебе есть что-то очаровательное. Я думаю, что ты один из тех, кто умеет просто быть собой, не заботясь о том, что подумают другие... Как генерал Олбери.
— А ты можешь видеть будущее? — спросил вдруг мальчишка. — Я буду таким же, как генерал, когда вырасту?
— Нет, потому что никто не будет таким же, как кто-то другой... Каждый из нас является собой и всегда будет собой — и в этом наша ценность, понимаешь? А будущее, даже если бы я умел его предсказывать, обычно было бы туманно, потому что оно всегда в движении... Я не знаю, кем ты будешь, зато знаю, что люди вроде тебя обычно находят свое призвание и живут счастливо. Может быть, тебя не ждут богатство или слава, но ты будешь заниматься любимым делом.
— Я вот простой гончар и, наверное, всегда им буду, — произнес Армет с мягкой улыбкой, — и я рад тому, что это так. В детстве мне хотелось быть скульптором, и я жалел о том, что мне не доверят острые инструменты из-за слепоты, но теперь я понял, что мне просто нравится создавать форму из бесформенного, и чувствовать, как материал поддается моим рукам, и понимать, что я могу заставить неживую глину стать похожей на что-то живое... Кто-то считает меня странным, потому что я не стремлюсь к большему, а мне просто нравится лепить — особенно сейчас, когда я могу увидеть, что у меня получается. И у тебя тоже будет призвание — может быть, очень простое и немного странное для других, но ты будешь счастлив знать, что оно у тебя есть.
Разговор продолжался еще несколько часов, и даже вновь хлынувший дождь не заставил их разойтись — они просто спрятались в небольшой беседке, где с трудом поместились все вместе, и продолжили говорить обо всем на свете, старательно обходя стороной тему Общины Чистых и той опасности, что угрожала первым лицам государства. Со стороны эта беседа наверняка выглядела странно, ведь темы сменяли друг друга совершенно хаотично, и иногда все они начинали смеяться над чем-то, что могло рассмешить только их... Может быть, непосвященному показалось бы, что они попросту пьяны, но тут не было и капли вина. Они попросту просыпались от того странного сна, в который их погрузили жизненные обстоятельства. Зонтик впервые за долгое время запросто говорил одновременно с пятью людьми, ничуть не смущаясь от их внимания, Морион и Эрик сами удивлялись тому, как просто им удается говорить о своих умерших близких, Армет рассказывал то, чем долгое время не решался делиться даже с названным братом и отчимом... и всем им, каждому из них, было сейчас поразительно легко, будто тех рамок, в которые они пытались себя впихнуть, никогда и не было. Алебард, обычно холодный и сдержанный даже в те моменты, когда другие спокойно смеялись, теперь позволил себе показывать чуть больше истинных чувств, и юный правитель, глядя на него, удивлялся: он точно не стал ни на миллиметр ниже, и его пропорции ни на гран не приблизились к правильным, но сейчас его обычно тонкое и острое лицо казалось более живым, и он сам будто бы больше не выглядел таким прямым и напряженным... Да и сам он, вероятно, показался бы себе почти красивым, если бы взглянул на себя в зеркало, хотя улыбался он все так же криво.
Однако ничто не может длиться вечно. Бесконечные осенние сумерки сменились ночью, а часы на башне пробили девять... Пора было расходиться. Зонтик с радостью проводил бы своих друзей до их домов, но на этот раз им пришлось проститься у той самой задней калитки: об опасности все же не стоило забывать. Впрочем, и это не особенно расстроило его, ведь ощущение свободы не исчезает в момент.
— Я полагаю, нам пора зайти в замок... Становится холодно, а мы и так промокли, — сказал Первый Министр, когда друзья скрылись за поворотом. Он говорил почти так же, как обычно, но его голос был теплее, чем прежде, и в глазах виднелся не холодный стальной отблеск, а живой блеск... Юный король не мог не улыбнуться, видя это.
— Конечно. К тому же вы, наверное, устали, и вам нужно отдохнуть.
— Ничуть, мой повелитель: видимо, эта прогулка разогнала во мне кровь, и я едва ли смогу заснуть сейчас, даже если попытаюсь... Но что-то подсказывает мне, что этой ночью я буду спать на удивление крепко. Кажется, сегодня я понял, каково быть человеком, а не оружием... Можете смеяться, но как-то раз я написал несколько строк о том, что мне хотелось бы уметь быть человеком, а теперь понял, что те строчки о чувствах никогда не сравнятся с истинным чувством.
— Я и не думал, что вы пишете стихи... Мне самому хотелось бы уметь это, но ничего стоящего никогда не получалось. Я умею писать музыку, но не стихи. Но... если вы не против, не могли бы вы показать мне то, что получается у вас?
— Не знаю, понравится ли вам, но мне и самому хотелось бы услышать ваше мнение об этом... Сегодня я, кажется, понял, чем все это время отличался от живых людей, — последние слова прозвучали задумчиво, но ничуть не печально.
— Чем же? — с неподдельным интересом спросил Зонтик.
— Во-первых, я никогда не смеялся искренне, во всяком случае, будучи трезвым... Смех из вежливости над не самой удачной шуткой, саркастичный смех, нервные смешки, смех, прикрывающий затаенное раздражение, — но это никогда до сегодняшнего дня не был настоящий счастливый смех. Во-вторых... я не помню, когда прежде желал для себя, а не для страны чего-то более существенного, чем чашка кофе или пять минут, чтобы выкурить сигару. Теперь я не могу сказать, что научился хотеть чего-то и вполне осознавать, чего хочу, но какие-то непривычные желания у меня теперь есть...
— Знаете, Феликс когда-то записывал все свои желания в особую тетрадь... Может быть, он и сейчас это делает, и он, пожалуй, самый счастливый человек из всех, кого я знал.
— О том, что ему суждено быть счастливым, говорит его имя... Вы думаете, что его секрет в записи желаний, чтобы потом их исполнить?
— Я не знаю, в чем секрет его счастья, но чтобы записать желание, нужно сначала понять, что это за желание, не так ли? Я думаю, что если вы попробуете поступать так же, то научитесь по-настоящему осознавать, чего хотите, и исполнять хотя бы те мечты, что можно исполнить.
— Кажется, я уже знаю, что нужно делать, — и они улыбнулись друг другу, свернув к освещенной лестнице на второй этаж. Несмотря на бессонную прошлую ночь, сейчас ни одному из них не хотелось спать. Они знали, что будут еще долго сидеть в покоях у Зонтика и даже, возможно, сыграют в шахматы, которую, безусловно, выиграет Алебард, если только не решит поддаться, чтобы помочь правителю поверить в свои силы, а потом сами не заметят, как уснут, но спать в креслах будут крепче, чем на самой мягкой кровати...
***
— Вы еще помните капитана Крейна, мой господин? — спросил Старший Брат во время их игры в шахматы. В своих тонких длинных пальцах он держал ладью, и вид у него был такой задумчивый и сосредоточенный, будто все его мысли были поглощены выбором поля, чтобы поставить фигуру... Однако вопрос заставил Зонтика вздрогнуть: он слишком хорошо помнил капитана Крейна, молодого гвардейца, который пожертвовал собой во время исполнения своего долга.
— Я вижу, что помните... Людей вроде него не забывают. Он первым назвал меня Старшим Братом, хотя многие и уверены в том, что я сам придумал себе это прозвище... Вероятно, многие также думали, что он — мой кровный младший брат. Такие рождаются раз в столетие, — он продолжал смотреть на доску, лишь украдкой бросив взгляд на собеседника. — Признаться, я до сих пор скучаю по нему... Может быть, именно его смерть и заставила меня стать "льдом и сталью" — сейчас об этом сложно судить. Тогда я едва не утратил веру в ваши силу и милосердие, ведь вы не смогли спасти того, кто мог бы прожить долгую и счастливую жизнь. Тридцать три года, подумать только...
— В том мире, откуда я пришел, некоторые говорят, что именно в этом возрасте умер сын бога, и что он однажды вернется, чтобы повести за собой всех праведников, — совершенно невпопад рассказал юноша.
— Так вы для этого призвали его к себе? Он уж точно заслуживает такой роли: если уж кто-то и был светел, то это он... Отвага редко так сочетается с добротой и умом. Я многое отдал бы, чтобы вновь заглянуть в его глаза.
— Я просто не мог спасти его... Мне и самому очень жаль, что я не могу оживить человека, которому суждено умереть, но в жизни порой нет и капли справедливости.
— Теперь я это знаю, но тогда... Пожалуй, я даже рад, что вы не видели моей бессильной ярости. Я до последнего верил в то, что Айвен будет жить, и пытался убедить в этом его, но он как будто сам проклял себя на смерть! — ладья с тихим стуком встала на доску. — Я видел в его глазах жизнь, его душа боролась, но разум почему-то сдался сразу, и этого я никогда не смогу ни понять, ни принять.
— Я тоже не могу понять... Хотя я мало знал его, мне казалось, что он из тех, кто никогда не утратит желания жить, — король подвинул пальцем пешку. — У него были друзья и дело всей жизни... в конце концов, он был молод, здоров и силен, и казался счастливым.
— Я до сих пор не могу понять, проклятие это или просто дурная случайность, стечение обстоятельств, но он слишком часто говорил о смерти и будто бы ничуть ее не боялся... Словно знал, что умрет, и заранее смирился с этим. Потеряв его, я думал, что никогда больше не смогу привязаться к кому-нибудь кроме вас, — теперь тонкие пальцы сжимали ферзя. — Мориона я полюбил против собственной воли, хотя изо всех сил старался сохранить дистанцию... Он был будто лунным бликом на черной глади воды, и отвергнуть его было невозможно. Потом появились Кларк, и Арианна, и Кринет, и Эрик с Арметом, и даже Жак, этот бесцеремонный мальчишка, на которого сложно долго злиться, несмотря на всю его дерзость... Я могу сказать, что люблю всех их, хотя и по-разному, но ни кто-то из них в отдельности, ни все они вместе не заменят Айвена, — ферзь также занял свое место на доске. — Долгие годы я сожалел об этом, хотя от этого любил их не менее искренне, но сегодня впервые почувствовал, что смог, наконец, отпустить его. Может быть, я буду скучать по нему, но теперь, когда я говорю о нем, к глазам не подступают слезы... Возможно, Морион проделал тот же путь намного быстрее — или же мне это только кажется, но такой улыбки, как у него сегодня, не бывает у тех, кто не может до конца проститься с умершим.
— Морион удивительный человек... Он умеет любить как никто даже тех, кого любить вроде бы не за что, но и отпускать тоже умеет. К тому же он снова обрел братьев, а это дорогого стоит. Даже если он не простился с отцом до конца, он сам обрел покой. И... его отец переродился, как и Айвен. Вы замечали, что у Адама Кенти такие же зеркально-стальные глаза, как у вас — вторые на всю страну? У кого еще были такие?
— Неужели... — из бледной руки выпал и со стуком покатился по полу слон, и Алебард непривычно тихо забормотал: — Про Айвена говорили, что он — мой родной брат, а об Адаме ходят ходят слухи, будто он мой сын, а его мать, магистр Арианна Кенти, рыцарь Белой Розы, — моя тайная жена... Это все, разумеется, неправда, к Арианне я испытываю скорее братские чувства, чем романтическую привязанность, но ее сыну я и правда почти как отец — тем более, что его родной отец умер так рано, что он его почти не помнит... Неужели все это правда?
— Именно так, — слабо улыбнулся Зонтик. — Я знал, как близки вы были, и потому позаботился о том, чтобы он переродился там, где вы сможете быть рядом... Он не сразу был готов к перерождению, но как только его бесплотная душа испытала стремление к жизни, я направил его именно в эту семью, потому что знал, что вы с Арианной друзья.
— Что ж, я рад знать это... и надеюсь, что оказываю на перерожденного Айвена хорошее влияние. Даже сильной и благородной душе нужна подходящая среда, иначе она будет исковеркана. И... возможно, это не мое дело, но кем же теперь стал Кирас Вирмут?
— Собственным внуком, — охотно отозвался божественный король. — Первенец Сириуса... Морион, вероятно, успел увидеть его, и потому он так счастлив и спокоен теперь. Он умеет узнавать людей по одним глазам.
— Вы истинно милосердны, мой повелитель... — обычно собранный Первый Министр украдкой смахнул слезу и, наконец, вернул на доску упавшую фигуру.
— Мы в ответе за тех, кого создали, и я не могу поступать иначе с теми, кто вверяет мне свою жизнь... Я не сказал вам об Айвене одного: некогда он был влюблен, но потерял свою любовь, и в память о ней ему осталось лишь кольцо. Вернувшись ко мне, он рассказал об этом... Умирая, он жаждал встретиться с ней. Теперь вы понимаете, почему он тогда сдался?
— Да, хотя и не могу понять, почему влюбленность оказалась сильнее любви к жизни... Впрочем, мне ни разу не доводилось влюбиться, так что я ничего в этом не смыслю.
— Возможно, однажды вы испытаете это чувство, и тогда я искренне надеюсь, что ваша любовь будет счастливой... Кстати, вам, кажется, мат.
— И сейчас я, пожалуй, как никогда рад проигрышу. Может быть, утром все будет иначе, но сейчас мне хотелось бы верить в наилучший исход... Кажется, без веры в лучшее и самой жизни нет.
— И здесь я с вами полностью согласен: если совсем ни на что не надеяться, то и жить не хочется.
***
Они встретили рассвет именно так, как и предполагали вечером: оба крепко спали, так и не добравшись до кроватей, и на этот раз, несмотря на опасность, сон их был спокойным... Наутро их снова ожидали обязанности и тревоги, однако мысли об этом не могли проникнуть в их сны, — и сейчас именно это было им необходимо для восстановления сил. Оба они верили в то, что это дело разрешится благополучно, и не слышали, как кто-то с досадой захлопнул окно в соседней комнате, не найдя там никого... Вероятно, то, что они не добрались до своих спален, спасло одному из них жизнь, — только они пока не знали этого.
