Рас-стояние: версты, дали… Нас расклеили, распаяли, В две руки развели, распяв, И не знали, что это — сплав
Солнце тает в окне, чтобы поведать о вещах которых нет. Чайник шипит, сахар оседает на дне стакана. Четыре ложки — так Олег всегда любил. Сережа не переносит сладкого чая. Через стену доносятся отзвуки часового механизма. Давит. Руки нервно отбивают ритм по столу. Взглянуть за окно, так привычно — найти что-то в порывах северных ветров. Найти то, чего нет. Его. Нет. Он помнил тот день. Помнил и другой, в осенней слякоти отживший цвет. А лучше бы — не помнил. Лучше бы его вообще не было. Олег вышел из квартиры в 19:47, прихватив с собой повидавшую жизнь сумку, ещё с детдома. Лязгнул ключами и оставил после себя фантомные шаги на лестничной клетке. Письмо на тумбочке, там выжжено чёрно-по-белому: «военнообязанному Волкову явиться в комиссариат…» Он не помнил, что крикнул вслед. Была ли ссора или так — пораскидывали слова? Пришёл в себя когда оглянулся, а вокруг люди — обнимаются на прощание, плачут так некрасиво. Ветер выл, щеки горели, хотя только октябрь — солнцу бы проснуться, смиловаться, подарить этому дню что-то хорошее, отблагодарить красными лучами. Но оно спит. Тьма сомкнула объятия, звёзды сквозь облачное небо почти не видны. Моросило, вот-вот дождь хлынет, зальет реки отчаяния. Олег сквозь солёный омут расплывчатый, а так хочется — запомнить. Закрыть глаза, никогда не открывать и крутить крутить крутить эту плёнку. Олег странный. Метро гнало свои вагоны, а он, прижавшись слишком близко, гнал муть какую-то вперемешку с обещанием звонить, писать, не забывать. Мелил все сначала о каких-то книгах, потом переключился на пассажиров метрополитена, потом — тут фатальный промах — вспомнил о юности, той, зарытой бережно под сводами панельных домов. Что остается от нас в шестнадцать уходит по-диагонали в двадцать. Условились же, Волче — не вспоминать никогда. У тебя камуфляж пестрится — ты стал совсем большой. Прошу, не вспоминай те годы. О покойниках плохо не говорят. А мы — уже. Хватит бродить по промерзлой могильной земле. Олег красивый. Очень, слишком. Режет острием бритвы. Движения слишком нервные, а слова крошатся, мысли поочередно распадаются. Волков умный парень — всё быстро считывает, сам тянется к нему, обнимает. И вот так минуту — вечность — замедлить, мгновение спрятать под куртку. Пока люди будут обступать по начертанному кругу, пока проводница будет перекрикивать гул мыслей, пока слёзы впитываются в воротник. Давай вот так вот — постоим, последний раз дыхание посинхронизируем, а? Давай притворимся, что провожаю в добрый путь — давай на дорогу пожелаю удачи, созвонимся, когда доберешься? Минута горячего молчания. Укрыться им как тёплым одеялом. Заснуть нельзя. В окнах поезда уже дымится чёрный крепкий чай, льется многоголосием монотонная история из детства, проскальзывает легкая тревожность. На небе луна уже смеётся, пора-пора. Олег отмирает. — Ну, я пошёл? Поезд отправляется… Сережа кивнул. Да, конечно, не смею более задерживать. Невнятно шепчет «прощай» и срывается в сырость промозглых очередей. В вокзал, пропахший неминуемостью разлук. В метро, парящее над жизненной суетой. Фрески Комсомольской такие забавные — уставился на них, разглядывает осколки. И так хорошо, почему-то. Тащится медленно вагон до Щёлковской, до ненавистного даса. И Сережа улыбнулся, приметив тоскующий взгляд напротив — какая-то престарелая женщина кисло-недовольна. А зачем грустить? И смеётся, так хорошо на душе. Потом плачет, долго-долго. До дверей ненавистного даса. И накрывает — кровать полупустая, рамка с фотографией. Бьет под дых — ещё струится запах свежеприготовленного завтрака, он настежь окно — выветрись из стен навсегда. Наотмашь — Волков, чёртов чтобтысгорел Волков — забывает свой кулон. Зуб, волчья пасть раскрыта. Мысль проскальзывает — а может в сонную воткнуть, а? Так манит острие. Дни смешались в липкую слякоть, подлезла под рёбра осенняя лихорадка, ночи крутились на перемотке напролёт. Полгода прошло, сбился в минутах на сотне, отмерил каждый свой шаг: чуть-чуть просчитаться и рухнет в объятие чёрной пустоты, а он обещал Олегу. А обещание он сдерживает любой ценой. За часом — час, стрелка часов перевалила за полночь, новое письмо. Олег пишет мелко, порывисто. Зачеркивает через слово, через строчку пририсовывает милые, но глупые рисунки на полях. Пишет, что скучает. «Лето выдалось промозглым, Сёреж, ещё тьма как на мышином чердаке — ни зги не видно. Готовят никак — вот-я-бы такое, да так, только дайте возможность — да я! Всему учить надо, бестолковые. Только, конечно, учить не дают. Пока всё по требованию. Прапор — мужик толковый, мировой. Ребята тоже хорошие попались — сразу язык общий нашли. А помнишь мой первый недо-курс, а? Вот-там-конечно совсем другое дело — все какие-то умные дохера… Не, тут прям на подбор хорошие люди, вам бы познакомится, Серый!» Волчка рисует в левом углу, рядом лисичку. Рисует, конечно, по навыкам чуть ниже уровня моря — зато старается, вырисовывает ручкой синей, с любовью. Серёжа от приступа нежности сдерживает слёзы. Но все равно прорывает под удивленный взгляд одногруппника. Он вылетает из комнаты, пролетает ступени-перила- из ниоткуда свалившийся жар под рёбрами, и распахнув легкие для отчаянного вдоха, остается где-то между порогом общаги и неутолимой слякотью ноября. Всё скатывается и сплавляется в единое, грузное месиво.***
Всё не так фатально, как могло быть. Нет, между делом, замечает Серёжа — он не забывает дышать. Декабрь проносится конвоем горящего поезда — слава Богу — зачетная неделя, бессонные ночи, накатывающая тахикардия — не из-за, а потому, да-да, остаться на плаву, пытаться втиснуться в расползающуюся по швам жизнь, остаться, остаться, остаться… И это помогает. Рутина: универ, тренировки, вышмат, энергетики — иногда водка — ударная доза кофеина, универ, выпить пива с одногруппником как-его-там, универ, и тьма, и тьма, и тьма. И нет писем. И блять, так даже лучше.***
В конце января мерное хождение времени по кругу пришло в конец, не хэппи энд. Серёжа читал новые письма, не вникая в смысл, вглядываясь в закрученные спиралью буквы. Олег писал что-то о пронизывающем холоде севера, о тяжелой судьбе призывника, что всё хорошо, на самом деле, не волнуйся, подъем-обед-учения-отбой дисциплинирует, вносит порядок в жизнь — Серёжа немного это понимал, отчасти, да, понимал, выстроенность в четкость и несгибаемость, время не даёт окончательно расплавиться и замуроваться, но Олег понимал это по-другому — он чувствовал это нежнее, как можно с нежностью говорить о дышащей тотальной несвободой жизни, или Серёжа бредит, и это ему — нежно — разваливаться. Олег пишет о том, что ему не хватает его (но ему здесь не место), что он надеяться, что Серёжа не забил на универ (Олегу — здесь — не место). Всё происходящее, вообще, как-то не к месту. На полстраницы разлились слова о не очень вкусной стряпне местной поварихи, чуть меньше — о товарище, который, стал, конечно, не закадычным, но чуть лучше, чем просто переброситься словами. Олег мажет словами, что лю — Нет, это точно Серёжа уже додумал. Он вглядывается в письмо ещё раз. В этот раз без рисунка, даже небольшого, в уголке.***
Лихорадочный март врывается в жизнь Серёжи как-то особенно болезненно, и можно надеяться, что это весенняя привычная хандра, но она ощущается невыносимо. Всё разваливается, так тщательно выстроено, что если вздохнуть чуть глубже воздуха всё полетит в тартарары, рассыпется, не склеится, не соберётся — уже ничего не сможется. И это происходит резко, обухом по голове. Скручивается в голове, ничего не лезет в голову — ни хорошо, ни плохо — всё через призму разбитых стекол — уже кажется нелепым что-то делать. Голова откровенно не варит. Математический анализ, спасительный раньше, склеивается в нечто несуразное, и нелепое, и это — нелепо. И смешно. И истерически-тошно. Одногруппник — кажется Вадик — кажется они друзья — бесит-бесит-бесит и от этого смешно. И привычная мартовская грязь под ногами, и душность зала, и душность аудиторий, и душность сковывающего воздуха. Не хватает воздуха. Катастрофически. И всё летит к чертям. И так даже лучше — не притворяться, что всё хорошо. Потому что нихуя не хорошо. И не врать себе — так откровенно — не врать. Это не врать и ему. Он перечитывает ещё раз размытую чем-то строчку: «Серый, пообещай, что продержишься больше моего?». И от этого так нестерпимо, потому что, ты же понимаешь. Но не ты понимаешь. И как чего-то просить… Ты же… И как-то неуклюже он склеивает себя заново, но это всё равно не то, не то чтобы…***
Летняя сессия пролетает незаметно, как-то чуть нерешительно тот-самый-Вадик приглашает на лето в Питер, мол, у него там квартира осталась, а здесь он так ну. Ну, Серый — по-глупости — соглашается. Это оказалось не так больно. И даже перечитывать майские письма — оттуда льется непонятно откуда взявшаяся горечь, словно и олеговская рутина трещит по швам вместе с безотказной сережиной хандрой — и словно тот чувствует, и словно от этого даже лучше, не ему же одному- Питер ощущается по-другому — не так сладко, даже по-туристически приятно. Они едут налегке на Комендантку, покупают пиво, в жарко-разморенном теле, в бреду, Серёже снятся руки Олега, невыносимая сладость, жар, сорванные вздохи, чуть приглушенная темнота, невыносимая близость — и от этого так больно-хорошо. Он уже там — под руками Олега, под его настойчивыми, кусающими поцелуями, под его жадным взглядом, под его растущей любовью. Олег движется нарочито медленно, жарко дышит в ухо, в беспамятстве целует шею, а потом — сорвав с Серёжи глубокий стон — обнимает его разморенного, уткнувшись носом в шею. На утро Сёрежа опрокидывает в себя вместо кофе горечь водки, и заполнившая его пустота растекается, и замещается чем-то, и растекается…***
Как приходит октябрь он не помнит, но помнит невнятную морозность, первый снег — нелепый, неестественный — помнит зачеркнутые дни в календаре — фигуральном — помнит тяжелое, нависшее ожидание. Он пытается объяснить это тому-самому-Вадику, что друг возвращается — да, хорошо, нет, он учился в другом месте, да-да, по-собственному. И пытаться, не фигурально, объяснить, что давящая тревога крутится в голове, что вдруг Олег настолько встроился в систему, что он уже другой. И есть ли в этой системе место Серёже. И Вадик — слава Богу — кажется, немного, понимает. И как-то слегка-слегка кивает головой, да-да, армия меняет людей, вот у меня брат после службы… Серёже до озноба страшно, и это вытесняет предвосхищающую сладость скорой встречи, это вытесняет всё, и ему страшно, страшно, страшно. И от этого всё скомкивается в гул, давит и душит, и мутит мысль — он не хочет видеть Волкова. Картина — как он встречает Олега на перроне — как тот бросается в объятия — как всё это недоразумение было недоразумением — рушится. Потому что это не было ошибкой — в глубине души он это понимает. Потому что в Олеговой системе координат больше нет места Серому. И осознавать это — невыносимо.***
Конец октября наступает неумолимо, и словно во сне, Сёрежа снова в метро, глядит вызывающе на фрески Комсомольской — те иступлено молчат — он не взывает их к совести. Так же, как год назад. И всё же по-другому, и почему-то опять он не вывозит наступившее молчание. Молчание образное: вокруг всё шумит, кипит, вагоны тяжело тащатся, люди спешат-спешат-спешат; один он молчит, смотрит, прислонившись к стене, в потолок Комсомольской, и этот неразрывный диалог, эта давящая молчанием пустота. Иней, разлетевшийся по гортани, мутно-стекольчатые шершавые — собственные — пальцы, чувство оставленности где-то вовне. В ожидаемых событиях — неприлежно чужой. Что-то внутри разлетается — сжимается, и хотелось бы — правда, хотелось — обозначить это нечто в косноязычных фразах, объясниться самому себе, но из горла выходит только сжатый выдох, когда он видит среди толпы людей его. Он всё тот же и он совершенно другой. И в какой-то момент он уже рядом, он уже обнимает, а Серёжа потерялся где-то на переходе синей ветки и не понимает, что Волков не об-ра-з-но рядом, а на всех всевозможных уровнях. Его дыхание где-то рядом, пальцы сжимают пальто. Он чуть отстраняется, и в глазах его плещутся те самые искры, он нежно — не повинуясь течению толпы — и медленно перебирает волосы Серёжи, что-то бормочет себе под нос. Олег здесь. И как-то сейчас — может, потом по-другому — всё правильно: и эти бесшумные люди, и прожженный запах поезда, и улыбка Волкова, и тепло его рук, и медленно падающий неуместный снег, и за секунду ставшая пустой платформа. Серёжа делает глубокий вдох. И наконец начинает дышать