V. Исповедь

      Княгиня Мария осторожно провела кончиком пальца по лицу спящего рядом Максима, очерчивая каждую линию, черточку, которую ей хотелось запомнить. Вот эти высокий лоб, прямой нос, тонкие губы... Маленькая, почти незаметная родинка на мочке уха. Небольшая вмятина на переносице — отпечаток от очков. Чуть тронутые сединой темные волосы небрежной прядкой упавшие на лоб... Такое счастье иметь возможность лицом этим любоваться, рассматривать, следить, как забавно меняется его выражение во сне. Пять утра. Остался всего час, чтобы любить. Их первая ночь станет последней, но она бы не смогла отпустить его просто так, не познав счастье, пусть ненадолго очутиться в его объятьях, отдавшись ему вся, до конца. Вчера вечером, когда все было решено с побегом, Максим внезапно пришёл к ней и сказал слова, которые она так мечтала, но уже и не ожидала услышать. Сказал их, как говорил он все остальное — прямо, без оговорок, высоких и витиеватых фраз. Как и должен их говорить мужчина. — Я люблю тебя. Хочу, чтобы ты приехала ко мне в Австрию. Не теперь, конечно. Чуть позже, как только я вновь устроюсь. Я говорил с Дмитрием Львовичем. Он сам пришёл ко мне и сказал, что знает все и готов дать тебе развод. Он сказал, что не будет счастлив, зная, что разлука наша тебя ранит... Я не мог предложить все это раньше, потому что у меня ничего не было. Но теперь я заработал денег, которых может нам хватить на нормальную, пусть и не богатую жизнь вдвоем. — И предвосхитив её возможный следующий вопрос добавил: — Ты сможешь забрать сына, если захочешь... Я не осмеливаюсь тебе делать предложение, но если бы княгиня могла помыслить, чтобы стать женой врача, я стал бы самым счастливым человеком на всем свете. Пожалуйста, подумай. Не говори мне сразу нет. Марию не так потрясло, что муж готов ей дать свободу (он очень изменился в последние месяцы), как то, что Максим решился ей такое предложить. Быть может, она полюбила его и за это? За то, что он первый отнёсся к ней с уважением? Что увидел в ней живого человека, а не красивую куклу для удовлетворения потребностей, в чьей роли она всю жизнь жила? Он не посягал на нее. Ни физически и ни духовно. И она вдруг поняла, что это, наверное, и есть любовь. Прежние любовники (особенно Александр) всегда её уверяли, что их желание владеть ей, та страсть, которую она у них вызывает, и есть доказательство серьезности чувств. И что она, сведя их с ума, как будто бы должна была принимать их страсть и похоть, называя это «любовью». Максим с его безмолвной, упрямой, немного наивной преданностью чувству ей доказал: оказывается, постель вовсе не изголовье любви. Оказывается, не все мужчины такие. Оказывается, её могут по-другому любить. Оказывается, что и она сама до этого никого прежде не любила. И не надеялась узнать, что это за характер, за сердце, что Максим ей когда-то раскроется в чувствах, что решится её просить: брось все и будь со мной. Не надеялась, но ведь об этом, конечно же, мечтала. Ей казалось, что предложи он это ей, она не задумываясь, броситься со слезами счастья ему на шею и скажет: да! Тысячу раз да! О Боже! И теперь ей надо будет объяснить ему, почему она с ним не поедет! Почему не может так поступить! И что причина ее отказа совсем не в том,что он ей не ровня. Не в том, что она своей уютной жизнью дорожит. Княгиня лежала, прислушиваясь к тишине, которую нарушало только тихое дыхание рядом и думала о том, что делает себя несчастной в тот момент, когда могла бы стать такой счастливой. Для счастья действительно не много надо. Засыпать и просыпаться рядом с человеком, которого ты любишь и который любит тебя. Максим считал, что не достаточно богат и знатен для неё, но она бы с радостью отказалась от своего положения и богатства, которое не принесло ей в сущности ничего хорошего, ради скромной, спокойной и свободной жизни где-нибудь в маленьком немецком, итальянском, австрийском городке. Её в обществе считали избалованной и ветреной, коварной разлучницей, пустой, глупой женщиной, хотя она всегда была чужда интриг, никого и никогда намеренно не обольщала, не обижала и от любовников своих не требовала совершенно ничего. Её отвергало светское общество за то, что она не нуждалась в том, чтобы быть его частью и при этом получила как будто все: богатство, красоту и императора в любовники. Но поздно теперь. Она в жизни приняла множество неправильных решений. Теперь ей сердце подсказало, как должно поступить.       Когда Максим проснулся, то постель рядом была пустой, а в дверь тихонечко стучал, чтобы разбудить его слуга. — Четверть седьмого доктор! Велели принести сюда вам завтрак... — слуга поставил на стол поднос с чаем и блинами, и доктор Эттингер заметил лежавший рядом сложенный вдвое лист бумаги. Он быстро раскрыл его и начал читать: «Дорогой Максим! Это письмо тебе - мое прощание. Я хотела бы, но не смогла бы сказать все это тебе лично, глядя в глаза. Я думала написать тебе письмо позже, после твоего отъезда, но понимая, что и тогда мое решение не изменится, решилась писать к тебе сейчас. Я не смогу выйти за тебя, хотя ты это знаешь, милый, я люблю тебя. Люблю всем сердцем, всей душой. Мне кажется, что за всю жизнью свою я и любила лишь тебя одного. Но я не могу с тобой уехать по причине, которую, я уверена, ты как поймешь, как никто. Я не могу оставить мужа. Это было бы жестоко даже для меня, той, которая всегда была так эгоистична и не думала ни о ком кроме себя. Помнишь несчастную Веру? Я часто вспоминаю теперь о ней. И хочу рассказать тебе кое-что. Мне было пять лет, когда во время польского восстания я лишилась обоих родителей и вместе с братом и сестрой по приказу императрицы Екатерины перевезена была в Петербург. Там я была отдана на воспитание в знатную и влиятельную при дворе семью. Глава этого семейства был человек умный, образованный, и не смотря на свои немолодые уже года, все еще красивый. Он сразу же проявил ко мне всю возможную заботу и любовь, которых я была из-за потери родителей лишена и в которой очень нуждалась. Эту любовь я принимала за отеческую и такой она и была в самом начале. Но мне не было еще тринадцати лет, когда мой названный отец стал проявлять ко мне внимание, смысл которого я в полной мере понимать и знать тогда не могла. Его семья, жена, все обратили внимание на это и возненавидели меня. Моя вина оказалась в том, что я росла красивой девочкой и на мужчин красота моя производила, как говорили мне, «впечатление отравляющее». Я не хочу посвящать тебя в печальные и неприятные для меня подробности этой истории, но она стала той причиной, по которой решено было меня поскорее выдать замуж. Мой будущий жених был старше меня на шестнадцать лет. И для меня, пятнадцатилетней, эта разница была огромна. В своём супруге я точно так же видела нового отца, но на него моя «отравляющая» красота не произвела, как оказалось, такого впечатления, потому что, став моим законным мужем, он почти полгода после нашей свадьбы не касался меня, сказав, что требовать такого от «дитя» он не имеет права. Он проявил с первого дня ко мне доброту и был заботлив, хотя заботы этой я не ценила. Ведь я уже считала, что благодарность за заботу мужчине нужно выражать другим путём. Моему супругу это от меня оказалось совсем не так уж нужно и я решила, что он должно быть и не любит меня. Став в пятнадцать лет замужней дамой я совсем юной вышла в свет. Я хотела развлекаться и мне было неинтересно общество моего супруга и его друзей, а так же скучные семейные обязанности. Конечно, какая в том возрасте из меня могла быть жена! Я жила подле мужа, как бабочка, веселой и беззаботной жизнью, а он никогда и ничего не требовал от меня.. Даже когда я родила нашу дочь Марину, я не почувствовала себя ни матерью, ни супругой, а так как мой муж никогда не большим охотником до любовных наслаждений, не был ни страстен и не был ревнив, то я легко принимала ухаживания самых разных кавалеров. Глупая, я тогда в мужчинах ценила показную дерзость, красоту манер, наглость и темперамент. Мои поклонники смеялись над моим мужем, считая его снисходительность за слабость, и я на Дмитрия Львовича скоро смотреть стала точно так же. Мне было скучно, и я заполняла пустоту романами и праздной жизнью, хотя ничего из этого мне доставляло настоящей радости. Мне льстило внимание мужчин и, конечно же, мне льстили ухаживания молодого императора. Когда-то мне казалось, что у нас с Александром много общего - мы оба были молоды, тайно презирали общество, ощущали себя одинокими, находясь в законном браке, и пытались спрятаться от пустоты, погрузившись в чувственные наслаждения и развлечения. Мы оба были нравственно развращены, отчаянно искали телом наслаждения, хотя голодали душой от отсутствия искренней любви. Мы отвлекали друг друга от самих себя и тех переживаниях, что были в нашем сердце. Еще недавно я винила во всем только его, но теперь я принимаю, что оба мы виноваты.Вместо того, чтобы помочь друг другу и стать друзьями, мы вступили в порочную, не наполненную ничем кроме похоти связь и причинили лишь боль друг другу и людям рядом. Я, жестокая, презирала мужа за то, что он так легко делится мной с другими, что не устраивает мне сцен, не вызывает на дуэль и считала это проявлением трусости. Сейчас я знаю, как мудро он поступал. Он терпел все насмешки и издевательства вовсе не по причине отсутствия достоинства, а прежде всего из своей природной мягкости и доброты. Из заботы обо мне и нашей семье. Он мог бы потребовать развода, публично осудить меня и общество бы приняло, конечно, его сторону. Я думала, что он печется о себе и хочет из трусости избежать скандала, но ведь он в скандале и насмешках все эти годы жил. Он заботился о детях, рожденных мной от других мужчин и дал им всем свою фамилию. И относился к каждому, как родной отец, не попрекнув ни их, ни меня, ни единым словом и взглядом. И теперь ,Максим, после этого всего готов был отпустить меня! Коль есть на свете хоть какая-то справедливость, скажи, как должна я поступить? Неужели я теперь могу бросить его, после тяжелой болезни, забрав детей, тут одного? Ему на голову обрушить последнее это унижение? Чтобы все качали головой и говорили: вот, князя Нарышкина наконец-то бросила его гулящая жена! Нет, Максим, достаточно уж тех грехов, которые я прежде совершила и Бог за них наказал меня сполна. Я не могу уехать и оставить мужа. Я решила, что долг мой быть с ним рядом до самого конца. Я знаю, ты поймешь меня. Я верю, мой любимый, что ты мне мой отказ простишь. Ты, появлением в моей жизни, сделал меня саму по себе счастливой и счастья этого мне хватит, чтобы пережить нашу с тобой разлуку. Теперь я лишь хочу, чтобы ты был в безопасности, подальше отсюда и пусть хранит тебя моя любовь. Твоя навеки, М. Максим дочитал письмо, которое в нескольких местах было в разводах из-за упавших во время написания слез. Он сам пока читал держал в себе их, зная, что если разрешит себе заплакать, то боль эту ему будет намного тяжелее пережить. Конечно, Marie права. Узнав теперь о ней все это, любил ее почему-то еще сильней. Все было собрано в дорогу. Спустившись вниз, Максим простился с князем Нарышкиным, который вышел провожать его один, без супруги. Они пожали друг другу руки, как друзья. И покидая этот добрый, гостеприимный дом, глядя теперь на старого князя, который столько сделал для него, он думал, что совершил бы страшную подлость, позволив себе увезти его жену. Нет, они бы не смогли быть счастливы и как бы Максим не страдал, он знал, что должен принять страдание это со смирением. Такова, значит, их судьба. На улице уже ждала запряженная карета. Как Руффе и обещал, за домом не было никакого наблюдения в виде полисмена, а сам адвокат уже ожидал его с поддельным паспортом и проездной визой. Служанка передала с собой в дорогу корзину, полную еды и Максим убрал ее подальше под сиденье, потому что от запаха домашних пирогов и прочей стряпни, у него сдавливало горло от тоски. Его ждет странная, опасная дорога. Доедет ли? Куда? Домой? Максим старался не думать о том, что может ждать его по возвращении в Вену. Но кажется, что он навсегда теперь потерял покой и едва ли сможет жить как прежде - в равнодушном одиночестве. Уезжая из России, куда ему так не хотелось ехать, он будто оставлял здесь кусок сердца. Столько страдания и боли он перенес за эти годы, познал любовь, дружбу, предательство. Жизнь его с этой страной теперь связана будет навеки. — При выезде из города вы пересядете в другой экипаж, который будет вас ждать на станции. Теперь серьезно, доктор, — Руффе очень внимательно смотрел на него. — Запомните, что вас зовут Уильрих Петерман, вы немец, аптекарь, едите на родину. По-русски вы не говорите и не понимаете ни слова. Если к вам привяжутся с вопросами, изображайте дурака. Говорите, что в России навещали бабушку. Такое любят. Вот вам немного денег на дорожные расходы... — Руффе вручил ему довольно потертый на вид кожаный кошель. Максим хотел выразить сомнение по поводу истории с бабушкой, но решил, что Руффе виднее. — Да, и вот еще... вам передать велели письмецо. — И он сунул в карман его пальто конверт без надписей. Максим в последний раз выглянул в окно и посмотрел на тёмные окна дома на Фонтанке. Взглядом нашел её окно и долго глядел на задернутые шторы, воображая, что там, за ними, спряталась она и незаметно, сквозь щелочку в занавесках, мысленно прощаясь, за ним наблюдала. Карета тронулась по пустынной улице. Оставшись наедине с самим собой, Максим достал письмо. Оно оказалось от Сперанского и первым порывом было выбросить его в окно. И все же он собрался с силами и решился прочесть его, тем более, что было оно короткое. Максимилиан, Я решился к вам писать потому что полагаю, что больше с вами мы никогда не встретимся. А мне бы не хотелось, чтобы ваша справедливая обида на меня осталось последним воспоминанием о нашем знакомстве. Я перед вами виноват. Я правду говорил, что не желаю зла вам, и новость о вашем скором отъезде искренне порадовала меня. Если бы не помощь Нарышкиных и этого проходимца и негодяя Руффе, уверяю, что вытащил вас бы из тюрьмы. Поймите, я ответственность несу не только за себя, и когда вы мне отказали в помощи (вы имели на это право!), я не мог рисковать и позволить чтобы вы и дальше видеться продолжали с государем. Я боялся не того, что вы меня намеренно раскроете, я опасался, что вы сделаете это по наивности, став орудием в руках других людей. Вы человек совершенно неприспособленный к интригам придворной жизни, а между тем узнали слишком много таких вещей, которые ставили под угрозу не только свободу, но и вашу жизнь. Но теперь я спокоен. Вы уедете. Я рад искренне, что вам в этом помогли. Мне жаль, что я не могу всего вам объяснить. Скажу лишь только, что действовал я не из мотивов корысти, зависти,обиды или трусости. Вы угадали впрочем кое-что что другое обо мне. О чувстве, что питаю я к Александру. Но ошиблись в его первопричинах, которые похоронены глубоко в моей душе. Прощайте, друг мой, и если можете меня простите. Груз на моей грешной душе стал бы чуть меньше, знай я, что вы меня не почитаете совсем уж за чудовище.

***

Дорога заняла несколько дней, хоть ехали они почти без остановок. Кучер, который вез его, был молчаливый и угрюмый человек восточной наружности, который за всю поездку едва обменялся с ним парой фраз. Однако его умения в управлении лошадьми, а так же знание дороги, которая в некоторых местах казалась почти непроходима, вызывало у Максимилиана тихое восхищение. Он подумал, что если ему предстоит, вдруг, как в приключенческом романе, спасаться от погони, то Фархад, его уж точно спасет. Они останавливались на ночлег в самых неказистых и неприметных уездных гостиницах и выезжали всегда очень рано, до рассвета. Его сопровождающий не позволял, когда они проезжали населённые пункты, Максиму даже заходить на рынки и покупать еды. Он всегда брал деньги и сам шел покупал все, что было нужно, заставляя доктора чувствовать себя невидимкой. Находясь ещё на территории России, он отовсюду уже как будто исчез. Погода стремительно портилась. Похолодало и зарядили по-осеннему мрачные и долгие дожди. От них размывало дорогу и приходилось ехать медленнее. С собой у Максима не было ничего для развлечения - только его записи, которые он сумел забрать из тюрьмы да два последних письма: от Сперанского и Марии. Иногда он пробовал писать что-то, чтобы убить время, но ведение дневника теперь стало казаться ему делом пустым и лишенным смысла. Бывало, что он по нескольку часов просто смотрел в окно и, наблюдая проплывающие мимо грустные осенние пейзажи, не ощущал ничего кроме пустоты. Мучительней всего было по ночам, когда он, лежа на тонких, колючих простых где-нибудь в холодной и сырой комнатушке в очередной гостинице, погружался в воспоминания о той единственной ночи... Он никогда не чувствовал жажды плотских наслаждений, в отличие от большинства мужчин, и по-своему даже гордился равнодушием к этой сфере жизни. Теперь он потерял эту свободу, но сожалел лишь только о том, что познав счастье любить женщину душой и телом, он этой возможности оказался в итоге лишен. Его любовь уже была в прошлом, оставив о себе лишь воспоминания, которые давали наслаждение и одновременно мучили его. — Вам бы выпить, доктор. У вас бледный вид. Как будто кровь совсем не греет. — Заметил как-то Фархад и притащил во время очередной своей вылазки несколько бутылок вина. Вино помогло тем, что выпив его, можно было спать крепче, и Максим, который к алкоголю, как и к женщинам, всегда был равнодушен, нашел спасение в том, чтобы погружаться в это состояние постоянного полусознания, начиная с полудня. Во сне он видел странные картины из своего детства, прошлого, которое давно позабыл. Ему снилось, что он, снова юный, восторженный, приветствует, стоя посреди полной народа площади в Париже французскую революцию. На гильотину в центре, со связанными за спиной руками ведут поверженного короля. Он поднимается на эшафот, стражник снимает с головы узника мешок и Максим узнает в короле Франции... Александра. Он, пораженный, кричит: «Это ошибка!», но никто не обращает внимания на его слова. Палач ставит осужденного на колени, и тот покорно опускает белокурую голову на плаху. До Максима доносятся слова, которые русский император произносит почему-то на латыни. Латыни! Он во сне совершенно позабыл латынь... Максим пытается протиснуться сквозь толпу к месту казни, зная, что должен остановить это недоразумение. Но людей так много..они все дальше и дальше его оттесняют. Ужасный звук проносится прямо над ухом — так лезвие рассекает воздух. Гулкий стук. Отрубленная голова упала в корзину. Нет, не в корзину...на деревянный пол и с него покатилась на площадь. И вот она уже у ног Максима... — Эй, доктор, просыпайся, — говорит ему голова. Максим вздрогнул, открыл глаза и увидел перед собой лицо Фархада, который настойчиво тряс его за плечо и повторял по-русски с сильным акцентом: «Давай просыпайся, доктор, граница видна». Максим вышел из кареты под мелкий моросящий дождь и огляделся. Их карета встала в длинную вереницу из экипажей, занимавшую всю идущую вдоль леса дорогу, теряясь где-то впереди. — Здесь всегда такая очередь? — спросил он, удивленный. — Нэ. Прежде не видел такого. Потом он куда-то отошёл и вернулся, сказав, что такая очередь связана со слухом, что якобы в Царстве Польском прошли очередные беспорядки и границу на неделю, а может и на месяц для проезда закроют. — Так мы можем не успеть проехать? — Максим нервно сглотнул. Фархад пожал плечами и запрыгнул на козлы. Максим забрался в карету и укутался плотнее в шинель. Он попытался вновь заснуть, но в голову начали лезть совсем нехорошие мысли, которые он гнал от себя все эти дни. Что если как-то обнаружат его поддельный паспорт? Или в Петербурге уже хватились и пустились в погоню? Что если границу и правда закроют? У него нет ведь никакой возможности вернуться назад. В тревоге он выглядывал каждые полчаса в окно. Экипажи двигались просто невыносимо медленно, и стало очевидно, что им придется провести ночь прямо здесь. Теперь Максим жалел, что проспал так много днем и лишил себя возможности спокойно уснуть ночью. Вместо этого он сидел в карете в темноте, прислушиваясь к звукам снаружи и прокручивал возможные худшие варианты развития событий в голове. В итоге он все же уснул и проснулся на рассвете, как будто от толчка. Было ещё темно. Карета двигалась и, глянув в окно, он понял, что они съехали на обочину с главной дороги. В ту же секунду экипаж резко остановился, и через несколько секунд дверь распахнулась. Взъерошенный Фархад кричал что-то на ломанном русском, и Максим с трудом мог разобрать слова. — Э! Обыск! Идут... слушай... Все проверяют! Максимилиан выбрался из кареты. Не смотря на ранний час и только начавшую белеть на горизонте полоску рассвета, вокруг царила суета. Горело много фонарей, хлопали дверцы и слышен был гул голосов. Несколько человек поблизости, как он, стояли на дороге и говорили о чем-то, активно жестикулируя руками. Максима охватил страх. Он подошёл к говорившим и спросил по-французски, что случилось. — Полиция проверяет экипажи. Кого-то ищут. Черт знает что такое происходит... Максим поблагодарил и на негнущихся ногах отошёл вновь к карете. Фархада не было. Чернеющий лес рождал череду странных мыслей и будто бы манил бежать туда, в зловещую и непроглядную темноту. И Максиму на минуту захотелось, чтобы его поймали,вернули в Петербург и снова посадили в крепость. А ещё лучше бы его казнили... Внезапно кто-то окликнул его на немецком. Обернувшись, он увидел, что из окна одной кареты на дороге высунулась рука в белой перчатке и жестом подзывает подойти. Удивленный, он подошёл к карете, открыл дверцу и... — Бог мой, я не могу поверить! Доктор Эттингер! Вот это встреча! — Петр Яковлевич? — теперь уже Максим не верил своим глазам. Чаадаев! Увидев знакомое, прекрасное лицо, которое сияло от восторга, Максим облегчённо выдохнул. В такую минуту встретить старого и симпатичного ему знакомого - похоже на провидение судьбы. Петр Яковлевич пригласил его присесть в свой экипаж,где с ним вместе сидел так же молодой человек очень располагающей наружности, лицо которого доктору Эттингеру показалось как будто бы знакомым. Чаадаев, взволнованный, тут же стал его расспрашивать, куда он едет и где был все это время, что они не виделись? Узнав, что Максим несколько месяцев провел в тюрьме, Чаадаев потрясённо произнес фразу, которую простить можно бы лишь ему. — В тюрьме...Что за наваждение! А я подумал, что вы должно быть за что-то на меня обиделись и поэтому перестали приходить. Я ведь хотел все справиться у Михаила Михайловича о вас, но, признаюсь, забывал. Ох, если бы я только знал! Его глаза даже как будто немного увлажнились от охвативших молодого человека чувств, однако, Максим в ответ мог только улыбнулся. Он сомневался, что судьба его Чаадаева всерьез волновала, и что новость о его аресте заняла бы Петра Яковлевича более чем на два-три часа. Он, впрочем, в искренности сожаления не сомневался. Обижаться на Чаадаева было невозможно, особенно в эту минуту, когда ему был так отчаянно нужен друг. — А я, доктор, решил внять вашему совету... — тот грустно улыбнулся. — И переменить все радикально. Всю обстановку. — Едите за границу? Куда? — Сперва в Германию. Профессор Шеллинг давно приглашал меня. Потом... куда придется. В Италию, Францию, Англию... — Надолго ли? — Не знаю. Возможно... навсегда. Сказав это, Чаадаев на мгновение отвернулся и закусил дрогнувшую верхнюю губу. Максим почувствовал, что его вопрос попал куда-то в больное место и смущённо замолчал. Неловкую паузу прервал его сосед, который все это время пристально смотрел в окно. — Взгляните. Мне это не нравится. Они все трое подались вперёд. Уже было достаточно светло и можно было увидеть сцену, от которой у Максима внутри все сжалось в такой узел, что на несколько секунд он перестал дышать. Двое одетых в полицейские мундиры выволокли из кареты и тащили за собой хорошо одетого, очень приличного на вид мужчину. Вокруг разбросан был багаж. Несчастный как будто пытался что-то объяснить, протестовал, и в ответ один из полицейских швырнул его на землю и несколько раз с силой пнул. Чаадаев побледнел и на лице его отразились отвращение и ужас. Он откинулся на красное бархатное сидение и прошептал: «Какая сволочь... ненавижу...» — Куда-то пропал мой кучер... — произнес Максим, внезапно вспомнив, что сидит в чужой карете. Он как-то резко весь ослаб и отступивший ненадолго ужас, вновь завладел им, заставив вспомнить: кто он и что возможно ожидает его здесь. — Петр Яковлевич, они ничего вам не посмеют сделать. — Мягко произнес его приятель и коснулся рукой колена. — Сеня, я должен сейчас быть там. Ты понимаешь? Я негодяй! — Ни в коем случае! Они заговорили жарко о чём -то на русском и на французском и в голове Максима мелькнула мысль: беглецы... Так Чаадаев уезжает из России, потому что его преследуют? Он вспомнил тот разговор его с друзьями дома, то отчаянье, страх и какую-то все время сквозившую в интонациях, взглядах и жестах Чаадаева трагическую боль. Если что-то угрожает Петру Яковлевичу, то что можно говорить о нем? Максим извинился, сказав, что должен разыскать Фархада, и оставил их, выйдя вновь на улицу. Его карета по-прежнему стояла в стороне у леса, пустая. Немногие вещи Максима были на месте, но кучера и след простыл. Он не хотел верить, что Фархад, который казался ему геройственно могучим, попросту сбежал и бросил его тут совершенно одного. В отчаянье Максим несколько раз громко позвал кучера по имени, после чего вернулся к карете Чаадаева. Он понятия не имел, что теперь ему делать. Один посреди дороги он привлечет внимание и вызовет подозрение у полиции сам по себе. Он не хотел рассказывать Петру Яковлевичу всю правду об обстоятельствах своего отъезда, но делать было нечего. Когда Максим вернулся в карету Чаадаева, где тот продолжал свой спор, то, глядя на выражение лица его с усмешкой подумал о том, что за те несколько минут, что его не было, тот успел уже и позабыть о нем. Стараясь говорить спокойно, он сообщил ему об обстоятельствах своей «поездки» и, не зная, как точно должен теперь закончить эту речь, в конце добавил, что «просит его совета». Петр Яковлевич слушал его очень внимательно и взгляд его по мере рассказа приобретал ту проницательную сосредоточенность, которая внушала собеседнику уверенность, что Чаадаев «все понимает и знает все и обо всем». — Семен, помоги, пожалуйста, доктору перенести вещи из своей кареты в нашу. Доктор Эттингер, располагайтесь, как вам удобно и не волнуйтесь ни о чем. У меня есть прекрасная идея. Когда через полчаса в дверь кареты постучался полицейский, то обнаружил там троих хорошо одетых мужчин, один из которых, представившись князем Чаадаевым, первым протянул свой паспорт. Полицейский бросил взгляд на документ, внимательно посмотрел на Петра Яковлевича, лицо которого сохраняло абсолютно бесстрастно-спокойное выражение и кивнул на его спутников. — С вами кто? — Мой кучер, камердинер и мой доктор. Максим был так поражен тем, что сидевший рядом с ним молодой человек, которого он принял за дворянина и друга Чаадаева, оказался его слугой, что не сразу спохватился, чтобы протянуть свой паспорт и визу. С замиранием сердца он наблюдал, как полисмен внимательно изучает документы Чаадаева и бросает лишь беглый взгляд на его бумаги. Так как разговор шел на русском, он старался смотреть в сторону, всем своим видом показывая, что ничего не понимает. — Господин Чаадаев, будьте добры выйти из кареты. Максим видел, как вздрогнул и весь напрягся в один момент Семен и как мимолетно коснулась его плеча, успокаивая, рука в белой перчатке. Петр Яковлевич вышел наружу и несколько минут вел разговор с полицейскими. Они с Семеном наблюдали за всем в окно, стараясь не привлекать к себе внимание. — Он их уничтожит. — В голосе Семена звучало нет, не восхищение, почти благоговение даже. — Ха! Взгляните... два таких верзилы и будто стали ниже ростом! Максим так же не мог не получать удовольствие, наблюдая за тем ошеломляющем (впрочем, как обычно) впечатлением, которое Петр Яковлевич производил на блюстителей порядка. Из кареты не было слышно, о чем шел разговор, но сомнений не было, что офицеры уже попали под магнетизм взгляда Чаадаева, его внешнего вида и речей. Представить даже в самом безумном сне, что кто-то из них посмел бы на него поднять руку или словесно оскорбить, было совершенно невозможно. Наконец разговор был окончен, и Чаадаев снова сел в карету. — Сеня, а где у нас шампанское? Я думаю, что его теперь самое время открывать! — он засмеялся немного нервно и в этот миг у него внезапно пошла кровь носом. Глядя, как он, извиняясь, отворачивается, достает батистовый носовой платок, запрокидывает голову и прикладывает его к лицу, Максим подумал, что тот разговор дался Петру Яковлевичу несколько труднее, чем он подумал. Карета тронулась. То ли полицией были найдены те, кого они искали, то ли дело было в чем-то другом, но очередь к границе двинулась быстрее и через два часа они ехали по территории Царства Польского. Облегчение, радость, шампанское, которым нужно было залечить расстроенные нервы... Максиму казалось, что он снова видит сон. Неужто кончено? Конечно нет, еще ни одну ему придется пересекать границу. Не говоря уже о том, с какими трудностями он должен будет столкнуться по возращении в Вену. Ведь у него больше нет своего имени, нет документов. И, главное, в Австрии у него нет таких помощников и покровителей, которые спасли его в России. Возможно по возвращении его снова ждет тюрьма... Но обо всем этом Максим в эту минуту предпочитал не думать. Он сидел в прекрасно обустроенной, теплой карете, где пахло дорогим парфюмом и звенел хрусталь. Где с ним рядом сидел человек, который одним своим видом внушал трепетный восторг и восхищение и им, конечно, будет о чем поговорить теперь. — Петр Яковлевич, я ваш должник, — сказал он Чаадаеву. — Невероятная удача и счастливая случайность, что на этой дороге мне повстречались вы. — Не случайность, доктор Эттингер. А божье провидение... — улыбнулся тот и, подавшись к нему вперед, заглянул в глаза с волнением. — Я счастлив был вам помочь. Теперь же, когда главная опасность позади, а впереди у нас дальняя дорога... Я думаю... я надеюсь, что вы расскажите мне... об Александре! И Максим ответил, ничуть не колеблясь: — Расскажу.