V. Исповедь

— Александр Павлович, прошу прощения, что я к Вам без уведомления. Но дело срочное и отлагательств не требует. Вам ведь известно, что доктор Эттингер после ужасного того наводнения и потери квартиры живёт у меня? Так вот, всё дело в том.... Сперанский вздохнул и опустил взгляд, как бы показывая, что разговор ему не очень приятен. — Дело в том, что ко мне в руки случайно попали его личные записи. И я никогда бы не стал их читать, если бы не заметил, что речь идёт там о... Он сделал паузу. Александр, не мигая, смотрел на него. Сперанский аккуратно положил на стол папку и придвинул к нему. — ... о Вас. И я полагаю... Вам следует это прочесть. — Каким образом попали к вам эти записи? — тихо спросил Александр. — Это копия. Я снял ее. Он оставил их мне на сохранение. — Вы их... Читали? — Да. Я читал. И поэтому счёл своим долгом показать это вам. Александр медленно пододвинул к себе папку, раскрыл её и вытащил несколько листов, стараясь, чтобы Сперанский не видел, как вместе с листом у него дрожат руки. Тот встал, очевидно намереваясь уйти, и Александр жёстко сказал: — Ждите. Я при вас посмотрю... Михаил Михайлович кивнул и сел снова, но на стул дальше. Он старался не смотреть в лицо Александра, пока тот читал и делал вид, что смотрит в окно. Император не стал доставать свой лорнет, который прятал обычно в рукаве мундира, и поднёс к носу бумаги, уткнувшись в них едва ли не лицом. Воцарившаяся тишина явно действовала на нервы Сперанскому, потому что он нервно комкал платок и ерзал на стуле. Александр напротив как-то обмяк и застыл. Можно было заметить, как время от времени суживался его взгляд и в молчаливом гневе поджимались тонкие губы. Наконец, он произнёс: — К сожалению, я забыл очки в своей спальне, а у него трудный почерк. Мне тяжело разобрать. Будьте любезны, прочтите мне вслух самые главные места. Вы ведь это читали... Сперанский вздрогнул, но покорно взял протянутый лист. Теперь Александр без труда мог наблюдать, как и его руки дрожали, пока он доставал из нагрудного кармана собственное пенсне. «Читай... Тебе это должно доставить особенное удовольствие, скотина...» Сперанский читал тихо, но достаточно чётко, и даже расставляя акценты. В некоторых местах Александр закрывал на секунду глаза, как будто скрываясь от яркого света. В какой-то момент он произнёс, его перебив: — Благодарю вас. Достаточно. Мне всё понятно. Вы можете идти. — Простите, Ваше Величество. Это не всё... — Не всё? — вскинул брови Александр и расхохотался. — Что же ещё? Вы хотите почитать дальше? — Доктор Эттингер нынче сблизился с известным вам Петром Яковлевичем Чаадаевым. Вы знаете, где они познакомились? В том самом клубе... где собирается так же известное вам петербургское тайное общество. По тону этих записок... Я не то чтобы опасался, что он мог давать это кому-то читать.. Всё же врачебная тайна, но...я должен был показать это вам... — Вы всё правильно сделали. Я ещё в Вене заметил, что доктор любитель писать. Ему следовало стать литератором. Как господин Пушкин. Вы не читали его последний пассаж про меня? — Нет, не доводилось... — пробормотал Сперанский. — Рекомендую. Знаете, возможно, этими записками доктора он и вдохновлялся. Господин Пушкин ведь частый посетитель... кружка? — Александр Сергеевич, насколько мне об этом известно, занимается литературой, а не политикой. Он совершенно не вхож во все эти дела... Александр лично проводил Сперанского до двери, приобняв за плечи. Уже открыв ту перед ним, он с улыбкой произнёс: — А знаете, Михаил Михайлович... Мне показалось... Что вам в удовольствие было всё это читать.

***

— Эй, доктор! Тут посетитель к тебе... Максим, уже который час равнодушно разглядывающий каменный потолок, в удивлении приподнялся на кровати. Если брезентовый мешок, натянутый на сооружение из деревянных досок, можно назвать кроватью. — Михаил Михайлович... — он, не веря своим глазам, смотрел на Сперанского, который вошёл в его камеру. Как всегда идеальный костюм, начищенные до зеркального блеска ботинки, волосы, уложенные бриолином. Все это смотрелось так странно в подобной обстановке и ещё больше напомнило Максиму об убогости его положения. Он ожидал привычной улыбки, но лицо Сперанского было серьёзным, и он отвел взгляд, когда Максим посмотрел на него, как будто смутившись. И себя и его и всех окружающих их обстоятельств. — Доктор Эттингер... Как вы... себя чувствуете? — он, кажется, спросить хотел что-то другое, но никак не мог собраться с мыслями. Потом пододвинул стоявший в углу стул и, присев, сложил руки замком. То, как он избегал встречаться с ним взглядом, навело Максима на мысль, что ничего хорошего от этой встречи ждать не придётся. — Я здоров, благодарю Вас. — Максим... — он тяжело вздохнул. — Ужасно, что так всё обернулось. Поверьте, я этого совсем не хотел для вас. Зато теперь вы воочию видите, что из себя представляет правовая система в России. Конечно, знакомиться с этим вот так... Максим вздрогнул. Слова несчастного Ивана Симонова о Сперанском не выходили из его головы и всё же он не мог до конца в это поверить... Он не хотел. Он отрицал, что мог так ошибаться... Быть настолько наивным.. — Это Вы... Я здесь из-за вас... — он мог бы крикнуть это в лицо ему, но вместо этого прошептал едва слышно. Всё вдруг стало таким очевидным. Всё встало на свои места. Сперанский вскочил и нервно заходил по камере. Блестящий в своём уме и изяществе человечек в сером костюме, рядом с которым Максим провёл, возможно, лучшие часы своей жизни. Знакомством и дружбой с которым он так гордился.. И человек этот нанес ему самый сокрушительный, самый страшный удар. Но за что? За то, что он отказался помочь ему с Александром? За это он должен провести годы в тюрьме? — Послушайте, Максимилиан... — Сперанский говорил тихо, но твердо. — Я действительно к вам хорошо относился. И отношусь. Мне очень горько от того, что пришлось так поступить. Мне было важно, чтобы вы поняли, что человек, ради которого вы проявляете благородство, не стоит того. Вы помогали Александру, но он с лёгкостью отправил вас в тюрьму. Не потому, что верит, что вы шпион и преступник. А потому, что его привело в ярость, что думаете вы про него. Да... — Сперанский вскинул вверх руку, как бы обозначая весь трагизм. — Я сделал копии с ваших записок и дал прочитать ему. Он быстро забыл все услуги, которые вы ему оказали. Вы считаете, что я предал вас? Да, я совершил ужасный поступок, но он должен был открыть вам глаза! Вас предали все, кому вы здесь помогали. Вас кто-нибудь здесь навещал из ваших друзей? Кто-нибудь обеспокоился вашей судьбой? Да! Таковы наши люди! Он говорил это и было заметно, как он сам возмущался тем фактом, что Максиму никто не попытался помочь. Это звучало так дико теперь, что доктор Эттингер думал: «Да, он действительно сумасшедший...» — Это Вы устроили обыск у меня на квартире... — медленно произнёс он. — Следили за мной в Петербурге... — Да. Да, это я! — Сперанский вновь сёл на стул и высоко вскинул голову, как будто бы с гордостью. — Я правда не думал, что до этого всё дойдёт. Но с вами ведь хорошо здесь обращаются? Поверьте, вы в намного лучших условиях, чем те несчастные люди, которым вы отказывались помогать. — Господи... — Максим закрыл руками лицо и так сидел в молчании какое-то время. — Хорошо. Я согласен. Я согласен выполнить Вашу просьбу. Освободите меня из тюрьмы. Какого же было его удивление, когда Сперанский произнёс неожиданно виновато: — Простите, но я не могу. Мне ваша помощь уже не нужна с Александром. Будь что будет. — Зачем тогда Вы пришли? — Максима затошнило. — Поиздеваться? — Господи, нет! — Сперанский подался вперёд и в глазах его отразилось вполне искреннее сострадание. Впрочем, возможно, он был просто хорошим актёром? Возможно, он сам себе верил? — Я пришёл, потому что считаю, что вы должны знать правду. Вы должны знать, из-за кого вы здесь. — Прекрасно... Вы очень облегчили мое положение... — Максим думал, что должен быть в ярости. Что должен он разозлиться, но не чувствовал никакой злости. Только ужасающую пустоту. — Максим. Я вытащу вас отсюда. Чуть позже. Не теперь. Теперь нельзя... — Если Вы опасаетесь, что я донесу на Вас императору, то я не донесу. Больше всего мне хочется уехать отсюда. Никогда Вас больше не видеть... Ни Вас, ни его.. — Понимаю ваши чувства. Они справедливы... — Сперанский встал и знакомым щегольским жестом оправил полы сюртука. — Я пришёл ещё и потому, что беспокоился о вашем моральном состоянии. Я рад видеть, что у вас всё хорошо. Наберитесь терпения. Скоро всё кончится. До свидания... Он направился к выходу, ни разу больше не оглянувшись. Лязгнула железная дверь. Максим смотрел на эту дверь, отделяющую его от свободы, и казалось немыслимым, что вот какая-то дверь и эти вот стены могут лишать человека всего. Что можно быть узником. Внезапно в камеру, держа в руках что-то завёрнутое в полотенце, вошёл один из охранников. Он молча положил свёрток перед Максимом на стол и вышел. Максим развернул хлопковый узел и расхохотался. Его любимый капустный пирог. Из записок Максимилиана Эттингера Сейчас конец августа. Не знаю точно какое число, но по моим подсчётам в тюрьме я нахожусь третий месяц или чуть больше. В начале я считал дни, чтобы не потеряться во времени, потом бросил это занятие. В тюрьме один день похож на другой и самое страшное — это однообразие, которое превращает часы в бесконечность. Прошла неделя с момента, как меня посетил господин Сперанский. Должен отметить, что после его появления условия моего пребывания немного улучшились. Меня перевели в другую камеру, чуть большего размера, с нормальной кроватью. Здесь есть даже письменный стол и не так сыро. Мне сказали, что я могу попросить книги, но впервые в жизни я не испытываю желания читать. Тюрьма остаётся тюрьмой и ничего не предвещает изменения моего положения. На мой вопрос, когда же будет суд, я получил ответ, что «непременно будет, когда надо». Не знаю, как люди ждут своей участи годами. Моя натура не годна к заключению, как бы смешно это теперь не звучало. Я не чувствую, что смогу продержаться так даже год, сохранив здравость рассудка. Если бы я видел горизонт этого мучения, знал хотя бы свои срок и приговор, — мне было бы, может быть, легче. Но наказание и пытка для меня — неизвестность. Я спросил, нельзя ли перевести меня в камеру к другим заключённым, потому что человеку тяжко быть одному долгое время, но мою просьбу оставили без ответа. Не зря одиночная камера во все времена считалась ужесточением наказания. Я начал думать о смерти. Вчера весь вечер посвятил размышлениям о доступным мне способам самоубийства и ни одного не нашёл. Я не верю в Бога, поэтому спокойно рассуждаю об этом. Это должно быть, прозвучит дико, но пожизненное заключение мне всегда казалось более ужасным, чем смертная казнь. К сожалению, у меня нет ни оружия, ни верёвки, ни яда. На окнах решетки. Если бы у меня были очки, я мог бы разбить стекла и вскрыть себе вены, но боюсь, что очки мне не дадут. Было бы неплохо заболеть чем-нибудь, но мой организм удивительно устойчив всегда был к инфекциям. Можно было б попробовать перестать пить и есть, но подозреваю, что меня вполне могут начать кормить и насильно или подвергнуть какому-то другому наказанию за такие капризы. Я видел ружьё у конвойного, который иногда меня выводил на то, что они называют «прогулкой». Может, попробовать напасть на него и вынудить застрелить меня? Всё это пока только мысли. Я сожалею, что не раскрыл свои чувства Mary. Ее образ, являющийся иногда мне во сне, пожалуй, единственное, ради чего готов я пока ещё терпеть это всё. Крохотный лучик надежды живёт в моём сердце. Вдруг Александр изменит своё решение? Или одумается Сперанский? Но не стоит себя тешить иллюзиями. Михаил Михайлович прав был в одном: никому нет до меня дела. Я думаю, мое исчезновение не произведёт на петербургское общество особого впечатления. Может быть, Пётр Яковлевич удивится, почему я перестал приходить к нему в пятницу на обед? Думаю, что Нарышкины будут огорчены. Но прошло уже столько времени... неужели все позабыли? А может просто поверили моему обвинению? Думаю, что Леопольд мог бы встревожиться, но я сам виноват. Я так редко писал ему письма... А ведь правда в том, что существование моё особой ценности не имеет. Порой кажется, что многие готовы за тебя постоять, но должно быть, глупо ждать от людей каких-то поступков, если ты сам великих дел никогда ради кого-то не совершал. Я не помог Александру. Не смог быть полезен Сперанскому. И даже Mary... Я не смог спасти её дочь. Не высока цена моей жизни. Что ж, так значит и быть тому. Сейчас уже поздний вечер и из окна моего видна удивительно большая луна. Мне подумалось, что луну эту же видел другой узник когда-то. Кумир моей юности. О чем думал в последние дни своей жизни Наполеон? Он не покончил с собой, несмотря на то, что потерял намного больше нежели я. Это недостойное меня сравнение даёт мне силы держаться. Около семи утра Максима неожиданно разбудил громкий лязг отпираемой двери (звук этот ему долго ещё будет сниться) и громкий голос, рявкнул: «Эттингер, на выход!» Его вывели из камеры и повели по коридору вперед, через двор, в совсем другую часть крепости. Шёл дождь и дул уже совершенно по-осеннему ветер. Максим пошире распахнул воротник и глубоко вдыхал воздух — сейчас у него есть шанс простудиться. Помещение, куда его привели, было не похоже на те в Петропавловской крепости, где бывал он прежде. В небольшом двухэтажном здании, выкрашенном светло-зеленой краской, пахло чернилами и сухим деревом. Очевидно, это был какой-то служебный корпус, потому что Максим увидел одетых в военную и штатскую форму людей, деловито снующих по первому этажу. Они поднялись на второй этаж — здесь была совсем иная обстановка. Пустынно, тихо и даже паркет отличался своей блестящей лакировкой и чистотой, а коридор поражал невероятным количеством настенных портретов и мраморных бюстов. Конвойный распахнул перед Максимом одну из дверей и тот очутился в светлой и просторной комнате, напоминающей скорее гостиную, чем кабинет. Первым, на что падал взгляд, был портрет императора Александра, висевший на стене позади большого стола. Портрет этот, на взгляд Максима, был на редкость уродливый, и Александр там был мало похож на себя. Максим подумал тут же, что это карикатурное изображение, которое повесили здесь так вот серьёзно, видом своим скорее оскорбляло русского царя. Доктор Эттингер огляделся. Уютно потрескивал камин, на кофейном столике у окна стояли чашки с остатками чая, вазочка с мармеладом и две рюмки из-под коньяка. И пахло здесь совсем не так, как в прочих помещениях: чем-то по-домашнему сладким и приятным. Если бы не мрачный вид на саму крепость из большого, как будто специально скрытого портьерами окна, можно бы и забыть, что это за место. — Ага, вот и наш доктор! Навстречу Максиму уже шёл очень высокий седой мужчина с волосами до плеч и козлиной бородкой. На невероятно длинном с горбинкой носе на самом кончике сидели маленькие очки. Одет этот господин был так же щегольски, как и Сперанский, но в его напомаженном облике была чрезмерная вычурность, на грани с вульгарностью. Максим за метр ощутил приторный запах духов и заметил, что колец на пальцах мужчины было штук шесть, а на запонках сверкали бриллианты. — Феликс Сергеевич, что-то доктор Эттингер у нас похудел... Вы что же, заключённых морите голодом? — с усмешкой обратился он к толстому в военных эполетах мужчине, который сидел за столом. В ответ тот только хмыкнул и рукой указал Максиму на стул. Потом поднялся со своего места и со словами «ну, я вас оставлю теперь ненадолго...» вышел из кабинета. Максим осторожно сел, куда было велено, и вопросительно посмотрел на странного господина. — Ну вот... Теперь мы с вами и пообщаемся, доктор. Желаете, может быть, чаю? Или кофе? — мужчина улыбался слащаво и с хитрецой. — А может... Коньячку выпьете? Мне кажется, вам это сейчас будет полезно. Не дожидаясь согласия, он совершенно не смущаясь, взял из шкафа ещё одну рюмку, наполнил её почти до краёв и поставил перед Максимом. Он говорил по-немецки почти без акцента, что наводило на мысль, что, может быть, человек этот представитель посольства? –Простите... Но кто вы? — Ах, Господи... Я же не представился! — тот всплеснул руками. - Самуил Карлович Руффе. Я ваш адвокат, доктор Эттингер. — Адвокат? — Максим был так изумлен, что почти машинально схватился за рюмку и отпил изрядный глоток. Руффе улыбался, очевидно довольный произведённым на него впечатлением. Он сел за стол, пододвинул к себе довольно объёмную папку и поправил очки. Его острый нос чуть подергивался, придавая сходство с крысиным. Казалось, он сейчас ткнется им вниз и будет нюхать бумаги. — Я уже ознакомился с вашим делом. Оно не простое, но и не сложное. Главное, нам с вами теперь всё обсудить... — Простите... Но откуда вы... я не нанимал адвоката... — он тут же подумал про деньги. Судя по виду этого человека, услуги его недешёвые, да и выглядел он странно, напоминая скорее мошенника, чем юриста. За всё время пребывания в тюрьме Максиму ни разу не пришло в голову нанять платного адвоката. Он понятия не имел ни где искать его, ни как с ним расплачиваться. Деньги, которые он заработал, по совету Сперанского, он положил на счёт в банк и не знал, как мог бы теперь до них добраться. Да и не видел в этом особого смысла, ведь ясно теперь, что дело его сфабриковано, а потому у него не было даже желания бороться. Но, возможно, этот господин как-то узнал о нём и решил поживиться... — Доктор Эттингер, не беспокойтесь. Меня наняли ваши друзья. Да-да.. — словно учуяв его беспокойство произнёс тот. — Повезло вам, однако. И с друзьями и с тем, что вашим делом займусь именно я! Я, знаете ли, за двадцать лет практики видывал и не такое... Сейчас мы с вами со всем разберёмся.. С этими словами он стал раскладывать перед ним бумаги из папки. Друзья? Друзья... Максим закрыл на несколько секунд глаза и в два глотка осушил свою рюмку, чувствуя как по горлу его, вниз по напряжённой груди до желудка, мягко спускается спасительное тепло.