V. Исповедь

Царство Польское. Варшава Собаки. Проклятые бродячие собаки. Сегодня Константину приснилось, что они пробрались к нему в спальню и сидят под кроватью. Он слышал глухое и частое дыхание в темноте и знал, что стоит спустить ноги вниз - они тотчас насмерть вопьются в него своими отвратительными желтыми клыками. Мерзейший сон. Проснувшись по утру и убедившись, что никаких собак под кроватью у него нет, князь продолжал о них размышлять - и одеваясь и завтракая,так что Жанетта даже спросила встревоженно, уж не заболел ли он? Впрочем, вскоре гораздо более серьезное сообщение вклинилось в ход его мыслей, вытеснив из них сон.Речь шла о Виленском университете. Слухи о «тайных кружках», куда входили и преподаватели и студенты беспокоили Константина давно. Были подозрения, что собрания эти носят характер тайных политических обществ, объединяющих радикально настроенных националистов, питающих неприязнь к России и призывающих поляков едва ли не к бунту. Константин рассказал об этом Александру, но тот, в своей обычной манере посмотрел на это сквозь пальцы, сказав, что нельзя запрещать молодым людям собираться и обсуждать что-то. И вот сегодня по утру Йозеф, запинаясь и нервничая, сообщил, что в руки ему попала записка, очевидно оброненная кем-то из студентов на лекции. Преподаватель, нашедший ее, посчитал содержимое настолько странным, что обратился к директору, а тот в свою очередь отдал записку ему. Стихотворение. Нет, эти несколько строчек, написанных красивым, тонким почерком нельзя было назвать стихотворением, скорее творческой импровизацией. Константин крутил в руках смятый клочок бумаги, и его не покидало ощущение, будто бы автор обращался лично к нему. — О художественных достоинствах сказать ничего не могу. Но если так же, как этот «поэт»,думают и другие студенты, преподаватели не могут не иметь к этому отношения. А значит..это попахивает антигосударственной деятельностью и...«- он не произнёс «революционными настроениями», потому что автор ни к чему не призывал. Но ведь пожар начинается с искры, а этой искрой легко становится яркое слово. Князь скомкал бумажку и выбросил ее в корзину для бумаг. Автора он уже не узнает, да это не важно. Он взглянул на потупившего взоры Зайончека и ему казалось, что тот может обманывать его. Что если все вокруг, все - в некоем заговоре против русских? Против него? Константин в отличие от Александра ни в какую народную любовь к нему поляков не верил, и попытки брата «заигрывать» с польской знатью, пытаясь словно бы заслужить их любовь, казались ему бесплодной и вредной затеей. Он видел лишь два пути в управлении Польским царством - расчетливый договор и подавление возможных протестов. Гордые, дерзкие, высокомерные поляки в общем были ему самому симпатичны, и он считал, однако, что для них гораздо понятнее грубая сила. Нет, эти стихи только крупица...случайно упавшая капля из переполненной чашки. Уж не полна ли та ядом? Тут он снова вспомнил свой сон и собак и что в городе по-прежнему не решена эта проблема. Он как-то причудливо думал, что вот эти полудикие твари олицетворяют собой нарастающий хаос в умах. Они на свободе...они опасны, потому что они голодны. Они будут плодиться и когда станет их больше...они стаей могут напасть и загрызть. Взяв бумагу, он стал нервно писать распоряжение к начальнику полиции города с требованием немедленно, за неделю, всех собак изловить. —Ваше Высочество, к вам князь Вилич. Вилич! Константин уже и забыл, что молодому человеку был назначен личный приём. —Что означает Ваше письмо? - Константин отодвинулся на стуле, но не встал, в свою очередь не предложив Владу сесть. Тот стоял перед ним, то вскидывая, то опуская глаза. Вид у него был довольно испуганный. —Касательно пани Хмелевской...при сопутствующих обстоятельствах...брак невозможен..- он бормотал что-то ещё, но Константин его перебил. —Князь, вы не поняли. Это не просьба. Не предложение. Это приказ.- Он произнёс это спокойно, с пренебрежением, но заметил, как Вилич при покраснел. —Вы не можете мне приказывать, Ваше Высочество...я не состою у вас в подчинении в этих вопросах..это сугубо личное дело и.. —Вы состоите в подчинении у императора Александра! - рявкнул Константин, вскочив и ударив кулаком по столу. Влад медленно поднял лицо и голос его прозвучал совсем тихо: —И Его Величество..оскорбляет меня таким приказанием.. всем известно, что эта девушка... —Его любовница? - Константин уже вновь совершенно спокойно обошёл стол и,подойдя к Владу, приобнял князя за плечи.- Вас это так беспокоит? Вас беспокоит, что скажут люди? Поверьте, приданое, которое вы получите после женитьбы, заставит всех завистников заткнуть рот. Он продолжал говорить, обещав присовокупить к «денежной награде» графский титул, имение и прочий вздор, о котором речи не шло изначально, но с каждой секундой во взгляде Вилича чувствуя что-то такое, от чего в животе усиливался спазм. —Я не стану жениться на шлюхе, даже если эта личная шлюха вашего императора!- вырвалось у молодого человека в какой-то момент. Спустя четверть часа, когда Йозеф осторожно заглянул в кабинет к Константину, то получил в руки два документа:один предназначался начальнику полиции, другой князю Виличу с предписанием покинуть Польшу вместе со всем семейством, в течение трёх дней, с лишением его имения, всех наград и привилегий. —Батюшка…Константин Павлович…- пробормотал Зайончек, держа слегка дрожащей рукой бумагу и глядя на безучастно смотрящего в окно князя.- Оно ли стоит так? Из-за женитьбы..в таком деле неволить человека все же грешно..как бы не вышло скандала… Константин ничего не ответил. Он не мог сказать, что ему глубоко наплевать, что Влад отказался жениться на Сюзанне, назвав ее уличной девкой. Князь сказал нечто другое, от чего у Константина внутри сжалось все одновременно от ярости и вместе с тем и от страха. «Ваш император…это заговор…он повторил то, что думают они все…все…» Неожиданно в голове у него будто б из пазлов сложилась картинка. Сон, Виленский округ, Виличи,праздничный вечер две недели назад… —Йося, попечитель Виленского округа, насколько я помню…?- произнес он совершенно спокойно, сделав вид, что забыл, хотя и прекрасно знал имя этого человека. —Князь Чарторыйский, Ваше Высочество. Константин кивнул. Он знал, что нужно прежде всего сделать. Нужно изловить всех собак. *** Из письма доктора Эттингера Леопольду Брейеру. Я был счастлив своему знакомству с господином Сперанским. Так не хватало мне здесь, в России, человека схожих со мной взглядов, интересов, и при том незаурядного таланта и ума. Да, мой друг, я наконец-то обрёл собеседника, с которым могу общаться лично, а не посредством переписки. Когда он пригласил меня вновь в гости, я согласился не раздумывая, не смотря на предостережения. И так не пользуясь расположением при дворе, я не стремлюсь здесь угодить кому-то и считаю себя в праве общаться с кем хочу. Не беспокойся, мы о политике почти не говорим, хотя мне и приятно было обнаружить, что он симпатизирует Бонапарту, в чем мне признался с некоторым смущением. Вчерашняя наша встреча сопровождалась, впрочем, одним событием, о которым мне важно здесь упомянуть. Император нынче на европейском конгрессе в Троппау. В его отсутствие, на днях, произошёл пренеприятный инцидент. О нем мне рассказал князь Нарышкин. В Семеновском полку, что состоит при лейб-гвардии произошёл конфликт между командиром и офицерами. Новый командир там, некто Шварц, начал подчиненных всячески тиранить: оскорблять и даже пороть в нарушении устава. Те выразили свой протест, что мне кажется поступком правильным. В итоге под арестом оказались десятки человек, георгиевских офицеров. Это происшествие наделало немало шума. Многие, включая самого Нарышкина, считают, что не за что тут строго наказывать - протест был мирный, никто не пострадал, не взялся за оружие. Все ждут теперь решения императора, говорят, что в молодости он сам командовал Семёновским полком. В Троппау отправили посыльного и ждём теперь новостей и решения Александра по этому вопросу. Я же пришёл в назначенное время к Сперанскому, намереваясь провести вечер в беседе с приятным мне и умным человеком. Дверь на этот раз открыл лакей, который отвёл меня в гостиную. Там я спокойно расположился в ожидании хозяина, взяв свежую газету. Через несколько минут в коридор вышел сам Сперанский и вместе с ним высокий мужчина в штатском платье, который в руках сжимал плотно запечатанный пакет. Я слышал, как хозяин сказал ему по-русски, провожая: «я прошу вас, езжайте быстро, не делайте лишних остановок. Министр должен получить послание раньше них.» Позже он вошёл в гостиную, радушно поприветствовав меня, и мы сели пить вместе чай. Мне очень хотелось обсудить с ним происшествие с Семёновским полком, но стоило мне о том начать, как он перевёл как будто б невзначай тему и в первый раз и во второй. Он выглядел рассеянным и мысли его как будто бы бродили где-то далеко. Он несколько раз в волнении брал салфетку, крутил ее в руках, клал вновь на стол и проделывал потом все тоже самое с чайной ложкой. В конце концов, я спросил его о самочувствии. В ответ он улыбнулся и сказал, что все хорошо, но взгляд его показался мне несчастным. Мы перешли с ним в кабинет и там разговор наш приобрёл необычный уклон. Я задал ему вопрос: как получилось, что он, окончив семинарию, карьеру делать решил по светской части и повлияло ли как-то его религиозное образование на взгляды, которых он придерживается теперь. Он улыбнулся и сказал: «А вы ведь человек неверующий? Как это повлияло на ваше ремесло врача?» Я смутился и честно ему ответил, что да, в Бога я не верю, но помню себя таким всегда. И дело даже не в моем образовании и той среде, где я рос, а просто в себе я этого не ощущаю. Веры то есть. Ведь вера не зависит от знания или не знания чего-то. «Вы правы. В основе лежать должен опыт чувств, переживания. Тогда любая вера приобретает внутреннее знание. Но верите ли ли вы во что-нибудь?» «Я верю в разум, в прогресс, в силу природы. В науку, то есть. Сила знания, по-моему, есть самая мощная и удивительная сила.» «А я считаю, что сильнее всего любовь…»-Сперанский произнес это с тихой, грустной улыбкой, и я понял, что он вспомнил опять о покойной своей жене. Меня, мой друг, признаюсь, восхитило, что человек способен спустя столько лет так о любимом существе так ярко вспоминать. Я ужасно хотел его расспросить об этом, но боялся, что раню его чувства. К удивлению, он захотел все рассказать мне сам. «Вы доктор, который лечит душу. Мне интересно, что вы скажите мне о моем опыте и том, что произошло со мной. Что думает по этому поводу наука.» Привожу здесь его рассказ. Хотя семья и все окружение в детстве готовили меня к духовной службе, я в мыслях своих никогда не ограничивался мечтами об учебе в семинарии. Путь мой в обучении и поступлении на службу к императору многим кажется невероятным,но мне обстоятельства мои всегда виделись довольно заурядными. Я изучал богословие с таким же искренним интересом, как изучал и все вокруг. Сподвигла ли меня на поступление в семинарию вера? Едва ли я это сознавал. Я знал, что хочу учиться и шёл по тому пути, который был доступен. Учёба давалась мне легко отчасти и потому, что кроме неё у меня в жизни интересов было мало. У меня не было каких-то особых увлечений и друзей, я с детства был слабого здоровья и телосложения и на что ещё мне было опираться, как не на образование и ум? Мечтал ли я сделать карьеру в свете? Нет. Причина по которой я так просил перевести меня из ведомства духовного на канцелярскую должность при дворе, когда такая представилась возможность, проста и сложна одновременно. Путь духовного в развитии ограничен. Я говорю о развитии познаний. Можно много говорить о развитии души, но правда состояла в том, что остаётся я служить как духовное лицо, я бы ограничил свои возможности и способности мои и интересы, которые я всегда имел не были б удовлетворены. Мне повезло попасть в секретари к князю Куракину, который был другом императора Павла. Когда встал вопрос о том, чтобы мне продвинуться по службе и получить свободу распоряжаться своей жизнью, император, узнав о моих успехах, вызвал меня к себе и прямо спросил: хочу ли я покинуть Александро-Невскую лавру и стать административным служащим? Не повредит ли это мне? Не буду ли жалеть, что не посвятил себя служению Богу? Я ответил однозначно: я хотел жить жизнь такой, какой ее живут другие. И посвятив ее моему Отечеству, я послужу и Богу через это. Меня не хотели отпускать и только личная просьба императора решила мою судьбу. Это был 1795 год. Тогда я поступил на государственную службу и все дни свои проводил за работой, не зная отдыха, но не потому, как думал кто-то, что мной движет тщеславие и желание достичь высот. Мне нравился процесс. Я в умственной деятельности проводил почти все время и в этом видел смысл жизни и наверное я мог бы так ее прожить. Пока, однажды, приехав по служебному делу в Павловск, на даче у моего прежнего наставника и покровителя, протоирея Самборского я не встретил мою Элизабет. Я никогда прежде не думал не то что о женитьбе, но даже никогда и ни в кого не бывал влюблён. От природы я был всегда застенчив с женщинами, неловк и избегал их. Я бы сказал, что не имел к ним интереса, мне было незнакомо понятие «любовь» в том виде, какое мужчина испытывает это к женщине не как к матери или сестре. Для меня от того совершенно необъяснимо, что произошло со мной в тот день. Мать Элизабет, англичанка,вдова англиканского священника была принята по протекции Самборского, несколько лет прожившего в Великобритании, в семью графа Шувалова гувернанткой. С ней в Россию переехало три дочери. Элизабет была старшей, ей было шестнадцать лет. Я помню нашу встречу в точности, как вижу все сейчас. Она села играть на фортепиано в гостиной, а я писал что-то в кабинете, за столом. Помню все, кроме содержания той записки. Мне нравилась мелодия..это был Моцарт…но из-за неё я никак не мог сосредоточиться на том, что я писал и начал раздражаться. Музыка, вдруг, оборвалась, я поднял голову…ОНА стояла в дверях кабинета. Буквально несколько секунд. Кажется, она спросила: я вам не мешаю? - по-французски. Я не ответил, и она ушла, а я остался…сидеть вот так, с приподнятым пером и смотреть на дрожащий светом на полу, где она стояла, солнечный зайчик. Можно ли верить человеку, который скажет что полюбил кого-то всего за несколько секунд? Я сам бы не поверил. Я не знал ни как не зовут, ни кто она такая, но все в один момент, в один лишь миг во мне переменилось. Я опущу все сентиментальные детали нашего знакомства, которое состоялось в тот же день. Представьте, что вы слепой, который, вдруг, прозрел. Со мной произошло нечто подобное…все прежние мотивы и стремления потеряли смысл. Все эти бумажки, которые я писал…дела, которыми я занимался. Я встретил Элизабет и осознал, что смысл моей жизни в том, чтобы любить ее. Все остальное было только средством… Удивительно, но я не думал даже про взаимность. Наверное, если бы она отвергла мою любовь, я бы сошёл с ума. Но божественная предопределенность нашей встречи заключалась в том, что Элиза испытала то же чувство. Я понял, что родился и жил всю свою жизнь нося в себе любовь к ней, ещё ее не зная. Мы не знали родного языка друг друга и говорили на французском, на языке, который для меня навечно стал языком любви. Оттого я так люблю его, хотя и выучил английский, потому что это был ЕЕ родной язык. Мы познакомились во вторник, а в субботу признались друг другу в любви. В понедельник я сделал предложение, которое она тут же приняла без всякого кокетства и презрев приличия. Между нами не осталось никаких преград, кроме одной, самой странной - Элизабет была другого вероисповедания. Я с ужасом представил, что было б будь я все ещё духовное лицо! Нет, я должен был жениться на Элизе или умереть. Вы верите, но нашим чувствам никто не смел даже сопротивляться, хотя ее умная и добродетельная мать, кажется, была не в восторге, что ее дочь станет женой обыкновенного русского чиновника к тому же православной веры. Было не просто получить разрешение на брак, и здесь опять помог мне император Павел, повелевший рассмотреть прошение митрополиту лично. В тот миг я менее всего был религиозным человеком, потому что Богом для меня была любовь. Никто не мог помешать мне в этом. Мы обвенчались..сколько же прошло? Мне кажется всего лишь несколько минут с момента нашей встречи. Никогда за себя не просивший,я впервые использовал служебное положение и нанял достойную квартиру в Петербурге, где мы поселились с Элизабет и двумя слугами - лакеем и кухаркой. То были месяцы какого-то запредельного, нечеловеческого счастья. Только тот, кто по-настоящему любил, знает, что значит просыпаться и засыпать рядом с любимым существом, и видеть в самых простых, обыденных, бытовых вещах почти сакральный смысл. Жениться по любви и быть любимым не такое частое явление в наши дни и иногда я просыпался ночью с чувством страха и возносил молитвы к Богу, потому что не считал себя достойным такое наслаждение переживать. Очень скоро я узнал, что стану отцом и решил, что предела счастья человеческого всё же нет. В фантазиях своих я видел нашу счастливую семью и множество детей, и это впервые заставило меня заботиться о вещах материальных. Я был не богат, и деньги меня до этого совсем не интересовали, но теперь, когда у меня была семья, я принялся за работу с совершенно новым рвением. Кажется, я был тогда в глазах других смешон…и правду говорят, что если хочешь насмешить и Бога, то расскажи ему о планах. Мои планы были грандиозны. Я видел нашу жизнь на много лет вперёд и знал(хоть и это покажется смешным), что буду безумно любить свою жену до самой смерти…и в этом оказался так страшно прав. Нашему счастью не суждено было продлиться долго. Позже я думал, что виноват, что позволил слишком захватить ему себя. Я был слишком счастлив в мире, где столько людей жило в страданиях. Спустя неделю после благополучных родов Элиза заболела. Сперва думали, что это обыкновенная простуда. Но кашель развился в скоротечную чахотку. Элизабет угасла быстро, буквально в пару недель. Мы прожили в браке чуть больше года. Когда ее не стало, я, не ожидающий беды, был по служебным делам в Павловске. Там встретил я свою жену..туда же принесли мне новость о ее потере. О всех последующих днях я знаю больше с рассказов тех, кто меня видел, чем помню сам. Кажется, я долго отказывался признавать тот факт, что Элизы больше нет. Она умерла на руках своей подруги и мысль, что меня не было рядом с ней, преобразовались для меня в идею, что если бы я был там, этого бы не произошло. Когда же я увидел ее тело, то горе мое сделалось таким же всеобъемлющим, как было раньше чувство счастья. Абсолютно белое стало бесконечно чёрным. Я не мог принять тот факт, что моей Элизы нет, и мой рассудок помутился. Я не был даже на ее похоронах, бесцельно скитаясь по улицам и в итоге оказался где-то на берегу Невы, очевидно намереваясь утопиться. Там нашли меня люди князя Куракина и доставили к нему почти в беспамятстве и горячке. Я провёл так несколько дней и должен сказать, что положение мое считали безнадежным. Князь Куракин тогда крепко взялся за меня, пригласил какого-то знакомого лекаря, который излечил меня телесно. Так вот, в те дни беспамятства, на грани смерти и желая умереть, я,вдруг,увидел свет и услышал голос. Он звал меня и это был голос моей Элизабет. Я думал, что должен уйти за ней, но голос сказал мне, что ещё не время…Я грезил наяву невероятными вещами. Нечто не пускало меня идти на свет, который казался мне смертью. Когда же я пришёл в себя или правильней сказать, что нечто меня вернуло, то понял, что едва не совершил Великий грех самоубийства и вспомнил, что у меня есть живое продолжение нашей любви - наша дочь. Я понял, что теперь ее судьба определяет смысл моей жизни, и я не имею права оставлять ее. Я пришёл в себя совершенно обновлённый и знающий, зачем мне надо жить. Мне было тяжело отдавать Елизавету на воспитание в чужие руки,но тогда я мало что мог дать ей как отец. Я с головой ушёл в работу и возможно, если бы не ужасные эти события, я высот таких бы не достиг. Я потерял любовь, но у меня осталась возможность быть полезным своей стране. Я знал, что никогда не полюблю никакую другую женщину, что больше не женюсь. Но все же у меня появились силы пережить утрату. Ведь жил же я без неё до этого. Я знал, что проживу и дальше так..И буду делать все, чтобы жизнь моя в делах моих обретала смысл. Я должен был отплатить за то, что был спасён… Когда он закончил свой рассказ, уже стемнело. Мы долго сидели в тишине. И знаешь, Лео, что-то жуткое почудилось мне во взгляде его глаз, где отражались огоньки пламени горевшего в камине. Как врач я бы сказал, что он на самом деле так и не пережил смерть своей жены. Я понял по его рассказу, что он считает свои видения божественным благословением и тем самым личным чувственным опытом, определившим его веру. То есть он пережил то, что можно было бы назвать религиозным опытом. Я не рискнул здесь возражать, хотя считаю, что подобные переживания есть не более чем мозговая патология. Религиозные галлюцинации и бред науке давно известны, ими страдали многие святые и святость здесь вызывает большой вопрос. На мои деликатные слова о том, что я усвоил из его рассказа, о том видении, где он чувствовал, что его спас Бог, Сперанский ответил, вдруг, со странную улыбкой: «Но доктор, погодите..разве я сказал вам, что то был Бог?» Признаюсь, я впал в ступор, но не успел ничего ответить, потому что зазвонил дверной колокольчик и оказалось, что к Сперанскому пришли со срочным делом. Он извинился и сказал, что должен со мной проститься и я заметил, что он сильно нервничал. Я уходил с осадком скорее неприятным и никак не могу понять, в чем тут дело. Его история, трагичная, бесспорно, мне показалась тем не менее странной все равно. Эта экзальтация, любовная зависимость..мне было трудно поверить, что этот человек, такой разумный и образованный с одной стороны, имел мистический и говоря откровенно, в чем-то маниакальный ум. Ну ладно, князь Голицын, я понимаю всю эту склонность к мистике и бред. Александр с его истерией так же легко внушаем, но Сперанский? Он на истерика совершенно не похож. Если бы я не был врач, я бы посочувствовал ему, но теперь я не могу отделаться от мысли, что в его мышлении изначально предопределено природой что-то нездоровое. Впрочем, одаренность всегда излишне горяча. Одним словом, я расстроен. А может ты и прав, когда упрекаешь меня в том, что мне везде мерещатся больные… P.S. Ещё забыл тебе вот что рассказать. Сперанский носит всегда глухой, закрытый ворот и платок. Когда мы сидели в кабинете, ему сделалось очевидно душно от камина, он расстегнул свой воротник и я заметил цепочку, которую принял сперва за нательный крестик. Когда он немного наклонился, я увидел, что это небольшой круглый медальон. Я долго пытался рассмотреть его и зарисовываю примерный символ. Ужасно он кажется мне знакомым, но я не могу вспомнить, где видел его. Должно быть, в какой-то книге..уверен, что ты, книжный червь, наверняка знаешь, что это такое. *** Австрия. Троппау. Ноябрь 1820 «Вы неисправимы, Клеменс! Ваши представления о нравственности…о семейном долге..Вы вновь женились, но вот чего я никак не могу понять, так это зачем вы вместе с женой завели опять любовницу! Как в вашей невероятной голове работает этот конструкт? Кажется вы не можете жить, как все добродетельные люди,ограничиваясь семейным очагом!» Клеменсу было что ответить на эти мещанские упреки, однако ворчание Франца он воспринимал примерно как разговоры его любимцев - попугаев. Птицы императора кричали время от времени невероятнейшую чушь, однако, никому не приходило в голову убирать их клетки из гостиной. К ним все члены семьи привыкли,не придавая значения содержанию того, что может сказано быть птицей. Так и Меттерних только улыбался, слушая эту отповедь ханжи. Теперь был бал, и гораздо больше Клеменса интересовал Александр, с которого он весь вечер не сводил внимательного взгляда. Меттерниху бросились в глаза перемены в русском императоре с их последней встречи. Можно сказать, что не смотря на двусмысленное расставание в прошлый раз, они встретились теперь едва ли не друзьями. Александр был, как обычно, любезен, обходителен и мил, Клеменс так же всячески выражал ему почтение и вспоминая страсти венских дней, удивлялся, как мог терять тогда он хладнокровие. Александр был тогда ему личный соперник, а не только политический игрок. Теперь, как верно заметил Франц, у него новая жена и новая любовница. И Александр ему не конкурент. Теперь он видел в нем вполне реального союзника, единственно достойного из всех, кто здесь в эти дни собрался. Должно быть все дело в том, что Александр, который на Венском конгрессе казался ему непостижимым, хитрым и опасным, на этот раз вёл себя и выглядел как от всего уставший человек. Он постарел, прибавил в весе, весь как-то отяжелел. Здесь, на конгрессе Священного союза, основателем которого он себя считал, казалось, ему не нравится ни одно из обсуждаемых решений. Александр, который всех так вдохновить пытался идеей сохранения мира, вынужден был признать, что для поддержания его порой необходимо применять и силу. Тем не менее он с упорством подчёркивал важность сохранения целостности Неаполя, при вводе войск, и правом Фердинанда дать Неополитанскому народу Конституцию, хоть Клеменс и пытался донести, что сам король и просил Австрию помочь в борьбе с восставшими. Александр пытался как будто бы усидеть здесь на двух стульях. Он говорил о противодействии любому революционному движению и сохранении установленного порядка и при том, как будто бы в душе своей сочувствовать продолжал революционерам, пытаясь обнаружить здесь какой-то компромисс. Однако после сегодняшнего подписания документа, где он поставил свою подпись под правом Австрии провести военное вторжение для усмирения повстанцев, он явно уже не чувствовал себя добрым миротворцем. Клеменс злорадствовал, но в целом делал это со снисхождением. Очередная иллюзия, которая обречена на поражение…нет, Александр безобиден..ведь у него нет жестких принципов. Сейчас, на балу, он даже почти не танцевал и, что удивило Меттерниха, совершенно не занимался волокитством. Кстати, одной из причин, по которой Меттерних был так бодр духом, был разговор его с Katrine. Он заходил к ней как-то, навещая дочь и смог вытянуть в конце концов из неё признание, что с Александром она спала, но русский император такой же искусный дипломат, как и никудышный при том любовник. Что его гораздо больше интересовали те политические сведения, которые он мог получать, нежели любовные упражнения в спальне. Меттерних этому признанию радовался, как ребёнок и позволил себе снизойти даже до сострадания: бедный Александр скрывает свои содомитские наклонности. Он человек слабый духом и больной...в политике же все почти как в постели. Он только притворяется искусным игроком, на деле же он не состоятелен, а значит, удержать влияния Россия не сможет. У них не было возможности поговорить друг с другом в уединённой обстановке, а ведь Меттерниху так о многом хотелось Александра расспросить! Например, о приключениях с баронессой Крюденер, о слухах, которые доходили до него, что в Польше, за которую император так боролся, начались волнения. Наконец, выразить соболезнования из-за загадочной смерти его сестры, королевы Вюртембергской. Несомненно, любая из этих тем заставила бы Александра побледнеть. Время от времени их взгляды встречались и на губах мужчин появлялись вежливые улыбки. Меттерних как бы говорил: «Ведь между нами нет уже никаких обид?» А Александр отвечал: «ну что вы, какие могут и между нами быть обиды?» —Ваше Сиятельство, к вам посыльный со срочным поручением!- к Меттерниху подошёл лакей. Он хотел сказать, что пусть подождёт или выберет другое время, но когда слуга добавил с неким страхом «он из России! Сказал, что срочно!», Клеменс встал из-за стола и вышел в коридор. Через пару минут он вернулся в зал, держа в руках письмо и на лице его было странное выражение-не то изумление, не то восторг. Он подошёл к стоящему рядом с Нессельроде Александру, который пил шампанское и вежливо спросил: «Ваше Величество, сегодня вы новостей не получали из России?» —Прошу прощения? Хм..Нет…- ответил тот, чем подтвердил догадку. Меттерних сжал в кулак письмо и подойдя ближе произнес: —Я получил тревожное известие. Об одном из ваших полков в Петербурге. В зале было шумно из-за музыки и голосов. Александр смотрел на него, не меняясь совершенно в лице и не моргая даже. Клеменс подумал: «он не слышит…но стесняется об этом мне сказать..» Несколько секунд он колебался, оглядываясь по сторонам. Соблазн повысить голос был так велик! В конце концов, он скомкал бумагу, сунул ту в карман и, аккуратно взяв императора под локоть, отвёл в сторону, к окну, со словами: «Мне нужно кое-что сказать вам,друг мой…это очень важно..» На следующее утро Петр Чаадаев, прибывший в Троппау накануне, вошёл в кабинет к Александру, который стоял к нему спиной и глядел в окно. Он был готов поразить императора своей пламенной речью, заготовленной им по дороге и намеревался так многое сказать…так важно донести до Александра истинное положение вещей! —Ваше Величество! Наделённый важной миссией предстать пред вами и от своего лица и лица всех благородных и радеющих за своё отечество… —Довольно!- Александр резко его прервал, обернувшись. Мускулы его лица заметно напряглись.—Я видел только что в окно, как вы прогуливались по дорожке. Вы явно не спешили. Мне уже известно то, о чем вы уполномочены были сообщить. Я вынужден был узнать о произошедшем от министра иностранных дел Австрии, что недопустимо. В какое положение вы поставили меня! Когда он говорил «вы поставили», он словно обращался лично к нему, и Чаадаев вместо ожидаемого понимающего чувства видел в глазах самодержца только ярость. Он отступил. Слова совершенно потерялись. Он хотел всего лишь сказать про ужасную эту несправедливость…Что полк Семёновский защиты ищет у него. У Александра то есть. Защиты от тирании, поборником которой себя он объявлял. —Вы приехали за распоряжением.- Александр протянул ему бумагу. -Здесь все. Молодой человек взял конверт чуть дрогнувшей рукой, и так стоял с ним, не двигаясь с места. Как мог он уходить? Ведь осталось ГЛАВНОЕ…то, ради чего…. —Ваше Величество…позвольте говорить… Через четверть часа Чаадаев вышел из кабинета императора бледный, с испариной на лбу. Ни с кем не разговаривая больше, он сел в свой экипаж и ехать велел в гостиницу. Там он уложил так и не разобранные вещи. Время от времени паника и боль как будто бы подступали к горлу спазмом, и тогда он останавливался и садился на несколько секунд на стул, тяжело и глубоко дыша. При мысли, какой приговор ему нужно теперь отвезти назад, мужчине хотелось взяться за веревку и повеситься на ней прямо здесь и сейчас. Может быть смерть его заставила бы Александра услышать, ЧТО именно он хотел ему сказать? Но поздно…слишком поздно. *** Царство Польское, Варшава.Декабрь 1820 Неудача с замужеством Сюзанну только обрадовала и она не пыталась даже ничуть это скрыть. «Меня судьба свела с Вами и я навсегда Ваша.Мой милый, я стала бы самой несчастной, сделавшись чужою женой..» В словах этих, серьёзных, и одновременно шутливых Александр видел, словно сквозь пелену прожитых лет, искренность юности, с ее дерзкими взлётами чувств. «Никогда!» «Навсегда!» -ах, как легко и с каким жаром юность бросается такими словами! Как много он сам произносил пустых слов когда-то в пылу увлечений. Он всегда знал, что женщины любят слова. Им важно их слышать теперь, в настоящем, пусть будущее и отнимет любовь. Разве он в свои годы может быть настолько наивен, чтобы верить, что Сюзанна будет его вечно любить? О нет, пройдёт, может быть, ещё несколько лет, и она, молодая, красивая, полюбит другого. Александр был готов как будто бы уже сейчас ее упрекать. Он даже выдать замуж отчасти хотел ее, чтобы первым подвести черту. Не дожидаясь, пока она его бросит или изменит. Бросит! Он,вдруг,с изумлением понял, что везде, где он чувствовал малейшую даже привязанность, первым бросали его. Его любовь уже отвергали...сперва Лизхен, потом Адам, Мари... В голове алой и болезненной вспышкой пронеслось имя ещё одного человека и перед глазами встало нахмуренное и несчастное в то же время лицо. Нет-нет! Как можно здесь сравнивать...это другое... —Знаешь, мое золото, чувства не вечны. Я обещаю, что не буду держать тебя, когда ты захочешь от меня упорхнуть..- Александр взял руку Сюзанны, сидящей рядом в карете, и поцеловал ее,ощутив запах духов. Он запоминал запахи. Любовь в памяти легко оживить, вдохнув аромат. Сюзанна пахла ванилью, чем-то нежным,сладким, и он со смехом подумал, что хотел бы ее съесть. Измученный событиями последних недель, он надеялся насладиться отдыхом в ее объятьях и забыть обо всем. —Думайте что хотите. Я буду любить Вас до конца своих дней! - важно сказала она. Он в ответ приподнял кончиками пальцев ее подбородок и поцеловал в губы, будто бы отблагодарив. Нет, он в глубине души и сам был рад, что помолвка не состоялась, хоть и злился ужасно на Виличей. Но все же мысль, что Сюзанной на правах мужа обладать будет кто-то другой, заставляла болеть сердце. Пусть все останется так же как есть. Она будет с ним... —Мне приснился удивительный сон,- девушка аккуратно разгладила складки на шёлковом платье, сцепив кулачки. - Мне приснилось, что у нас двое детей. Мальчик и девочка. И им по пять лет. Близняшки. Я стояла у окна в большой светлой комнате, а потом Вы вошли и принесли мне яблоко. Такое ...большое, ярко-зелёное, сочное..Я взяла его, хотела куснуть, а Вы рассмеялись и ласково так мне сказали: «Злата, оно ненастоящее! Это игрушка! Для наших детей..» И я заметила, что и правда...оно восковое. А фитилек - веточка. И странно так было, что вы меня назвали по имени.. Вы обычно так не зовёте..Ой...что с вами? Сюзанна осеклась, увидев, как изменилось лицо Александра. На мгновение ее обдал холодок при мысли, что он в рассказе ее увидел намёк - уж не собирается ли она сообщить ему, что ждёт ребёнка? Единожды он спросил ее о ребёнке, которого родила она в Вене несколько лет назад. Она ответила, что младенца забрали у неё сразу же и она на руках его и не держала. Тогда все это было словно в бреду. Она после о нем и не думала даже.А теперь, в эти несколько лет, она про себя могла только тихо мечтать,чтобы от Александра родить ребёнка. Ах, будь у неё его сын..или дочь! Она была на веки, на всю жизнь осталась счастливой, чтобы не случилось потом! —Это плохой сон. -Александр взволнованно потёр лоб. Он сам не знал, почему сон плохой, но чувствовал это совершенно отчетливо. Внезапно он схватил Сюзанну за руку и крепко сжал. - Ты крещёная? Католичка? Девушка сначала непонимающе сдвинула брови, потом, вдруг, как будто смутившись вопроса, кивнула, опустив голову. Ей словно стало неловко вспоминать о Боге и вере, имея такую грешную жизнь за спиной. —Милая! Ты говоришь, что любишь меня..я прошу тебя, исполни тогда мою просьбу! Прими православие. Александру точно что-то открылось. Он, вдруг, понял, как нужно им поступить. Сюзанна католичка, но если она сменит веру, если разделит веру его....все, все обновится, вся прошлая жизнь! Да, да, конечно! В этом спасение для них! От чего - он сам не до конца понимал, но объятый необъяснимым, мистическим страхом, он страстно стал умолять ее сделать это как можно скорее. Сюзанна молчала, этим молчанием терзая его, но потом кивнула и нежные губы ее произнесли почти шепотом: —Я сделаю это для Вас, если это необходимо.. —Необходимо! Завтра, завтра же мы найдём церковь! «Мы доехали до ее дома. Я отпустил кучера. Я должен был ночевать у неё. Когда мы приблизились к подъезду, я обратил внимание, что при входе не стоит караульный. Почему меня это не смутило? Я думал в тот момент о другом. Мои мысли были в таком беспорядке, что я не обратил даже внимание..только подумал, что он, должно быть на минуту куда-либо отошёл. Мы зашли в подъезд дома и она тогда недовольно заметила, что лампа опять не горит. Она шла впереди. Я не услышал... как кто-то вошел следом. Я должен был бы это услышать. Я только почувствовал, что позади меня кто-то есть. Зачем я ей крикнул? Она обернулась, не знаю, увидела ли она меня или его..Сбежала по ступенькам обратно мне навстречу..Он ждал ее...я почувствовал сильный толчок в бок сзади и буквально на несколько секунд был отброшен к стене. Крика не было. Я услышал только, как Сюзанна странно ахнула, будто бы от удивления..Я бросился к ней..со стороны показалось, что какой-то мужчина в плаще ее крепко обнял...а потом отошёл и бросился вон из подъезда. Я кинулся было сначала за ним, но она позвала меня..и я к ней вернулся... она стояла, прислонившись к стене и прижимала руки к груди.» Он почти не видел ее лица в темноте, но увидел сразу же темное пятно под прижатыми к шёлку ладонями. Оно расплывалось, меняя темно-серый в темноте цвет платья на чёрный. Несколько мгновений пропали совсем из сознания, и Александр вновь обнаружил себя сидящим на лестнице и держащим на руках истекающее кровью тело. Сюзанна почему-то молчала, никак не показывая свою боль, только грудь ее глубоко вздымалась, а глаза были раскрыты неестественно широко. «Я должен был кого-то позвать, но не мог отпустить ее..не мог оставить. Я знал, что оставил ее лишь на несколько секунд..и если бы я шёл быстрее..нет, я об этом не думал. Кричать я тоже не мог. Мне казалось, ее это напугает. И я просто держал ее и смотрел...как она умирает на моих руках..» Грудь ее и живот были тёплыми от крови и рука его, которую она сама прижимала к месту, где от удара ножом была рана, ощущали это тепло даже как что-то приятное. Он поцеловал ее в лоб, заметив, что кожа на лбу была, напротив, очень холодной. Сколько они так сидели? Несколько минут или час? —Все будет хорошо... Она произнесла в ответ что-то, как ему показалось, на польском, и он наклонился, чтобы расслышать, но в ответ кожей ощутил стихшее в это мгновение дыхание. Он отстранился, чтобы вновь заглянуть Сюзанне в лицо и увидел только застывшие зрачки глаз. Из правового, по виску, скатилась вниз слезинка. Сюзанна умерла.