Одолжи мне счастье

Джехен, сколько себя помнил, был человеком одиноким, но все же не теряющим свой юношеский энтузиазм и внутреннюю силу. Просто родился таким. Наверное, природа так распорядилась, готовя к жизненным испытаниям, ведь их куда проще переживать с подобным характером. Не то чтобы он был этаким оптимистом или из категории тех странноватых, но по-своему очаровательных ребят, у которых на любое препятствие или проблему всегда был задорный ответ и не падающий дух. Чон просто молча решал все неприятности и проходил через трудности, поскольку прекрасно понимал: слезами и причитаниями себе не поможешь, а может, даже и потонешь, да и никто не в силах ему помочь, кроме него самого. Ни друзей, ни семьи, ни даже каких-никаких родителей. Помнится, как будучи еще несмышленым пятилетним мальчишкой, сидел у холодного окна, глядя на семейные пары или же одиноких матерей, что жаждали подарить какому-нибудь ребенку свою настоящую, теплую любовь, и мечтал оказаться на месте своих товарищей, с которыми так или иначе делил комнату, внимание воспитателей и учителей и еще множество общих вещей. Наверное, это впоследствии и развило в нем качество, называемое жадностью. Для кого-то жадность, для кого-то просто способ отстоять личные границы, но правда была неизменна - взрослый Джехен ненавидел, когда кто-то касается без позволения того, что принадлежит ему, будь то какая-то вещь или же работа, которую поручали ему. Следователь Ли, с которым приходилось работать первые четыре года на птичьих правах помощника из-за молодого возраста, неопытности и глупости, как считали многие полицейские, был человеком выгоревшим. Может, Джехен и был молодым и неопытным, но все интересующее его поглощал с небывалой жадностью и скоростью. И дело Ким Доена удачно попало в эту категорию. Старший следователь никак не хотел всерьез браться за дело - уж слишком много ошибок допускал, не было тщательного опроса свидетелей, не были просмотрены камеры видеонаблюдения в клинике и на возможном пути следования Накамото, даже историю болезни не удосужился изучить, что уж говорить о том, что, когда были найдены тела неизвестных, он тут же приписал это к Накамото и Киму и официально признал их погибшими. Даже не стал заявлять необходимые экспертизы, которые бы позволили идентифицировать личности, что уж упоминать семью Доена, что почти ежедневно обивали пороги полицейского участка и обрывали телефоны в поисках справедливости. Чон был молод и неопытен, но зато справедлив, по его скромному мнению, и поэтому отправил анонимную жалобу спустя почти два года после окончания расследования, поскольку его совершенно не устраивали результаты, и он считал, что Ким Доен все равно где-то там. Даже если и погиб, но это был не тот неизвестный труп. Неожиданно найденные двое только протолкнули письмо, и увольнение не заставило себя долго ждать. Больше всего на свете, Чон Джехен ненавидел людей, которые безответственно и плохо выполняют свою работу, и, как ни странно, ненавидел самого себя так же, как и следователя Ли. Ведь Ким Доена он так и не успел найти, помог лишь случай. Доен за своим забытьем совершенно позабыл о том, что когда-то кого-то любил. В его мыслях был один человек либо зияла чернющая пустота. - Доен, - Джонни всегда теперь зовет его тихо, заботливо и как-то уж слишком осторожно, боясь напугать и напомнить невольно мучителя, но правда такова, что Киму уже все равно. Он не боится. Он просто устал испытывать это чувство давным-давно. Мужчина присаживается рядом, мягко отодвигая лежащего у чужих ног Юно, на что тот смешно фыркает, и не знает, с чего начать разговор. Его глаза смотрят куда-то в сторону несколько длинных секунд, пока Доен случайно вспоминает его в прошлом, всего три года назад - уверенного, теплого, невероятно притягательного, напоминающего ту спасительную чашку глинтвейна в ледяной зимний вечер. Он ведь был его воздухом когда-то. - Как же так получилось, что мое сердце перестало биться для тебя? Голос Кима такой сломленный, но такой осознанный, показывающий, насколько больно и горько от этих мыслей. Джонни больно, да. Он бы кричал открыто об этой боли, но... права не имел. Доен касается его ладони, крепко сжимая ее, может быть, это самое первое его такое сильное прикосновение, и Со настолько поражен и рад этому, что не может сдержать дрожащей улыбки. - Полежишь со мной? Я замерз. Джонни и не возражает вовсе, однако чувствует, как внутри все содрогается, боится снова сделать что-то не так, разочаровать Кима и навсегда отвергнуть его этим от себя. Любовь их теперь тихая, дребезжит опасно в глубине сердца, словно самая тончайшая нить, то единственное, что держит их вместе. Всю грудь пронзает изо дня в день этим чувством, как сердечный приступ, и оба не в силах вдохнуть глубоко. Что значит задыхаться в унисон? Это значит любить и страдать, любить и отвергать, любить и прикасаться нежно, но знать, что теперь уже ничто не будет так радужно и тепло, как раньше. Вот какая теперь их любовь. Доен лгал Тэну тогда и себе тоже, когда говорил, что больше не испытывает любви к Джонни, который и предал его, и бросил, и не искал, и просто будто бы забыл навеки. Любил он до сих пор и взаимно, но обманут самим же собой, своим мучителем, своим бывшим другом. Все, кого он любил, кого ценил когда-то, обманули его. И может быть, это и стало началом погибели его души. Они касаются друг друга невесомо, но согревающе, нежно, осторожно, Джонни боится причинить ему боль, но Доен льнет к нему сам, утыкаясь лбом в широкую грудь и медленно вдыхая родной запах. Да, Джонни предал его, но разве Доен не поступил бы так же? Он бы и оставил, и забыл, и начал бы отношения с кем-то другим, будь они на разных местах в то время. - Ты хотел мне сказать что-то. - ...Да... Я подумал... ты захочешь поехать домой. К своей семье. К брату и родителям. Они так ждали тебя. Доена осеняет. И как же он забыл о них? Мужчина кусает губу, впадая в чувство стыда и вины, на что Со тут же успокаивает его: - Не волнуйся, все нормально. Полиция... не сказала им еще, а в новостях ничего не говорили, потому что информация засекречена до окончания расследования. Ничего страшного нет. - Я боюсь. - В чьей любви ты можешь не сомневаться, так это в любви твоей семьи. Если я сдался когда-то, то они... они шли и боролись за тебя до самого конца. Доен раздумывает над этим почти сутки. Не может отделаться от мысли, что сгорит от стыда, стоит увидеть семью, но его пересиливает другое чувство, которое и толкает его на согласие. Тоска по родным. Они собираются быстро и молчаливо, едут в другой город точно так же: Ким глядит в окно на проплывающие мимо деревья, здания, машины, а Джонни делает вид, как сосредоточен на дороге, хотя у самого сердце не на месте. Он беспокоился теперь за всех разом: и за Доена, и за брата, и за родителей. Все они так ждали друг друга, так любили и скучали, что Со опасается - как бы никого удар не хватил. Но предупредить о приезде он был не в силах, отчего и чувствовал себя в очередной раз трусом. Доен садится прямо, когда машина останавливается у ворот родного дома, который он позабыл, и почти не может дышать от волнения. Столько воспоминаний разом накатывают, что он не в силах хоть как-то отреагировать. Джонни едва касается его задрожавшей ладони, на что Ким отвлекается и глядит несколько виновато. - Все будет хорошо. Если что, я рядом с тобой. - Спасибо, - мужчина кивает, а затем они выходят из автомобиля, медленно направляясь к дому. Ничего не изменилось: ни ворота, ни дом, даже ручки и звонок остались прежними. Может, все стало более потертым и даже серым - раньше родители и Гонмен частенько любили устраивать мини-ремонты и уборки, чтобы дом и двор содержать в аккуратности и чистоте, но теперь... Что же изменилось? В доме гробовая тишина - никто не говорит, не смотрит телевизор, не поет, не слушает музыку. Всегда что-то звучало в их комнатах, в этих стенах, они все любили музыку, когда занимались делами, а по вечерам смотрели телевизор. Когда Доен уехал учиться и работать, они вечерами периодически созванивались, чтобы поговорить и обсудить дорамы или шоу, которые успели посмотреть. Это увлекало их, но сейчас ничего этого нет. Словно вместе с Доеном пропала и повседневная радостная жизнь. Они натыкаются на маму Доена совершенно случайно и неожиданно - она сидела в гостиной и перебирала какие-то бумаги, вчитываясь в некоторые из них, и мужчины останавливаются в дверях, боясь подойти ближе. Но этих мгновений хватает, чтобы женщина почувствовала их присутствие и обернулась. То, как растерянно она выронила бумаги из слабых ладоней, заставляет сердце Доена сжаться до острой боли. Он вот-вот не выдержит, но добивает его то, как теперь она выглядит. Его прежде милая и прекрасная мама теперь ставшая старушкой. Сгорбленной, потерянной, ослабевшей и сморщенной. - Мама... Он не дышит, когда произносит это одно-единственное слово, а она чуть ли не падает, когда подползает на тонких ногах к сыну, которого уже столько времени не видела. Он изменился: стал бледнее, печальнее. Словно душу заживо вырвали из его тела, и это причиняет ей боль. Женщина касается осторожно его белого лица, проводя сухими кончиками пальцев по коже, и лишь спустя минуту глухо произносит: - Я знала, что ты ко мне вернешься. Джонни отворачивается, чтобы скрыть непрошеные слезы, а Доен бросается к матери, крепко обнимая маленькое туловище. Он ощущает ее прежнее тепло, родной запах, который обожал с детства, ее изящные руки и горячие слезы на своем плече. Она так же плачет от облегчения и радости. - Мама, мамочка, прости меня, пожалуйста! Прости!.. я... если бы не моя глупость, все было бы хорошо! Вы бы не страдали так по моей вине! Я что угодно сделаю, только простите меня... - Боже, Доен, о чем ты говоришь? Я ни в чем тебя не виню, никто не винит! Мы... я, папа, Гонмен, мы так ждали тебя все это время, всегда знали, что ты вернешься рано или поздно. И вот ты пришел... - Где папа? Где Гонмен? - Они на работе. Вернутся через пару часов. Господи! Ты голоден? Я сейчас приготовлю что-нибудь. Что ты хочешь поесть? Она начинает суетиться, почти вбегая на кухню и уволакивая за собой сына, который наглядеться на нее не может. Обнаружив пустой холодильник, они все вместе решают отправиться в ближайший магазин, где иногда прогуливались в поисках незначительных покупок, и эта мелочь заставляет мужчину неожиданно сильно, полно и головокружительно вдохнуть воздух полной грудью на выходе. Это поражает его, отчего на мгновение застывает и глядит куда-то вдаль, вспоминая те моменты, когда не мог сделать этого в последние несколько лет. Накамото Юта душил его во всех смыслах - удерживал своей страстью, желаниями, совершенно не спросив, хочет ли Доен быть убиенным. Мама спешно готовит кучу его любимых блюд, ласково щебеча о произошедших событиях и о том, как Доен прежде обожал всю эту еду. Тот мягко улыбается, и Джонни с упоением наблюдает, как душа частичка за частичкой возрождается в нем с очередной силой рядом с ней. В глазах дитя мать - Бог. И эта фраза целиком и полностью сейчас оправдывала себя в данные моменты. Бог - это то незримое, во что верит человек, чему готов отдавать себя без остатка, кого слепо любит, а может... такое ли это фантастическое? Порою людям стоит поверить в чудеса. Сейчас она - его чудо. Она исцеляет то, что, казалось бы, давно сгинуло, и Со не может отделаться от мысли и чувства, что ее любовь, ее присутствие коснулись и его. Гонмен и отец возвращаются как-то уж слишком быстро и стоит им увидеть Доена, то лица похожи на то, что они видели пару часов назад на лице родной хрупкой женщины. Они все так... словно постарели на век за такой короткий срок. На лице Гонмена, который был старше Доена на пять лет, виднеются морщины, и это так пугает младшего, больше, чем исхудавшая мать и измученный отец. Они долго не могут отпустить друг друга - касаются и касаются, трогают, то и дело бросают внимательные взгляды, боясь, что их сын и брат - это просто иллюзия или сладостно ужасающий сон - хочется смотреть и оставаться в нем, но в то же время сгораешь от знания произошедшего. Они едят, как раньше, - уютно, за тихими разговорами с широкими улыбками и смехом, за вкусным чаем, за теплыми взглядами и случайными касаниями. Как ни странно, Джонни тоже вписывается в этот семейный и даже интимный круг общения. Семья Доена словно не держала на него зла, хотя все прекрасно знали, что он сдался и отчаялся его когда-то найти. Это не укрывается от глаз матери и после ужина, когда братья остались мыть посуду, а отец попросту сидел позади них за столом на кухне, она его молчаливо увела в гостиную. Джонни глядит на нее в замешательстве, а она лишь ласково, по-матерински проводит тонкими ладонями по его поникшим плечам и тихо произносит: - Не кори себя, милый. Никто тебя не винит. Со едва заметно мотает головой, отрицая ее слова, и уже готов заплакать: - Но я... перестал его искать. А Вы не отчаялись. Каждую секунду жили мыслями о его возвращении. - Мне сдаться не позволило сердце матери. А ты влюбленный, любящий. Это другое. Любящие сдаются, но живут без сердца, потому что заживо вырвали его из себя, чтобы перестать умирать от боли. Ты словно погиб тогда вместе с его пропажей. Мне этого достаточно. Мне достаточно того, что ты любишь. Разве чья-то любовь - это уже не жертва? Джонни сдается. Осторожно опускает голову на плечо женщины и роняет слезы, мягко обнимая, а затем, задыхаясь, шепчет: - Вы единственная, кто прощает меня всегда и за все. Вы единственная, кто так понимает меня в этой стране. Я остался совсем один теперь... - О, милый, мне так жаль... так жаль...

***

- Что значит твое одиночество? Джонни делает вид, словно ничего не понимает, но Доен спокойно поясняет, пока расстилает постель: - Я случайно услышал, как ты с мамой говорил. Гонмен послал меня за полотенцем для рук. Мужчина молчит, подбирая слова, и Ким ждет терпеливо - стелит постель, разглаживает мягкие ткани ладонями и присаживается на пол, утягивая старшего за собой. Они сидят в тишине долгие минуты, и впервые Доен чувствует себя отчасти прежним - готовым выслушать чужую боль, принять ее на себя и хоть как-то помочь. Джонни, очевидно, переживал, и он стал замечать это лишь сейчас - по его глазам, таким печальным, скорбным и частично похолодевшим. Они не медовые больше. - Два года назад отец заболел раком. Обнаружили поздно, и... прожил он всего четыре месяца. Будто сгорел. А мама... ты же знаешь, как они любили друг друга. Она словно тогда умерла вместе с ним. Я смотреть не мог на то, как она заживо погибает, сама на себя не похожа была. Она за ним ушла через две недели. От тоски... умерла... Я боялся уезжать отсюда тогда, но в то же время так переживал за родителей, что не выдержал, сорвался в Чикаго. Прости... хотя и не должен чувствовать себя виноватым, но теперь словно это моя вторая половина, часть меня. Все продал там... Доен обхватывает его ладонь своей. - Зачем же? Ты ведь рос в том доме, столько воспоминаний... - Да, но... в Америку я хотел лишь из-за родителей. Их не стало, а здесь... здесь я привязан к тебе навсегда, даже если мы оба думаем, что уже ничего не испытываем друг к другу, - мужчина поднимает взгляд на Доена, ощущая себя таким расстроенным и открытым, обнаженным перед этим человеком, который был причиной его боли, его любви, его чувства вины. В глазах напротив он видит то же самое, что ощущает внутри, - такую же боль, вину и любовь, которую еще предстояло осознать снова. Во второй раз. - Я люблю тебя. Доен. Я люблю тебя. Кто угодно у меня мог быть, что угодно я мог творить, но я... за всю свою жизнь я по-настоящему любил только тебя. Не обожал, а любил. Это ведь такая огромная разница, скажи? Это значит, что я не гонюсь за тобой слепо, а стараюсь всегда думать о твоем сердце и о твоей душе. Джонни снова плачет, и Доен отвечает тем же - не может сдержать слез, ведь эти слова по какой-то причине тронули его, словно нежно коснулись чего-то живого в глубине души. - Помнишь ту нашу встречу у реки Хан? Когда мы впервые с тобой задумались о наших чувствах, как тяжело нам было признаваться друг другу в ориентации, как ужасались от мысли о том, что можем своей честностью потерять друг друга? - "Я отрицаю любовь, и ты тоже отрицай, потому что в нашем обществе так легче дышится", - Доен утыкается лбом в его плечо и ностальгически улыбается сквозь слезы. - Не думаешь ли, что нас всех ломают люди? Что мы сами и есть причина наших собственных бед? Люди - это беда и несчастья каждого из нас. Если бы они жили своей любовью, своей жизнью, мы бы не боялись своих чувств. Если бы мы не ранили друг друга столько лет, наши чувства не были бы так запутаны. Если бы только Юту не ранили другие люди, мы бы не пострадали от его действий. Вся наша жизнь - это люди. И все наши смерти - это тоже они. - Тогда пусть наша жизнь будет наполнена лишь теми, кто желает нам счастья и добра. - Мне это нравится.