Тихо

Темень пожирает, темень кости глотает и просит добавки. Картинка видна, но она кружится, плывёт; всё скорее синее, нежели чёрное. Покрашенная ночью голубым простыня, нечёткая стена с тумбочкой и телевизором где-то далеко, за пределами картинки нечётко пульсирует. Весь мир в тени, ведь ночь ломает все замки и засовы, выползает и царствует. Только простыня светится, а спуск с кровати бездонный и тёмный, темнее, чем стена, чем тень, чем глаза самой ночи. Пропасть между кроватью и стеной иссиня-черная, и тьма немного забирается на светлую простыню, скоблит её чёрными когтями. Кажется, чуть тронешься, поглядишь туда — и сразу же соскользнёшь, полетишь в синюю бездну, бесконечную и глубокую. И больше никогда не услышишь шуршание старого телевизора, никогда не вспомнишь, какие обои на стене. Бездна тебя съест. По всему телу тяжесть — сделан из свинца, из крепкого сплава, как только кровать выдерживает. Видна — неожиданно, быстро, стремительно, раньше не было, а теперь есть, — яркая деталь. Человеческая рука, белая, живая. Нет, не из металла сделан, что-то давит сверху. Всё вокруг синее, но резко темнеет, или изначально тёмное — не уловишь, все перетекает. Существует, а вроде и нет. Тело начинает чувствовать руку. Необычное ощущение, пробивается, режет картинку, та плывёт. Но не рассеивается. По руке ведёт кто-то пальцем, оставляя липкую зеленоватую дорожку и небольшие сгустки слизи — холодно и мерзко, хочется расправить несуществующие крылья и рвануть вверх, но на спину давит, вжимает в кровать. А та даже не скрипит — тоже боится, не может издать звука. Видна чужая рука — сделанная из слизи, текучая и ползучая, массивная. Существо сверху тоже из неё, и стекает по шее, забирается за уши — от пальцев холодно, хочется пошевелить головой, но та застряла в подушке. И слизь диффузно проникает в шею, стискивает лёгкие, и не вздохнуть, даже не подумать о том, что такое «вздох». Слизь, слизь, слизь! Она повсюду, она забивается в поры, горьким кремом проникает в рот. И пальцы, сделанные из слизи оттягивают губы, и дрожь потрескивает в теле от слизи в голове. Склизкая рука трогает, трогает, держит за нос так, что смешивается всё — и простынь, и тёмный провал около кровати, и белые пальцы. Смешивается и пульсирует, бьётся в висках. Тело немеет, отдаляется, а склизкое чудище смеётся. Смех с его нутра поднимается, разбивает вдребезги виски, будто хрусталь, и стены крошатся от его смеха. В его смехе всё: и первое воспоминание о человеческом крике, и стекло, посуда бьётся, и взмахи руки, чтобы разбить кого-то. Тело взлетает, тело не здесь, тело не хочет здесь быть. Картинка медленно рассеивается, опадает по крупицам, смех затухает, как костёр в чаще. Валя дёргается, лоб стукается о кулаки, но глаз не открывает. За ушами всё ещё смеётся существо, а в груди сердце бьётся, будто фарфор. Валя не дышит, пока смех не затихает, только после открывает глаза. Картинка такая же, как во сне — простынь, стена, телевизор на комоде, и провал с кровати. И руки — подрагивающие пальцы, в веснушках кисти. Только ничего не давит, дышится непривычно легко. Каждый вздох — взмах крыльев, каждый выдох — секунда полёта. Сзади тепло — Кирилл, добрый и любимый Кирилл. Остался на ночь, ведь родители на даче. Кирилл сопит, обнимая Валю. Тот давит в себе раскалённую пружину — после кошмаров всегда так, хочется закричать и заплакать, всех перебудить, лишь бы не слышать смех на краю сознания. Валя невесомо касается руки Кирилла, и убирает её в сторону. Садится, потирая плечо. Босые ступни ступают по линолеуму — тихо и осторожно, не разбудить бы. И Кирилла, и чудовищ, спящих в тёмных углах. Главное правило ночной ходьбы по коридорам — ходи тихо. Не то затрещит линолеум, запоют неровные стыки обоев, закричат двери, и вылезет что-то, от чего ты не сможешь убежать. Не рассеется картинка, не опадёт палой листвой, а вгрызётся в веснушки, размажет солёную воду по ним. Валя знает, Валя крадётся. Дом тихий — оглушён ночью, успокоен вечерним дождём. Валя добирается до кухни, тёмную тишину прорезает шипение воды. Дрожащие пальцы на гранях стакана, дрожащие мысли в голове. «Не в первый, не в последний раз» — крутится под висками, мигает на табло подо лбом. Но не успокаивает. Валя не любит, боится кошмаров — липких голосов, или, как сегодня, рук. Валя идёт робко, не вспоминая смех, но тот всё равно звучит. В голове, за углом, в запертой уборной — существо из слизи смеётся, и понятно, над кем. Валя выдыхает, подходя к окну. Живёт по законам темноты — ступай медленно, гаси пружину в конечностях, резво бегай взглядом. Ведь помещения не меняются, когда выключается свет. Меняешься ты. Спокойные руки превращаются в дрожащие пальцы, сонные зрачки начинают наматывать марафоны — быстрее, быстрее, осмотреть все углы, заглянуть на потолок и за кровать. Не спрятался ли там кто-либо? И руки тоже убыстряются, всё тело пружинит — бежать из темноты под спасительную лампу, быстрее, быстрей! Валя облокачивается о подоконник, потягивает воду из стакана. Вода успокаивает язык, отдирает его от нёба. За окном есть свет — фонари, от них фиолетовое небо рыжеет, словно в него добавляют мёда. Дорога жёлтой рекой ползёт мимо чёрных берегов, и шумит. Вместо плеска волн — вздохи машин. Редкие машины едут по оледенелым шоссе, будто угли трещат. Деревья тянут трезубцы веток ввысь, те тонкие, теряются на бесконечном тёмном поле. А поверх всего этого подушечки пальцев Вали. Валя не любит стекло — холодное, пластиковое, не дышащее. Искусвенно-тёплое. За ним не спрячешься, оно не утешит холодным воздухом, проходящим по лбу. Машины под фонарями быстро вращают колёсами, фонари под раскрашенным небом моргают, и отчего-то делается спокойно. То ли от пустынной тропинки под окном, или от тишины в доме. Ночь бьётся в стены дома, просачивается только к Вале. Тому странно: внутри головы кружится, из глаз сон не уходит, от этого кажется, что вместо линолеума тело огромного монстра. Тёплое, шерстистое, тёмное. Монстр может скоро проснуться, изогнуться, и Валя полетит с мягкого ковра вниз — может, в бездну, а может, в пасть. Возможно, монстр его поймает, и вернёт в спальню. Валя внутри посмеивается — и от мыслей о монстре, и о поле, и о шерсти под замёршими ступнями. Ему чуть лучше, потому что приближается Кирилл. Валя слышит его дыхание, неспешные шаги. Догадывается, что Кирилл обеспокоен. Кирилл подходит, стоит рядом, дышит, смотрит. Валя ставит стакан на подоконник, и чуть дёргается от глухого звука. Медленно поворачивается, и чувствует прикосновение шершавых пальцев на ребре левой ладони. У Кирилла шершавые руки. В его руках вечность, космос, бескрайнее пространство с улыбками и звёздами, сказаниями, улыбающимися чудовищами и сладкой добротой. У Кирилла есть шрамы — от опасных прогулок, от плохих компаний, от забытой и странной работы. Один шрам перечёркивает подушечку указательного пальца на правой руке, второй — весь безымянный палец. По едва видным созвездиям шрамов Валя изучает свою собственную астрономию — Кирилла. Валя трогает руки Кирилла, и медленно приближается к нему. И так хорошо пальцами пробежаться по рукам, по локтям, и остановиться на плечах. Прижаться, спрятаться. Выдохнуть — рассказать о кошмаре, — свободно вдохнуть, и порадоваться, что можешь дышать и обнимать. Хочется зарыться, спрятаться, уткнуться Кириллу в ключицу и никогда не поднимать головы. Тогда и кошмары, их причины не найдут, пожмут плечами и пошлёпают грязными ступнями по линолеуму. Валя чуть прикусывает кожу на скуле Кирилла, тот резко закусывает губу. Он любит влажные поцелуи и покусывание до одури, до болезненного хрипа, и сбивчивого «прости» от Вали. Валя и Кирилл стоят обнявшись. Валя с закрытыми глазами, выдыхает Кириллу в плечо и пропускает через себя каждую секунду. Растворяется во времени, чтобы монстры не нашли. Кирилл не двигается, старается не дышать, руки прижимают к себе тонкое, удивительное тело. Его хочется изучать и принимать, бесконечно, смотреть в невыспавшиеся глаза и хватать за руку после крика посреди ночи. Они — две фигуры в непроглядном окне — одни посреди тёмной ночи и бетонных коробок, греющиеся от ладоней друг друга. Мальчик с жутким монстром за плечами и мальчик, способный его прогнать одним поцелуем в висок или словом. ...Несколькими этажами ниже открыто окно. Не спящий ребёнок, а может, и не совсем ребёнок, забирается на широкий подоконник. До мальчиков долетает обрывок песни: «это Хэллоуин, это Хэллоуин, тыквы пляшут меж руин!» По лицу Вали растекается едва заметная улыбка — вспоминает что-то, на этот раз приятное. Кирилл шепчет: — Хочешь, пойдём и тоже посмотрим? Улыбка становится шире и описывает четверть круга в воздухе. Кивок.