Собиратель снов

Дилюку снились странные сны. Иногда ему снилось, как он пролезает вглубь головы Кэйи — под ногами так мягко, как будто он ступил в слизь — и ищет в нём, в этой плоти, ответы. Он говорит: почему ты рассказал обо всём только когда умер отец? Ты ненавидел отца? И меня тоже? Если я был противен тебе, почему ты терпел меня? Когда ты стал настолько жестоким, что рассказал правду в момент моей слабости? Ты желал себе смерти? Ты хотел, чтобы я… Больше он ни о чем не спрашивает и вжимается лбом в розовую, тёплую плоть. Изнутри Кэйя такой же человек, как и все: в нём течёт такая же кровь, в нём есть мышцы, нервы и сердце; он состоит из костей — разумеется, что он слаб, как и любой человек. Он может слечь с болезнью и выздоравливать несколько дней, если не больше. Он получает раны и лечится. Он человек — и тем не менее он до сих пор кажется Дилюку монстром, который притворяется его другом. Или, что ещё хуже… Или у него и вправду когда-то был друг, которого поглотил монстр и теперь никогда не вернёт. Как будто стал его двойником. Занял его место. Конечно, думать так было проще всего — будь Дилюк младше, несомненно поверил бы в это, — но чем старше он становился, тем меньше удавалось придумывать оправдания Кэйе. Иногда Дилюк размышлял о хороших снах. Вот как Дилюк разделял их, чтобы запомнить: 1. Мой отец жив. По классификации Дилюка это были самые простые сны; он не требовал от них ничего, кроме отца, который держал его за руку, или целовал в лоб и говорил, что во всём Тейвате не найдётся человека сильнее, чем он, или учил, как правильно целиться и стрелять из лука; всё это было воспоминаниями, которые легко перевоплотить в сновидения — достаточно засыпать, представляя лицо отца. Он по нему очень скучал, думал он, когда просыпался. Его подушка была мокрой от слёз, словно ему едва исполнилось десять. Он практически ни разу не плакал с его похорон — в этом была вся неприятность подобных снов. 2. Мой отец не приводил Кэйю в дом. Когда ему впервые приснилось, что он никогда не знал Кэйю — что ж, трудно скрывать, но он был искренне рад. Это было первой эмоцией и поэтому очень острой. Болезненной. Она пульсировала в нём несколько дней и росла, будто косточка дерева. Ни Кэйя, ни худшие из людей не заслуживали, чтобы о них думали так — словно они не рождались, словно они были белым пятном в чьей-то памяти, — но Дилюк, вопреки этим мыслям, испытывал утешение. Эта категория снов сделалась для него своеобразным побегом и потому он ценил её, хранил, словно клад: никому не было известно о ней даже чуточку. 3. Я убил Кэйю. Кровь, которая ему снилась, не была настоящей; она была угольно-синей и неизменно текла с шеи Кэйи — Дилюк мог протянуть руку, чтобы почувствовать, как она ползёт вниз по ладони, затем — по запястью, пока не достигнет локтя и не начнёт капать под ноги. Она бы испачкала пол, чёрная, гнилая и подлая — у предателей другой не было, — и Дилюк… Может быть, Дилюк завершил бы начатое до конца и тем самым избавился от воспоминания, сохранившее лицо Кэйи: такое неприкрыто испуганное, что хотелось стошнить. Несмотря ни на что, эти сны Дилюк по-прежнему расценивал как хорошие; они были беглы и невнятны и помогали ему скоротать ночи, проведённые за бессонницей. Вот и всё, что входило в классификацию Дилюка, когда он подразумевал нечто, отличающееся от кошмаров. Маленькие секреты, недоступные никому, кроме него одного. Проснулся он уже глубоко за полдень. Был выходной. В висках у него стучало, он прислонил палец — с силой, с которой мог схватиться за меч, — и принялся растирать их, словно там, в этой присобравшейся коже, прятались его сны и, если долго тереть, наконец превращались в песок.

***

Иногда Дилюк засыпал не один; со спины к нему прижимался Кэйя, но перед этим, конечно же, целовал его плечи, позвоночник, лопатки — делал всё, чтобы сон отступал. Кэйе это здорово удавалось; несомненно, его лучшее качество — забирать последние минуты покоя, которых у Дилюка и так было мало. Тем не менее… Тем не менее он ни разу не возмущался и позволял себя целовать. Ночью любое тепло казалось бесценным. — Ты неважно ешь в последнее время. Дилюк фыркнул. — Что это вообще значит — неважно есть? — Вот что, — и Кэйя сомкнул зубы на его шее: это был безобидный укус, но Дилюк не сдержался и вздрогнул. — Клевать, как птичка. Пропускать завтрак. Забывать про ужин с дорогим другом. — Ужин в силе, — заверил Дилюк, — просто отложи его до следующих выходных. Кэйя промолчал, хотя наверняка хотел съязвить что-нибудь — в конце концов Дилюк отказывался от ужина вторую неделю подряд. — Какой способ обольщения мне использовать, чтобы вы начали интересоваться мной, мастер Дилюк? — Дай-ка подумать, — Дилюк повернулся к нему лицом и медленно забрался пальцами под ткань повязки. Под ней была неплотная кожа, впрочем, ничем не отличающаяся от той, что присуща каждому человеку. Люди… Дилюк приблизился к Кэйе: конечно, он человек. И всё же… — Не сниться мне каждую ночь вполне подойдёт. Кэйя неуверенно улыбнулся. — Тебе снится непристойщина, когда я нахожусь рядом с тобой? — Это плохие сны, — зачем-то добавил Дилюк. Кэйя рассеянно провёл по его волосам широкой ладонью, и впрямь выглядя удивлённым. Что-то такое было в изгибе его бровей, какое-то сострадание — Дилюк ощутил мучительный укол в сердце, — но оно так же скоро исчезло, как и явилось. — Знаешь, как прогнать их? Старый действенный способ. — О, открой же мне эту страшную тайну. — В Иназуме есть легенда про пожирателя снов*. Если очень хорошо позвать, он придёт и поглотит любой. — Ерунда какая. — Да, в самом деле, — Кэйя наклонился над ним, и Дилюк прикрыл веки, зная, что его примутся целовать, — он не хотел признавать вслух, но это была его любимая часть, — однако поцелуй был один: в правый висок, где порывисто билась жилка. — Здесь ты мягче всего. Я могу поглотить всё, что тебя мучает. — Меня не мучают сны о тебе. — Поразительно, а мне показалось — ещё секунда, и ты начнёшь плакать. Дилюк возмущённо толкнул его, правда, несильно; как бы он ни старался разделять сны, условно называть их хорошими или плохими — всё было без толку, потому что они и начинались, и заканчивались Кэйей. Он был повсюду. Врос в него, словно бархатный мох. Даже сейчас, когда он должен был пытаться заснуть, Кэйя был рядом — и говорил свои обыкновенные глупости. — Может быть, — сказал Кэйя, — я немного переживаю. Совсем чуточку. — Лгун. Губы Кэйи вновь коснулись виска — на этот раз это не было похоже на поцелуй. Затем губы сменились зубами; Кэйя не прокусывал кожу, но сделал достаточно, чтобы оставить болезненный след. — Спи-засыпай, а я съем плохие сны, — таков был его ответ на недоумённый взгляд Дилюка. — Кого бы ты ни встретил в своих сновидениях, я тебя защищу. Эта совершенная глупость, которую он произнёс, каким-то образом успокоила Дилюка; в самом деле, что такого могло случиться, прикрой он глаза на секундочку? Даже будучи воспоминанием, это всё ещё сон — очень капризный, иллюзорный, неясный. Прижав ладонь Кэйи к щеке, он согласно кивнул — и, засыпая, подумал, что когда-нибудь обязательно спросит Кэйю о том, что тревожило его каждую ночь. Почему же ты не воспротивился, когда я пытался убить тебя?..

***

В классификации Дилюка было кое-что ещё: 4. Я знал о предательстве до смерти отца. Зная о нём подростком, он бы легко простил ложь — он бы злился, конечно же, возможно, пытался ударить его, но он бы простил, потому что Кэйя был ему ближе, чем друг. Эта мысль ковыряла его изнутри: что всего можно было избежать, будь Кэйя честен хотя бы немного. Дилюк бы продолжал тренироваться с ним и завтракать вместе. Наверное, не рассказал бы отцу — чтобы с Кэйей ничего не случилось, чтобы они оба хранили секрет. Выяснив всё, они бы лежали на траве, держась за руки, и Дилюк бы утирал Кэйе слёзы. Уверял, что худшее позади. Это тоже были хорошие сны.