Лунный свет молочным лезвием царапает тонкую кожу высохших запястий, оставляя побелевшие шрамы от осколков тысячелетних звёзд. Шум осеннего ветра прорывается в комнату сквозь приоткрытое окно сонатой тьмы, тихо шепча мелодию из преисподней и отбивая ритм демонического пасадобля — танца ненависти. Ненавидит ли он себя? Скорее, жалеет.
Пустой взгляд тёмно-карих глаз обрисовывает острые углы белоснежной комнаты, что едва отбивает холодное сияние двуликого полумесяца в ночном небосклоне. Забившейся в лёгкие аромат поздно цветущих лилий, оседает липкими лепестками на кончике языка с привкусом собственной крови, напоминая вкус домашнего яблочного пирога. Он вовсе не ненавидел мягкий свежеиспечённый пирог, по особому рецепту папы, что таял во рту, словно только-только собранный душистый мёд из полевых колокольчиков.
Он до потемнения в глазах любил этот неповторимый запах свежих яблок с каплями утренней росы, что, будто зеркала отбивали только что проснувшееся солнышко, этот жар от вынутого из духовки пирога.
Он ненавидел традицию печь шарлотку на день рождение отца, ведь тот точно также впитывал запах корицы, вперемешку с лесным мхом и кленовым сиропом в шлейфе — ароматом, словно пожизненным приговором, Хансэ.
В стеклянных глазах отображаются отблески прошлого, больно бьёт по сознанию травмирующее детство, что, словно неизлечимая обсессия ломает костяшки и так исцарапанных в ночных агониях ладоней. Хансэ берет в руки шпатель, бережно вытирая его в чёрный фартук, медленно преодолевает расстояние в два метра, разделяющее его со скульптурой, и начинает не торопясь вырезать плавные черты лица. Под аккуратными движениями снова и снова создается образ парня, в попытке ухватиться за призрачную тень несбывшейся мечты Хансэ прижимает к себе ещё мокрую глину. Здесь каждая горизонтальная поверхность заставлена белыми лицами с одними и теми же чертами.
В карих глазах больше нет места той леденящей внутренности многолетней мерзлоте — там только бесконечный океан небывалой нежности, граничащей с безмолвной любовью и висящей затхлым запахом в лофте. Языки тусклого пламени камина, лижут фигуры двух неприметных силуэтов парней, словно бушующее море зализывает раны острых, скалистых берегов.
Один —
не живой, сотворенный из белой глины, как драгоценная жемчужина с чёрной глубины Тихого океана. У него мягкая, печальная улыбка в уголках губ и блещущие от слез иголочки ресниц.
Второй —
мёртвый внутри, с душераздирающим оскалом и отблеском хвойного леса в глазах, словно тот дикий волк, обречённый на вечное скитание по миру без стаи.
Где-то под сердцем была вечная дыра, продуваемая морозными сквозняками, что так и норовили вырвать качающий кровь орган со всеми сосудами и прилипающими жилами к нему, не подозревая, что тот уже давно как сгнил. Высох, поморщился, будто старинная мумия, спрятанная под тоннами блестящего золота и шероховатого на ощупь песка. Казалось, будто ничего не сможет взрастить по крупицам частицы того, что смертные называют душой, и сшить пульсирующие клетки ткани организма призрачной нитью жизни.
Но вдруг посреди непроглядной тьмы, внутри распустился звёздный георгин, как символ конца страданий и возрождение после стольких лет терзаний вперемешку с самобичеванием. Этим георгином стал талант мальчишки к живописи. Ещё с малых лет Хансэ был одержим красотой пустынных полей и лесов на восходе солнца, когда первые лучи совсем не греют, а обжигают холодом, алыми разводами на коже вырисовываются. Тогда особенно чистые порывы ветра взлохмачивают каштановые волосы, путаются вместе с солнцем в пушистых прядках и леденящим душу ощущением свободы под кожей растекаются. Хансэ отдал бы всё, даже свою никчёмную жизнь, лишь бы чувствовать и видеть это постоянно.
А сейчас за окном идёт проливной дождь, закрыв собой небо. Как же он давно не видел тот самый, до рези в глазах знакомый, красный диск. Широкие дорожки воды, словно те слезы, стекают кривыми линиями по отполированному стеклу и Хансэ тяжело вздыхает. Он расслабленно садиться в кресло, перед своим творением высматривая новые и новые детали, хотя кажется, все черты калёным железом в сознании выжжены. Полночь — его самое любимое время суток. Это время, когда жизнь останавливается на грани прошлого и будущего, воспоминаний и реальности. Когда грани времени стерты и позволяют забыться.
Оно ощущается, как хождение босыми ногами по тонкому лезвию — каплями крови, мелкими струйками стекая по пальцам, оставляя за собой неглубокие порезы, но даруя взамен ощущение жизни. Тени причудливо пляшут в углах, странными цветами распускаются и исчезают, Хансэ воспаленными глазами за ними следит и позволяет шуму снаружи приоткрыть занавес больного сознания.
— Есть ли в жизни смысл, какой? Что значит быть счастливым? — До исповедь свою начинает, которую бережно вынашивал под сердцем, долгие годы рассказать хотел. Да вот только никто слушать не желал. «Он больной на всю голову!» всё кричали. Вместо того, чтобы восстать за право голоса и наказать виновных, только сильнее молодую душу клеветал. — Моё прошлое исполнено боли и страданий, так почему же я не заслуживаю того мнимого наслаждения, что люди счастьем называют? Миром правит вовсе не информация, нет.
Хансэ горько хмыкнув, отводит глаза, как же он не хочет такую грязь своей души любимому открывать, только вот молчать больше нет сил.
— Миром правят деньги. Люди чтут только тех, кто имеет денежную власть, трепещут перед их величием и не смеют перечить, покорно глаза на преступления шишек закрывают. Каждый боится за свою шкуру, стоит только легонько надавить — подожмёт хвост и предаст все свои принципы, за которые глотки перегрызть клялся. Папа так яростно кричал, что я — всё, что у него есть и ради чего он пожертвует всем, даже своей жизнью, но в итоге упрятал меня в психушку, не желая проливать свет на грехи отчима. Не смешно ли звучит? — До расплывается в едкой улыбке, откидывая голову на спинку кресла.
А в ответ тишина. Не смешно от слова совсем, душу рыдания гложут от безысходности, и Хансэ замечает, как тень статуи слегка колыхается, будто отрицательно кивая головой на последний заданный вопрос, будто на яви видит, как блеснули слёзы в уголках
не-мёртвых глаз. Теперь в музыке дождя шатен различает отдельные звуки и даже слова, что доносятся к сознанию такой жаждущей теплотой. Парень не пугается, он наоборот заметно расслабляется, услышав отклик азбукой Морзе.
— Эти уроды твердили, что я сам напрашиваюсь, провоцирую старика. Все попытки сопротивляться пересекали, заткнуть рот деньгами хотели, будто я всего-то какая-то шлюха. А когда я заявил обо всех грязных делишках на открытой конференции этого педофила, они быстро выкрутиться решили за счёт моей привязанности к родному отцу. Мол, я стал невменяемым после его смерти, начал слышать голоса и бредить. Но я абсолютно осознанно перед прессой выступил и, знаешь, я не жалею. Меня огорчает только факт, что тот, кто казался роднее всех, предал и столкнул с обрыва в пучину отчаяния, собственноручно долговечные оковы, словно проклятье, нацепив.
— Ты ведь не бросишь меня? — в ответ скрежет веток об окно. Шатен понимает, ответ
«нет», и всегда им был. Единственный, кто его понимает, единственный, кто его поддерживает и не осуждает, стоит прямо напротив, неживым куском белой глины в зеркале отражается. Вот только скульптура эта
больше одушевлённа, чем кто-либо существующий в реальном мире.
В календаре мерцают цифры осеннего равноденствия, и Хансэ медленно поднимается с кресла. Он подходит к стеклянному столику, на котором красуется лавровый венок. Вылитые золотом лепестки играют с искрами от горящего камина, а маленькие драгоценные камни переливаются то огненно-красным, то пепельно-серебряным цветом. Хансэ заворожено осматривает детали изделия, и, убеждаясь в их совершенстве, торжественно надевает на голову статуе.
— Прими мой дар в честь твоего рождения, Сыншик. — парень склоняется на одно колено и целует ледяную ладонь статуи, он чувствует, как под пальцами бьётся пульс. — Теперь мы связаны с тобой
посмертно.
***
Двадцать второго сентября, когда ночь стала равна дню, вселенная подарила Хансэ человека, который заберёт все его негодования себе и разделит с ним своё существование надвое. В комнате слышится лёгкая мелодия ночной сонаты Баха, и под сопровождение раскатов грома и мерцание молний, Сыншик сходит с пьедестала. Он едва касается кончиками глиняных пальцев щёки Хансэ, вкладывая в такой простой жест тонны нежности и заботы. До понимает, что теперь он действительно не один, есть тот, кто всегда будет на его стороне, и облегчено выдыхает.
— Я буду с тобой до последнего. Даже если бескрайний небесный простор упадёт на землю, погружая мир в первозданный хаос. Даже если земная кора расколется, обнажая Ад и выпуская всех тварей наружу, а Рай рассыплется звёздной пылью — я не оставлю тебя. Нас объединила судьба, красными нитями связала наши жизненные пути так крепко, что теперь не существовать нам порознь, словно попугаям-неразлучникам.
Гроза за окном медленно стихает, приветствуя нового господина, порождённого из отчаянья с любовью в совокупности. Хансэ кружит Сыншика в медленном вальсе, вкладывая в каждый шаг искренность и чистоту своих побуждений, оставляя невесомые поцелуи на мраморной коже совершенного лица. Но, словно порождение тьмы, жаждущее возмездия, блаженную идиллию прерывает настырный стук в дверь.
***
Мерзкий скрежет врезается стальными кольями в уши, резко возвращая Хансэ в жестокую реальность. Мягкая ладошка рассыпается пылью, и ощущение недавней близости истаивает на свету.
— Пациент номер восемь, к вам посетители. — приветливая медсестра входит в палату, лучезарно улыбаясь. У Хансэ подступают рвотные позывы от столь неискренней, лицемерной ухмылки. Но ещё сильнее Хансэ тошнит, как только он видит входящего в палату отчима.
— Здравствуй, сынок.
— Убирайся. — но мужчина, словно загипнотизированный, не слышит. Он не замечает, как Хансэ напрягается, стоит ему приблизиться, как тихо читает молитву и обращается к Вселенной. Он ослеплён покорностью парня, его истерзанному ночными кошмарами виду. — Ещё один шаг и я выколю тебе глаз.
— Уважаемая медсестра Ким, оставьте нас на минутку. — мерзкая ухмылка касается губ мужчины, а глаза неотрывно смотрят в шоколадную бездну парня, заранее предупреждая, что ему в этот раз не сбежать.
— Но господин Ли...
— Я сказал выйти сейчас же.
Медсестра, не выдержав напора мужчины, громко хлопнула дверью, про себя шепча что-то не связанное о грубости и правилах. Но Ли ничуть не оскорбило такое поведение персонала, его мысли были заняты совсем другим: как он сжимает нежные запястья До, как заставляет его рыдать и молить о пощаде. Ли является монстром, что сбежал из Ада, жутким кошмаром, что преследует Хансэ каждую ночь. Мужчина медленно приближается к кровати, не обращая никакого внимания на угрозы парня.
— Я перегрызу тебе глотку, если ты сделаешь ещё один шаг. — Хансэ прижимается к стене по мере наступления отчима. Он мечтает слиться с белизной за спиной воедино, раствориться в запахе медикаментов и улизнуть в приоткрытую форточку окна в мир
живых. Туда, в мир справедливости и истины, где каждый день обретает цвет нежности со спокойствием, но получает громкую пощёчину и гадкое дыхание отчима над ухом.
— Я же пришёл повидаться со своим любимым пасынком, будь хорошим мальчиком.
И снова мерзкая улыбка перед глазами. Хансэ задыхается, отчим с силой бросает его на пол, наваливаясь всем телом сверху. Он хочет кричать, позвать на помощь, но от приёма нейролептиков разум покрывает туман, заставляет медленнее соображать, давая фору по времени старику. Он зажимает рот парня рукой и силой стягивает хрупкую одежду, не давая и шанса на спасение. Тревога морским узлом связывает горло Хансэ, болезненные воспоминания яркими вспышками перед глазами мерцают, будто напоминая о грехах. Вот только До в напоминании не нуждается, он всю боль в титановые оковы сплавил и ими же больное сердце крепко обвил, чтобы никогда не забывать своей участи. Чтобы не забывать, что справедливость не существует, что всем правят деньги, без которых ты никто.
— Спаси меня.
Бархатный голос молит о пощаде, нежной соловьиной трелью в голове Хансэ звучит. А тот, сквозь пелену самобичевания и отрицания происходящего, образ возлюбленного видит. Видит, как гадкий старик с ненавистью статую на пол бросает, хрупкими осколками она разлетается. Белоснежная пыль в красный окрашивается и на кусках когда-то целостной фигуры алые паучьи лилии вырастают, символизируя смерть. Тот, кто
живее всех живых уничтожен. Сыншик пал от рук ирода, адского отродья.
***
Громкий вопль громом по комнате проходится и Хансэ прикрывает уши, не понимая, откуда крик. Он оглядывается по сторонам: видит старую тушу ненавистного отчима над собой, белые стены палаты, стальную решётку на окне, всё, что бывает в таких учреждениях, но не источник звука. И тогда он наконец-то понимает — это он кричит. Это из-за его дикого вопля окно мелкими трещинами покрывается, а у отчима начинаются судороги. Не теряя ни минуты, он яростно вгрызается в ухо
ирода, отрывая куски ещё тёплой плоти.
— Обещал же, что-то отгрызу.
Хансэ скидывает с себя старого, сплёвывает кровь на пол и впервые осознаёт реальность. Он видит алые лужи крови, полуживого человека, вдыхает запах возмездия. Он это сделал, он отомстил. Но не за себя. За того, кто ему вечность обещал, кто принял и полюбил, кто был
живее всех живых. И плевать, что он его выдумал. Плевать, что он жил только в его воспаленном сознании, поддерживаемый психотропными препаратами. Он был для него всем, его надеждой и желанным миром, вот только назад теперь Сыншика не вернуть и Хансэ понимает, что ему нечего делать в
этом мире. Он обещал ему вечность, и он сдержит своё обещание.
Один. Хансэ завязывает тугой узел из остатков ткани, что когда-то звалась одеждой, встаёт на стульчик у окна и натягивает на шею. Чувствуя приближение персонала, он спрыгивает с табуретки с безумной улыбкой на лице.
Два. Санитары врываются в комнату с острыми иглами шприцов ровно в тот момент, когда полоумный старик Ли приходит в себя и начинает визжать от ужаса. Его уносят на носилках, пока молодые парни стягивают тело Хансэ с петли под решёткой.
Три. Главврач осматривает неживое тело парня с облегчением — одной причиной хлопот меньше. Он отдаёт поручение старшей медсестре убрать комнату, как внезапно наступает в лужу крови, которая вытекает из-под кровати. На лице доктора мелькает испуг, но, быстро взяв под контроль эмоции, он подходит ближе к изголовью. Опустившись на колени, он заглядывает под кровать и от страха его передёргивает. Как такое возможно? Кривым почерком на стене выведено предложение на латыни:
Fatum nos iunget.
Врач повторяет эти слова про себя, словно мантру, и в бреде вытягивает оттуда бесформенный кусок белой глины, что когда-то служил головой статуи.
«Судьба объединит нас». Он сдержал обещание.
