Быть или не быть?

Быть или не быть — вот в чем вопрос ©

Так разведи огонь, если твердо выбираешь меня, разведи огонь и посреди холодного дня скажи мне: «Я приду». И я тебя не подведу ©

Еще со школьных времен шекспировские роли Гамлета и Ромео приклеились ко мне настолько, что стали альтер-эго. Мне никогда этого не хотелось, но, как и многое в жизни, это произошло само собой. Принцем я, правда, не был, но был министром, что, наверное, почти одно и то же. А проблемы с моей личной Офелией, тире — Джульеттой, не прекращались с самого начала. Если честно — вопрос о «быть — не быть» в нашей недопаре решала она. Она позволяла быть рядом с собой. Именно позволяла — иначе эта шикарная во всех смыслах женщина разрешить себе не могла. Хотя я, поверьте, знаю, какой она может быть покорной и кроткой, как Офелия, и как она умеет просить пощады и умолять, бесстыдно запрокидывая назад голову в экстазе, подставляя поцелуям шею. Как в сладкой истоме умеет шептать мое имя, долгим придыханием деля его на два слога: Джеф-фри. И как тает она мягким воском, когда мои руки несильно сжимают её горло, вызывая потрясающе возбуждающие хрипы. В школе ей приходилось несладко: уже тогда состояние их родителей эффектно пошатывалось, как и недостроенный замок (не иначе, как с привидениями), в котором они пытались вести жизнь лордов, старший брат в насмешках над ней преуспевал больше всех в двух наших колледжах, а сама Камилла не считала нужным заводить друзей и стойко выдерживала все унижения. Ей доставалось за внешность, признаться, в ней и правда было что-то мальчишеское, так сближающее ее с братом, то ли нос, то ли глубоко посаженные острые карие глаза — уже не разберешь. Она в то время ещё носила очки, какие-то странные, в большой костяной оправе и с огромными выпуклыми линзами, которые прекрасно транслировали ее презрение или отвращение к определенным личностям. Разбивались они с периодичностью в несколько недель — она уверенно врала, что роняла их или нечаянно принимала удар на бейсболе, но все, кроме родителей, больше интересовавшихся подающим надежды в шулерстве и мотовстве братом, чем ей, знали, что стекла трескались, как и терпение, в отчаянных драках за саму себя. И ее ресницы, неожиданно длинные, в этих очках казались еще длиннее. И эта оправа, которую она всегда забывала снять, постоянно падала на меня, когда мы бесстыдно целовались, лежа на траве заднего двора их обветшалого замка. Такие вот Ромео и Джульетта местного разлива, о которых никто не знал, но которые упивались этой тайной и скрытностью. Ей доставалось за характер — фамильную отцовскую гордость и стойкость, с которыми она переносила любые невзгоды. Кстати, именно её один (первый и последний — такая уж ирония) раз публично выпороли за дерзость директрисе. Не помню, что она там сказала, да и сама Камилла уже вряд ли вспомнит, скорее всего, что-то про чертовы школьные правила. Я готов поспорить на бутылку любимого ею мартини, что в эту минуту молчания у позорного столба, роль которого выполняли бейсбольные ворота, которые она всегда самоотверженно защищала — в её голове родилась мысль о собственном колледже со своими правилами. Но мисс Фриттон была хороша. Особенно в обожаемом бейсболе и театре. Как бы ей ни доставалось от одноклассниц — стоило только выйти на поле с битой наперевес, в короткой юбке, вызывающе надувая пузыри жвачки, с двумя короткими дерзкими хвостиками, как замолкали все, и атмосфера непонятного страха повисала от ворот до ворот. Харли Квин, по которой, кажется, так сохнут современные девчонки (по крайней мере, моя дочь), не годилась бы ей даже в подметки — такая она была грозная и восхитительная одновременно. Ею гордилась её команда, и, пожалуй, с первого матча началось её восхождение к праву называться королевой школы. Забить Камилле было невозможно (не в переносном смысле, думаю, мы друг друга поняли, верно?). Даже мальчишки не могли этого сделать — и в конце матча ослепительная, напыщенно медоточивая и сладкая, как сахар, улыбка, посвящалась всем побежденным. Я знаю каждую жемчужину в этих бусах, с идеальной формой округленного квадрата без всяких неровностей. О, она вообще идеальна, как Титания, если суметь заглянуть под мешковатые чинные школьные сарафаны или слишком короткую бейсбольную юбку. У нее идеальное тело и смугловатая, как у пиратки, избороздившей все моря мира и выкупавшейся в океане страсти, кожа, на которой так ярко замысловатыми цветами распускаются лилово-красные засосы, которые она всегда запрещает ставить и от которых получает запредельное удовольствие. В театральной студии, где мы и познакомились, ей очень нравилось умирать. Раз за разом, то Джульеттой, то Офелией, то Дездемоной, она как бы проживала то, чего (ей хотелось бы верить, как и мне), никогда с нами не случится. Вообще эта студия была экспериментом по соединению женских и мужских учебных заведений. Ну завуалировали это так, а по факту — для пресечения однополых отношений (а сейчас это не обсуждает только ленивый). Оттуда всё и началось. Она была таким особенным островом в архипелаге ровесников, айсбергом в Атлантическом океане, для которого должен был найтись свой «Титаник». Камилла не была похожа ни на кого из тогда существующих Фриттонов. Ей были чужды мотовство и страсть к деньгам брата, истеричность и экзальтированность матери, любовь к богемному образу жизни отца (хотя на него она все-таки была немного похожа, так как носила его фамилию). Если только на своих давних предков, в которых жил дух авантюризма. В ней он расцвел заново. И «Титаник» нашелся. Скорее, даже, титан. Или, на худой конец, титановый котел с каких-то полузабытых уроков химии. Это был я. Я влюбился в нее, едва увидев, а она меня сразу возненавидела. Мы подрались в первый же день, когда я сказал, что Джульетте (которую она играла) следует быть более романтичной и мягкой, на что получил чисто камилловское «Здесь Джульетта только одна, это — я, и сама знаю, какая она должна быть». Конечно, последовал ответ, что кто-то не умеет читать пьесы и где-то между декорациями «Джека и бобового стебля» и подобия современного «Чикаго» мы весьма бурно выяснили отношения. Против натиска шестнадцатилетней Камиллы ботаник и заучка с кипой книг, в белоснежной рубашке, сын клерка и домохозяйки был абсолютно бессилен. Она знатно меня поколотила, я немного проредил её вечную челку, но помню до сих пор, что на ней был очередной вызов, как у тореадора — красные трусы, обтягивающие накачанные упругие ягодицы. По-моему, как раз после этого открытия я получил в нос и был вынужден перейти в нападение. Оно было первым и не очень удачным, так как она была сверху (как до сих пор любит) и имела все возможности тыкать и бить туда, куда хотела, а я так и не рискнул ей ответить — не хотелось портить такую красоту неосторожными синяками. Когда мы подросли, эта поза частенько повторялась, только теперь преимущества волшебным образом оказывались у меня: начиная от восхитительного вида снизу и заканчивая возможностями причинять ей ощущения определенного рода, неизменно вызывающие восторженные стоны. Потом я совершенно случайно оказался у них дома — заболел Карнэби, и нужно было передать ему задания из школы (он учился на две ступени выше, но положение старосты давало кое-какие преимущества). Тогда с Камиллой мы уже соблюдали нейтралитет и даже пару раз провернули совместные пакости: вылили ведро краски на нашего худрука и подрезали лестницу её брату (собственно, тогда он и сломал ногу, из-за которой был вынужден лежать дома, а не шататься по местным публичным домам, завсегдатаем которых он был весьма давно). Я стоял в большом и недоделанном холле: гардины были только на правом окне, зато на левом кое-где уцелели от прежних хозяев витражи; пол местами был выбит, и паркетных дощечек видно не было, в верху стен отклеивались обои. Но огромная хрустальная люстра, бесспорно, внушала уважение. Камилла вышла совершенно случайно, было видно, что она не собиралась ничего делать, когда показалась у перил второго этажа в легком розовом халатике и очаровательных тапочках с кроликами, разумеется, тоже розовыми. Я, разговаривавший с их матерью, высокой худенькой женщиной лет сорока, с черными волосами, большими светлыми, даже холодными, глазами, затянутой в жутко немодный уже корсет черного платья, отдающий эти несчастные задания, повернул голову. — Не обращайте внимания, Джеффри, это наша дикарка и, к тому же, еще и дурнушка. Уродилась в породу Фриттонов, будь они неладны. Карнэби очень смышленый мальчик, я рада, что вы дружите и общаетесь. Он далеко пойдет, если сдаст выпускные экзамены, конечно, а с этой бестией не знаю, что будет, — затараторила она высоким голоском, поняв, куда я смотрю. А мне больно было слышать такие слова. Камилла — эта удивительная девчонка с характером мальчишки, смелая, отчаянная и безумно притягательная в своей свободе и раскрепощенности, так страдала в тени обожаемого родителями бестолкового брата. Я тогда мигом понял все ужасное положение дел, все причины её дерзких выходки и отчужденности. Она была пленницей и позором собственной семьи, так нелюбимая матерью. Она постоянно была в тени старшего брата, с которым её всегда сравнивали. У нее не было никакого права на личное счастье просто потому, что она не знала, что это такое. — Ваша дочь — красавица, — возразил я, возмущенный услышанным. — Вы плохо её знаете, она невероятная. А, впрочем, может, она не говорила вам, но она играет Джульетту, и спектакль состоится через два дня, может, вы могли бы… — Джеффри, вы такой милый, но смотреть на эту бездарность еще и за пределами дома мне бы не хотелось. — Но, миссис Фриттон, Камилла потрясающе играет, ведь её Джульетта не похожа на картонные образцы и каноны… — Нет, и не просите. Я и дома от нее устаю. В глазах Камиллы блеснули слезы, ведь я стал невольным свидетелем её унижения, и это, конечно, было больно и обидно, я могу это понять. Эти слезы, непрошенные и злые, можно было заметить даже так далеко, а она мигом исчезла в другой стороне. Мне оставалось только откланяться и уйти, конечно же, отказавшись от чая. Впрочем, уходить по-английски было для нее нормальным явлением. Она никогда не прощалась — просто исчезала. После бурной ночи мы засыпали вместе, а просыпался я всегда один. От нее оставались только смятая постель и легкий запах пионов, которые она ценила. Два дня ее не было нигде, и я сходил с ума, боясь, как бы она не натворила дел. Но на третий день моя обожаемая Джульетта пришла в студию на высоких каблуках, накрашенная до невозможности, в каком-то пышном платье и с уложенными модным колокольчиком волосами. На нее все смотрели если не с восторгом, то с восхищением. Это был фурор и триумф. Меня она избегала, да и прежняя Камилла нравилась мне больше. Впрочем, через неделю вернулась именно она, со своими мальчишескими ухватками, бранными выражениями, короткой юбкой и сигаретами на заднем дворе (тонкими ментоловыми) заметив, что меня подобная метаморфоза не впечатлила. С того дня конфронтация между нами переросла сначала в сотрудничество, потом в подобие дружбы… А на выпускном я внезапно решил, что нужно «быть», и по-настоящему поцеловал её в первый раз. Его неожиданно решили проводить совместно. Мало того, что мы решили идти туда вместе, уже пережив период «тили-тили-тесто», так ещё и через полчаса, забрав свои аттестаты и совершенно случайно оказавшись королем и королевой (спортивные заслуги и любовь к творчеству, видимо, зачлись ей), нашли заброшенный и закрытый кабинет в той части их колледжа, где никого не было. Взломать замок Камилле не помешало ничего. Ей никогда ничего не мешало. Объясняться мы не стали — все давно было понятно. И когда я прижал ее к стене, когда несмело поцеловал — она сама притянула меня к себе. — Какой ты робкий, Джеффри, — прошептала девушка моей мечты, и я физически ощутил её улыбку, хотя в классе, кажется, столь нелюбимой ею химии, было полутемно и плыл стойкий запах спирта и не то сероводорода, не то ещё чего-то такого же противного и химического. — Ромео тоже не сразу признался Джульетте, — привычно возразил я. Мы часто спорили о самых разных вещах и редко сходились во мнениях, но в этом был свой особый шарм и колорит. На таком противоборстве наши отношения и держались, многим на откровенное удивление и, наверное, зависть. — К черту стереотипы! Пусть тогда Джульетта будет первой — я так хочу. Я хочу тебя прямо здесь и прямо сейчас, — сопротивляться накатывающему возбуждению ни у одного из нас не было ни сил, ни желания. Камилла всегда добивалась цели, чего бы ей это ни стоило. Пожалуй, если за это придется платить своей же жизнью — это её не остановит. Потрясающая фриттоновская черта. Вероятно, поверхность парты была для нее холодной, но тогда это было неважно. В тот момент было неважно всё, кроме нас двоих: потенциальное шоковое состояние родителей, вероятная разлука, страх быть застуканными (каюсь, это с моей стороны, ей он придавал адреналина). Она зубами развязывала мой галстук, странно улыбаясь, пока я, не сразу нащупав собачку, расстегивал молнию её короткого красного платья. Бюстгалтера под ним не оказалось — небольшую, но высокую грудь поддерживал лиф. Внезапно стало светло, а потом послышался характерный звук разрывающихся петард и громкие одобрительные крики. Начинался фейерверк, устроенный колледжами в честь выпускников. — Ты помнишь? — только и выдохнул я, когда заметил в неожиданной вспышке, кажется, золотого цвета, и понял, что на ней те же самые трусики, что и в нашу первую встречу. Такие же вызывающе-красные и соблазнительные. — Ещё бы, — неожиданно тепло усмехнулась Камилла, заметно довольная моей памятливостью. -Я сразу положила на тебя глаз, — и мой собственный галстук оказался завязанным на затылке. Темнота, уже не прерываемая огнями салюта и внезапно обострившая другие ощущения, заполнила все пространство. Но я помню каждое мгновение лучше, чем если бы мог что-то видеть. Хотя согласен, для первого раза странноватый опыт. Она прижималась ко мне, беззастенчиво подставляясь под мои сначала робкие руки, сама направляла их, еле слышно постанывая. О, эта упругость молодой девичьей груди, размером с хороший египетский мандарин, и её одуряющая сочность и сладость, её вкус при блаженном касании губами рельефно вставшего соска. О, эти пульсирующие вены на шеи, к которым припадаешь, как к роднику в пустыне, и которых мало, и которые ускользают от тебя, муча тебя такой танталовой пыткой. И эти губы. Губы везде — возле уха, шепчущие потрясающие непристойности, на груди, выцеловывающие какие-то узоры, от которых мурашки разбегаются во все стороны света, и ниже, вызывающие глухие стоны и заставляющие сходить с ума. Мало-помалу я становился смелее и развязнее, опьяняющее возбуждение не хуже пунша, традиционно разливаемого на выпускном, ударило в голову — и вот мои пальцы уже в её роскошных светлых волосах, срывают все полагающиеся на выпускных цветочные блестящие заколочки, властно собирают их в хвост и ощутимо тянут назад, чтобы получить доступ к напряженной шее, чтобы успеть уловить запах, действующий лучше любого известного афродизиака. Запах моей идеальной девушки. Я помню её руки, чуть опережающие горячие мягкие губы, такие подвижные и такие непредсказуемые. Помню, как долго она до конца расстегивает мою рубашку, ногтями царапая грудь, как ловко снимает ремень, перекинув его через мою шею наподобие ошейника и притянув к себе так, чтобы наши тела, почти обнаженные, соприкоснулись и произошла та самая химия. Химия в кабинете химии — какая почти шекспировская ирония! Я готов был быть ее послушным псом, ведь тогда бы она была рядом всегда. И готов был исполнить любой ее приказ. Несмотря на распаленность, на смешное мальчишеское желание быть самцом, мне хотелось подчиниться ей. Сейчас позволить ей поиграть, чтобы потом заставить просить о большем. Когда она почти по-хозяйски привычным жестом бейсболистки сжала мой член — я не смел даже выдохнуть. Меня прошиб такой электрический разряд, что дышать стало физически невыносимо, а стонать в полный голос было нельзя: крики во дворе смолкли, вероятно, все снова вернулись в здание, и какой-нибудь случайный учитель мог обнаружить нас здесь, в затаенном и забытом уголке, забытых всеми и желающих этого забытья. Я видел, как ловко она управляется с битой, быстро перебирая по ней пальцами, как по флейте. Но на таком инструменте, как мужской орган, ей вряд ли приходилось играть ранее. И, нужно сказать, с этим искусством она справилась безупречно. — Я чувствую тебя. Я чувствую твоё напряжение и… твое желание, — бесстыдно и горячо шептала она мне на ухо, прикусывая кончик мочки. Напряжение росло с каждой секундой, тут Камилла (как, впрочем, и всегда) была права. И эти пальцы, восхитительно гибкие, точно знали, куда нажать, чтобы вырвать из меня старательно, ох, как старательно сдерживаемый стон. Невесомо легкие, едва ощутимые касания сменялись сильным хватом, сдавливающим головку или сжимающим яички. И это чередование ласки и жестокости сводило с ума и кружило голову. Да, она упивалась этой властью. Даже с завязанными глазами я ощущал ее усмешку, когда целовал желанные губы, я слышал беззвучный хохот, когда припадал к жилке на шее, услужливо бьющейся под моим языком. Внезапно она резко потянула ремень вниз, и я опустился перед ней, сидящей на парте, на колени, носом уткнувшись в промежность. Платье давно было снято, как рубашка и брюки. Собственно, разделяли нас только тонкие ткани нижнего белья, за которыми вполне явно маячило чудо-чудное (кажется, так было в русских былинах, которые нас заставляли переводить?). Я положил руки на ее покатые бедра, уверенно и по-мужски, и легко поцеловал в низ живота. Ответом мне была неожиданная от нее испуганная дрожь и ее пальцы в моих волосах. Оказывается, эта смелая девчонка могла чего-то бояться. Развратно зубами я оттянул краешек её трусов и повел его вниз, чуть помогая себе руками, чтобы снять теперь уже ненужную одежду. Мои глаза по-прежнему были завязаны, поэтому в распоряжении оставались осязание, обоняние и вкус. Я намерен был задействовать все рецепторы, поэтому руки с бедер заскользили вверх, по животу, надавливая на нее, требуя подчиниться и лечь разгоряченной спиной на восхитительно холодную парту, и остановились на груди, несильно сжав ее (очередной хриплый выдох и рваный вздох). Мой нос уже давно чувствовал тот самый запах женщины, от которого мужчины хотят лезть на стену и совершать подвиги во имя своей прекрасной дамы, и описать его невозможно — это как еще нераспустившийся бутон, далекий океан и свобода. Оставался только вкус. Первые мои касания пришлись на внутреннюю сторону бедер, чтобы дать ей время подготовиться и расслабиться. Только когда она положила поверх моих рук свои — легкие и нежные — я считал это за одобрение и приступил к сложному и историческому моменту проникновения за ворота девичьей крепости (какая безвкусица). Сначала я лишь поцеловал клитор, вызвав при этом, против ее воли, стон, сразу же заглушенный шумным вдохом через нос, а потом уже коснулся его языком. Его шершавая поверхность вполне очевидно раззадоривала и без того чувствительную точку, отчего Камилла выгнулась мне навстречу. Я провел языком по промежности, быстро и почти невесомо, дразня ее и явно требуя просьб. Она застонала. Несдержанно и томно, сжав мои руки на своей груди. Я по-прежнему ждал, смакуя ее вкус, солоновато-сладкий, вкус первой ночи, торжественный и особый. Именно чувство первенства не оставляло меня: я первый брал эту крепость, срывал эту спелую, начинающую истекать соком ягоду, видел таинство бутона, раскрывающегося в полноценный цветок. — Ещё… Я хочу, — наконец прошептала она. Закушенная губа, разметавшиеся волосы и прикрытые глаза, под веками закатывающиеся наверх — именно такой она и была сейчас. Я снова поцеловал клитор, на этот раз с оттягом, и зажал между большим и указательным пальцем соски, чуть выкрутив их. Скрывать свое удовольствие Камилла больше не могла и начала постанывать в такт движениям моего языка. Со мной такое происходило в первый раз, и я понятия не имел, что делать — подсказывали инстинкты, такие же первобытные и первородные, как племя человеческое. В какой-то момент ощутил тяжесть на плечах — понял, что она закинула ноги, отдаваясь во власть новых ощущений. Тело ее жило само по себе, податливо поднимаясь, становясь все ближе и ближе в попытке угнаться за каким-то моментом. — Хочу стать твоей, — эта тихая, еле слышная просьба показалась мне громом. Сама Камилла Фриттон, великая, ужасная и непобедимая снизошла до такого простого и унизительного «хочу». Ушам не верилось. — Неужели? — довольно усмехнулся я, развязывая галстук и позволяя наконец себе что-то увидеть. Она лежала, распластанная в накатывающем возбуждении, горячая и манящая, белая на черной столешнице парты, с нежным розовым румянцем на щеках, растрепанной прической, сжатыми кулачками и закрытыми в блаженстве глазами. Я потянулся за презервативом, предусмотрительно вытянутом из заднего кармана штанов и кинутом на соседнюю парту. — Я сама, — твердо сказала она, и её ловкие пальцы перехватили инициативу. Сопротивляться вновь не хотелось, Камилла медленно поднялась, чуть подрагивая. Я притянул ее к себе, долго и жадно целуя, пока руки ее поспешно снимали с меня боксеры. Сплетение губ пришлось прервать, причем как-то молниеносно — я не успел моргнуть, как её рука оказалась на моем члене, неожиданно привычным движением двигаясь вверх-вниз. Грациозно опустившись, Камилла обвела языком крайнюю плоть, вероятно, ожидая моей реакции, которой не было. Я стоически выдерживал это испытание. На смену руке пришел искусный язык, щекотавший уздечку и проворно успевающий за короткий промежуток времени проделать путь от основания до самого верха. Я продолжал молчать, но молчание было красноречивее слов — каждое ее касание отзывалось томительной дрожью, все тело казалось напряженной струной, которую она задевала — та беззвучно стонала в ответ. Камилла притворно вздохнула, достала презерватив и каким-то неимоверно ловким движением надела его. Медлить и ждать не было сил, я рывком снова усадил её на парту. Несколько долгих секунд мы смотрели друг другу в глаза, испрашивая ненужное разрешение. Я снова повел ладонью по её телу, от бедер до плеч, вынуждая лечь, распластаться под горячей пятерней. Повторил этот путь языком и губами, прислушиваясь к ее телу. Оно пылало и горело, оно ждало и хотело, и я это чувствовал по хриплому дыханию, по то и дело пробегающей дрожи, по тому, как мягко оно подавалось навстречу и хотело принять меня. По, наконец, ее едва слышному от волнения «Я готова». Я связал галстуком ей руки, подняв их над её головой, заставил облизать два пальца, чтобы немного подготовить её лоно, но это оказалось излишним — оно уже ждало меня, теплое, сочащееся, как спелый плод, остро пахнущим соком. Мы, дрожа, уже предвкушали момент единения, когда в коридоре послышались шаги и смех. Пришлось замереть — нельзя было позволить обнаружить нас во что бы то ни стало. Шаги приближались, голоса стали четче, и их уже можно было идентифицировать. Девушку я не знал, а голос парня был подозрительно знаком. Камилла сообразила раньше. — Этот засранец Карнэби решил и здесь испортить мне самый торжественный момент, — процедила она сквозь зубы, не теряя, однако, своей привлекательности. — Давай позлим их? — улыбнулся я, плотоядно облизнувшись и наклонившись к ней, к самому ее уху, пощекотав его. Да, я не мог упустить то, что ждал так долго, не мог лишить обожаемую Камиллу этого удовольствия, да и вообще давно хотелось проучить её боготворимого родителями брата-нарцисса. Его вообще не должно было здесь быть, если бы не «на школьный выпускной бал приглашаются все наши выпускники, а также все их родственники, желающие поддержать своих детей, сестер и братьев в такой ответственный для них день». Конечно, он не упустил этой возможности, ведь столько девчонок вне зависимости от класса и заведения были от него без ума и готовы были прыгнуть прямиком из своих пышных юбок на его член без какого-либо зазрения совести. Мы настолько хорошо чувствовали и понимали друг друга даже в эту минуту, что она, немного ерзнув от нетерпеливого и затянувшегося ожидания подо мной, прищурила свои прекрасные карие глаза, задумавшись на какую-то секунду, и кивнула. — А если они зайдут? — шепотом спросила она, хотя было понятно, что этот пункт последний, который бы стал её волновать. — Я же у тебя ужасный зануда, — и провел носом по её шее до ключицы, поставив там едва заметный засос. Моя и только моя Камилла, Милли, Милая. — Ты задвинул щеколду? — ещё засос, смачный, с оттягом. — Джеффри, ты просто мой злой гений! Тогда я скажу только одно, — наши лица оказались на одном уровне, это было странное ощущение неожиданного просветления. Одна моя рука упиралась в парту, крепко и надежно, готовая удержать и связанные запястья Камиллы, вторая не переставала поглаживать славный сладкий девичий бугорок, я чувствовал, как сбивается мое дыхание от невероятной близости, от ощущения бархата её кожи, тепла её тела и сумасшедшего дурманящего запаха. — Не останавливайся! — выдохнули мы одновременно, и это было сигналом к началу, пожалуй, первого и весьма фееричного акта спектакля любви. Специально как по заказу откуда-то бодро грянула разрывавшая чаты «I want to break free» и лучшего сопровождения для готовящегося действия нельзя было бы и желать. Сама судьба осторожно вела нас к этому и готовила что-то незабываемое. То, что происходило тогда, не могло привидеться даже в самом смелом сне. Я никогда не думал про свою любовь к Камилле, я даже не называл это таким поэтичным словом, не особенно понимая, что оно значит. Помогал ей с какими-то школьными предметами, когда она что-то не понимала. Таскал ей сочинения Шекспира, которые она не могла найти дома. Отдал да так и не вернул обратно свой свитер, после нашей прогулки (она тогда оделась чрезвычайно легкомысленно, а мне не хотелось, чтобы она заболела). Знал наперечет её любимые вещи, начиная от кофе (латте с ореховым сиропом, лучше всего миндальным) и заканчивая кино (фильмы с Чаплином всегда лидировали, но особенную и странную слабость она питала к «Заводному апельсину»). Вырезал на дубе около ее дома «K+J=Love». Мне всегда хотелось быть рядом, просто быть, чтобы от чего-то уберечь, подставить плечо. Когда я узнал совсем немного о ее жизни, после того случайного визита, это желание становилось сильнее. Я провожал ее до самых дверей, терпеливо слоняясь по окрестностям, если мои уроки кончались раньше (нам повезло учиться в тогда еще не закрытых колледжах и каждый день вырываться из плена душных классов и тупых одноклассников), и встречал утром, нагло опаздывая. Мы не строили планов на будущее, но в те моменты, когда она была рядом, мне хотелось, чтобы она была счастлива. И вот, спустя столько лет, это не переменилось. Я по-прежнему хочу быть рядом и никуда ее не отпускать, потому что дел мы уже натворили достаточно. Как думаешь, Джеффри, это любовь? И вот тогда, когда она лежала передо мной, отдающаяся в мою власть, в мои, как она верила, добрые руки, во всей своей первозданной красоте — я понял, что действительно люблю. Что хочу её так же, как она хочет меня. Что хочу принадлежать ей и знать, что одна принадлежит мне. Чтобы вместе мы образовали неделимое единство. Я был предельно осторожен, чтобы не причинить ей боль, хотя музыка велела и требовала держать ритм. Вообще-то даже готовился, читал книги по анатомии, какую-то брошюру про то, как доставить женщине удовольствие, но точно знал одно — никакой спешки. Я покрывал ее тело поцелуями, ловил её горячие губы, облизывал, точно клюкву в сахаре, аккуратные соски, прикусывал шею и постоянно ждал не то вскрика, не то недовольного вздоха. Но когда это произошло, то услышал только стон. Громкий, ласкающий слух и чертовски неожиданный. Она потянулась за руками, одновременно подаваясь ко мне, улыбнулась, не открывая глаз, и запрокинула голову. Я припал к её шее, обеими руками упершись в парту, и полностью вышел из ее лона, на мгновение прервавшись, чтобы понять, все ли сделал правильно. На презервативе, как и следовало ожидать, была кровь. Это заводило еще сильнее, значит, я первый и она первая, и это какой-то чуть ли не шаманский ритуал. Поэтому можно было переходить ко второму акту, который непременно должен был закончиться катарсисом. Лаская клитор, вошел снова и начал неспеша наращивать темп. Так сказать, это наше личное «I want to break free». — Руки… развяжи, — простонала Камилла, выгнувшись мне навстречу. Её желание (ровно как и любое другое) было тотчас же исполнено. Она сразу же запустила пальцы в мои волосы, притянув меня к себе, долго целуя, обвила ногами мои бедра. — Хочу чувствовать тебя всего, каждую клеточку. Мой, мой, мой, — исступленно шептала она, пока я выводил языком на её шее замысловатые узоры и говорил пошлые словечки, которые всегда ей нравились. Скрываться уже не было сил — её тело дрожало и звенело, ее стоны, сначала строго сдерживаемые, а потом развратные и естественные сводили с ума, она выгибалась мне навстречу, я чувствовал её напряженные лопатки, острые вздернутые соски и выступившие капельки пота на гибкой шее, солоноватые и пряные на вкус. Хрипло и прерывисто дыша, мне оставалось только взять невероятный темп модного тогда фокстрота, сблизившись так, чтобы тела сошлись в единый материк, когда-то разорванный злыми силами. Она взвизгнула и прижалась ко мне, забившись в судорогах. Её островатые ногти впились мне в спину, острая боль не раздражала, а только подхлестывала, делая меня особенным. Это была её личная метка, как и мои засосы на её нежной коже, что я — только и навеки её, чтобы ни случилось Мышцы её лона волнообразно и возбуждающе сжимались вокруг моего члена, так что мне оставалось только присоединиться к начатому ею финалу и со стоном, вероятно, звучавшим как нечто между победным кличем индейца и смертельной усталостью Геракла, поставить главный аккорд в этой вечерней симфонии. — Я люблю тебя, — прошептал я, целуя её припухшие полуоткрытые губы, податливые и только мои, благодаря за то, что только что произошло, за то, что уже случилось и ещё будет впереди. — Я тоже люблю тебя, Джеф-фри, — прошептала она, изможденно прикрыв глаза и охотно отвечая на поцелуй, благосклонно, как истинная королева, принимая благодарность. Я видел, как она счастлива, какая у нее растерянная и блаженная улыбка, как подрагивает её расслабленное после секса тело, как её рука не отпускает мою. И её счастье заражало меня, как неизлечимая болезнь. О, я хотел этим заразиться, мне хотелось бы быть вечно больным ей и пьяным её радостью. Я чувствовал себя примерно как Фредди Меркьюри в том клипе, когда прыгал в толпу. Так же я прыгал в эту радость, зарываясь в нее, стремясь пропитаться каждой клеточкой своего тела, измазаться в ней, стать с ней чем-то целым. Стать целым с Камиллой, неразделимым и правильным. Мы вернулись на школьный бал такими же, как ушли с час назад. Никаких следов бурно проведенного вечера видно не было, кроме, пожалуй, наших чуть взъерошенных волос, блестящих глаз и неестественно полных губ. Рубашка и воротник-стойка на ее платье оказались как никогда кстати, чтобы скрыть наливающиеся краской засосы. Карнэби, правда, был зол и взбешен, похоже, он метил завести свою очередную пассию в тот самый кабинет, не окажись он, во-первых, заперт, а, во-вторых, занят, и, главное, кем — родной сестрой и старостой-ботаником! Это было полное фиаско. Его мы заметили краем глаза, когда вышли танцевать танго, которое всегда не любил я, но почему-то обожала Камилла. Никогда ещё зал не ощущал такой вспышки страсти и такого всплеска феромонов. Между нами проскакивали незримые, но ощутимые электрические разряды, влияющие и на окружающих, изменяющие саму энергетику. Я вел, уверенно и элегантно, как умел, а Камилла, легкая, стройная, гибкая была восхитительна в каждом своем движении — грация, изящность и очарование окутывали ее волшебным облаком. Дистанции, понятно, не было и на миллиметр: мы не хотели и не могли отпустить друг друга даже на секунду. Мне тогда подмигнул отец, по-видимому, полностью одобряя мой выбор. Камилла ему нравилась своей экстравагантностью и смелостью, честностью и открытостью — он очень ценил эти качества в других людях, видя как бы отражение себя в них. Бедняга, он не знал, что через пару месяцев ему поставят неутешительный диагноз, а менее, чем через год, он, к великой моей и маминой скорби, угаснет, так и не застав нас снова вместе. После выпуска наши с Камиллой пути радикально разошлись. Она позволяла быть рядом с собой только в колледже, но потом — снова её фирменное «не быть» (и это после всего, что между нами было!) и стена. Я поступил в Оксфорд, как и хотели хлопотавшие за меня родители, а она провалила вступительные в академию художеств и куда-то исчезла. Я учился, уже с первого курса работал секретарем в этом, будь оно неладно, Министерстве образования, и совершенно потерял Камиллу из виду. Она была неуловима для всех мыслимых и немыслимых радаров кроме одного — моё сердце твердо знало, что она не пропадет и, пожалуй, все мы о ней ещё не раз услышим. Она выкупила у незадачливого брата, к тому времени удачно промотавшего родительское наследство, родовое гнездо и сделала из него свой во всех отношениях звездный Тринити-колледж. Не знаю, что случилось с их отцом, но мать не пережила мотовства сыночка, в котором не чаяла души. Дом Карнэби был не нужен (только если деньги, желательно наличными и сразу — помню это объявление в газете), а Камилла всегда отличалась каким-то азартом и умением приспособиться к любым обстоятельствам. Как баскетбольный мяч: кинь как можно дальше — он все равно найдет тебя и ударит по лбу. Я и министром-то стал только ради нее. Чтобы найти и суметь подобраться. Пришлось для этого жениться на однокурснице и завести дочь, потому что только так можно было доказать этим тупым властям, что ты не голубой. И ещё дурацкий орден женоненавистников — это местный, как бы сказать, парламент. Там были все министры и откреститься от этого возрождения былого величия масонов (скорее, пародии на них) не было никакой возможности. Хотя, надо сказать им спасибо за знакомство, которое однажды нас выручило. Но оргии оно устраивало знатные, на любой вкус: розовые, голубые, цветные, с девочками, мальчиками и даже совсем детьми. Эти фиолетовые мантии, такого же чернильного цвета напиток в золотой чаше с привкусом плохого вина, лиловые пьяные рожи, цепкие влажные пальцы, закатывающиеся глаза «братьев», похотливые стоны местных проституток и эдакого демона Кроули на троне. Он всем этим как-то искренне, как суккуб, наслаждался, и моего быстрого бегства не замечал никто. А дома меня ждала жена, дай Бог ей доброго здоровья, которая была женщиной в высшей мере безалаберной и легкомысленной. Свой супружеский долг я исполнил весьма скучно и пресно только один раз — непосредственно, в первую же ночь. Миссионерская поза, её бурно имитируемые стоны, от которых бросало в дрожь не от возбуждения, а от неприятия столь неправдоподобной актерской игры. Я закрывал глаза и представлял Камиллу: искреннюю, горячую, податливую; и ту сумасшедшую ночь в холодном классе в самый разгар выпускного. Её скупые, но желанные стоны, её мягкие губы, упругие груди и пьянящий запах переплетенных тел. Снова и снова, как в теплое августовское море, я нырял в эти воспоминания. Пожалуй, только они и помогли мне выдержать эту дежурную пытку. Один раз я добился с Камиллой встречи под весьма благопристойным предлогом: надо было определить дочь хоть куда-нибудь. Она в состоянии пубертат крушила на своем пути практически все, и после того, как её мать легко и непринужденно упорхнула в кровать какого-то восточного старика-шейха, стала совершенно неуправляемой. Я, скажу честно, устал и хотел её уже куда-нибудь сдать. Тринити-колледж ей бы идеально подошел, чем этот чертов пансион благородных девиц, куда она отправилась в итоге. Камилла посчитала, что я агент под прикрытием (министр, внезапно объявившийся на ее территории в солидном костюме, блестящих ботинках и без привычных очков — согласен, такое себе явление, но она сама меня призвала — это не было секретом), и отказала. А вот от кое-чего другого — не отказалась. Все любят сладкое. Она как-то внезапно легким движением заперла свой кабинет — и мы остались вдвоем. Ещё и начала первая, буквально вжав меня в стену. — Скучал по мне? — спросила — и сразу затянула в долгий влажный поцелуй, неожиданно вскружив голову и вертя моим языком так, как хотела. -Сколько у тебя их было? Две? Пять? Может быть, десять? Она ревновала! О, как она ревновала — несильно прикусила мою губу, дав, однако, понять, кто сегодня ведет, зрачок почти полностью поглотил собой радужку, и в этих черных глазах плясали пока еще тихие, но уже заметные злые огоньки, а тонкие пальцы цепко схватили мою шею, явно без намерения отпускать. Я думаю, в тот момент она впервые узнала это чувство, которое до этого было знакомо только мне. На нее заглядывались все, добиться бы, конечно, не смогли, но явно не раз представляли Камиллу в своих эротических фантазиях. Боюсь, даже Карнэби, каждый раз проходя мимо комнаты своей сестры, заглядывал в щель рассохшейся двери или прислушивался к звукам, втайне мечтая, чтобы сестра выбежала и прыгнула на него, как это делали все девчонки. Кроме нее, разумеется. Она приходила в сны даже к своим одноклассницам, заставляя тех просыпаться от неожиданной и явно не детской мокроты в тонких трусиках. Или даже украдкой на очередном занятии тянуть пальцы к краю юбки, когда она вставала перед ними, у доски бесстрашно читая развратные стихи Сапфо или Верлена. И даже ручка учительницы стучала ровно в такт, наращивая темп ближе к концу ораторского исполнения. — Вообще-то только одна, и в прямом смысле — по долгу службы, — улыбнулся я, плотоядно облизнувшись и спустив руки с её талии на ягодицы. Она была в каком-то из своих безвкусных шелковых платьях-кимоно золотистого цвета. Камилла вообще в принципе не любила выбирать себе наряды, а была из тех практичных женщин, которые не зависают перед шкафом, предпочитают комфорт и этим очаровывают. — Я проверю сейчас, — укус-усмешка и медленный сладостный спуск вниз, ногтями, даже сквозь официальный костюм, задевая соски. — Вообще-то нам не положен пояс верности, — попробовал возразить я, нервно улыбнувшись. За столько лет уже забыл, какой она может быть, но лукавое коварство, притаившееся в темных омутах, намекнуло на всё. — Зачем он мне, у меня глаз алмаз, да и вкусовые рецепторы не притупились, — она ловко расстегнула ремень. -Руки. Я послушно вытянул перед ней кисти. Затянула она кожаный жгут весьма туго. Но мне хотелось этой игры. Я скучал, нет, я тосковал по ее рукам, губам, по её телу и стонам, по непокорности и податливости. По своей Камилле. — Кстати, у нас же нет статьи по насилию над мужчинами? — плотоядно усмехнувшись спросила она, прекрасно зная ответ. — Вообще-то нет. Если только действия сексуального характера, — услужливо пояснил я, между прочим, дипломированный магистр юриспруденции. Мне было положено это знать. — Вот и отлично! Потому что я собираюсь тебя изнасиловать! — радостно, как ребенок, она подпрыгнула, прихлопнула в ладоши и потянула меня куда-то в глубь кабинета. Щелчок. Поворот шкафа. Мы в ее спальне. Она толкнула меня прямо на кровать. И я понял, что мы надолго. — Как же твой рабочий график? — мне нужно было бы засунуть в задницу (желательно, фриттоновскую) все свои министерские замашки, но они почему-то туда не захотели. — Вообще-то у меня сегодня выходной, — беззаботно ответила она, поправляя рукава, как врач, который готовится к серьезной операции. Или наш худрук, готовый дать мне подзатыльник за неосторожную подсказку незадачливому Горацио. — Да? Но меня же приняли, — если она хочет играть, то я буду делать все, чтобы ей нравилось. В конце концов, для этого я здесь. — О, для тебя у меня особый прием! Я понимаю, что мы оба вспомнили одно и то же. Её комнату, в которой я никогда не был, но точно знал, как она выглядела до того, как стала этим кабинетом, розовую пижаму, непрошенные слезы. Все наши «быть» и «не быть». Первую драку за декорациями, глупые летние поцелуи на траве, свой сломанный от её бейсбольной подачи палец и горячие губы на нем, холод парты, вырезанные на дереве буквы… А когда на моей щеке красной розой расцвел её точно отработанный именно для этого дня удар, мы оба поняли, что начинаем новую главу. В которой нежные и трепетные Ромео и Джульетта превратятся в разных уайльдовских героев: она станет Саломеей, и ради её танца я буду готов принести ей даже свою голову на блюдечке с каемочкой, если она того пожелает, а во мне проснется циничный опиумный алкоголик и лорд Генри (между прочим, титул лорда у меня и так есть, а вот опиумный притон я пока не открыл, но уже задумался — с появлением Камиллы, конечно), бесконечно любующийся на юного Дориана. А потом был бесконечный день в её постели и бесконечная ночь в ее объятиях. Правда, утром я самым бесцеремонным (в стиле Фриттонов) образом был выставлен за забор совершенно без всего. Какой позор для министра образования, лорда Туэйтса! Правда, место для своих министерских замашек я однажды все-таки нашел. Это очень пошлая и тривиальная история, которая случилась в Национальной галерее. Камилла не могла не курировать своих оторв, конечно, не в нашем возрасте начинать заниматься воздушной гимнастикой, но этого не потребовалось — она прозаично застряла в узком месте лестницы, где думала проскользнуть. Только вот от меня не ускользнешь. Я шел за ней по пятам и не мог упустить случая поквитаться за то безобразное появление в общественном месте в своем прекрасном неглиже. Как кстати оказались ковры на ступенях, на которые удобно ставить локти, а её шелковый клетчатый шарфик, издевательски розовый для такого характера и места, отлично поглощает все звуки, если находится в чьем-то рту. И милая брошь может причинять столько сладкой боли, впечатывая твое имя, как клеймо в ее спину, а ваши инициалы — в предплечье, прикрытое темной тканью. Она будет хранить нашу верность. Потом мы вернемся в зал, чинно сядем по разным углам и даже не переглянемся. Правда, щеки ее будут предательски алеть раз в 15 минут от воспоминаний, а от моих министерских амбиций не останется и следа. В тот вечер от души повеселились не только девчонки. Камилла (тоже, видимо, из мести) меня чем-то опоила, а наутро я притворился, что ничего не помню. Когда-нибудь, я расскажу и эту историю в своих мемуарах, возможно, тогда они затмят де Сада, а в честь меня появится какое-нибудь туэйтство. Не знаю пока, что это будет, но обязательно появится. Конечно, я не закрыл колледж. Конечно, я лишился должности. Конечно, меня помотало по барам и ресторанам (по борделям — нет: зачем мне женщина на час, если у меня есть женщина на жизнь?). Но мне было куда вернуться, и я знал, что это, в конечном итоге, случится. И сейчас она снова позволяет мне быть, лежа на моем плече и не собираясь никуда уходить из нашей новой квартиры. Такая беззащитная, безопасная, безмятежная, какой я ее никогда не видел. Какой она никогда не была, потому что приходилось быть сильной, злой и самой худшей, чтобы хоть как-то оправдать ожидания родителей и общества. Теперь она могла дать слабину и снова играть Джульетту, только уже без этого отвратительного налета картинности и переступания через себя. И я готов ей помочь. Я даже уже кольцо купил, с черепом, которые она коллекционирует (от души надеюсь, что это не тех несчастных, что пытались к ней столь безуспешно подкатить) и гравировкой, которую выцарапал на дереве. Осталась пустая формальность: спросить. Тут она неловко поворачивается, тыкая в меня левой рукой, изящно положив ее мне на грудь, и блаженно выдыхает. Это безоговорочная капитуляция и долгожданное «да», прошептанное так тихо, чтобы услышал только я во всем этом мире. Я думаю, смотря на надетое на ее палец кольцо, что мы скоро откроем филиал теперь нашего колледжа и продолжим наводить ужас на всю округу, действительно оправдывая ожидания. Вернем традицию школьных театров, совместных выпускных, учредим институт старост не как надзирателей, а как главных авантюристов, захватим министерство, надерем зад этому самолюбивому Кроули-Помфри так, что ему не поможет даже мадам-однофамилица из нашумевшего «Гарри Поттера»… Так сказать, вопрос о быть или не быть сегодня решил я. Быть.