Плановая реконструкция

***

— Затяни туже.       Сережа дает указание и тут же принимается поправлять галстук Волкова собственноручно. Вечерняя прохлада обдает шею, колет, пробирается под костюм, и руки Сережины усугубляют — совсем ледышки. Разумовский оглядывает всего, с ног до головы, как холеную лошадь элитной породы, в рот разве что не заглядывает, решив не осматривать на предмет скрытых изъянов.       Да. С иголочки. — Вот так? — Вот так, — улыбается Разумовский.       Лестница у входа собрала сливки петербуржского сообщества ценителей; сливки эти — прокисшие, с душком, Сережа буквально кривится у самого входа, когда приглашают внутрь. Но Олег уверенно подхватывает под поясницу и успокаивает одним лишь взглядом.       Все-таки идея стоит того.       Атмосфера внутри сродни гуанчжоуского карнавала: пестрит красками и причудливостью форм. Гости изысканно разодеты, в уши льется задорный инструментальный джаз. Их встречают двое в масках, изображающих морду красного дракона, кланяются и жестами предлагают пройти к лестнице на второй этаж либо непосредственно за игровые столы. Большинство гостей собираются у сцены, когда размеренные отзвуки каблуков владельца казино разносятся по залу. Восхищенные возгласы вперемешку с заводной музыкой вдруг затихают, теперь — только тлеющая сигара в руке Бехтиева и кубики льда в стакане с выпивкой. Делец строительного бизнеса и просто уважаемый человек толкает речь — пафосно, сладко, приторно. Сережа шипит на ухо Волкову о том, что выбил бы этому отъявленному мошеннику его виниры, Олег же вполне двусмысленно посмеивается, то ли представляя Разумовского в деле, то ли визуализируя классический расклад «Олеж, вон тому въеби».       Настоящая элита этого города пьет за себя и за светлое будущее. Теперь гости вольны распоряжаться своим временем и деньгами по назначению. Сергей уводит Олега в бар, где берут по бокалу шампанского. И еще по бокалу. — Я все время буду рядом. Даже если потеряешь меня, знай — я за тобой слежу.       Сережа знает. Олег обещал. — Ты должен светить лицом на публике. Иди и ничего не бойся.       Волков подмигивает и придает ускорения, шлепая по заднице. Хочется верить, что это не ускользнуло хотя бы от глаз охранников, следящих за происходящим на камерах. Сережа набирается смелости, прихватывает с собой распитую ими бутылку и направляется в обитель королей этой жизни. — Шанхай мне не интересен. Пекин — деревня. А вот в Петербурге мы можем серьезно развернуться. Весь город у наших ног, господа.       Бехтиев обещает сделать очередного лоха богатым человеком, крепко жмет руку, скаля зубы. Проводить просит одну из многочисленных содержанок. — О-о, какие люди.       Сережу он встречает иначе: смягчается, расчехляя весь свой потенциал в сладкой лести, в глазах появляется неподдельный блеск — немудрено после череды формальностей «по работе» — встречи же с Сережей имели особенность надолго запоминаться, и Бехтиев сам бы себе соврал, если бы сказал, что ни разу не представлял Разумовского на месте сопровождающих его на очередном рауте девиц; и по совместительству первоклассным мальчиком для траха.       Да. Сложно не представлять. — Рад, что вы все-таки зашли. — Отлично выступили, Альберт Адамыч. Жаль только, не упомянули, как именно досталось вам такое шикарное место.       Сережа выпил — слишком очевидно — слишком раскован, в движениях, мыслях. Вальяжно садится рядом, закинув ноги на стол. В пределах дозволенного. — Ну это и так всем известно. Снесли старую халупу — вот место и освободилось. — То, что вы назвали халупой, являлось историческим памятником. — Сережа, опять ты за свое. У меня все чисто, документы на руках. А этот сарай не подлежал этой… как ее… — Реконструкции.       Момент. Искра.       Оба встречаются взглядами, слишком долго, и первый проигрывает Разумовский, опуская веки и отводя глаза в сторону. Теперь остается следить лишь за тем, как чужая ладонь нарочито медленно подползает к бедру и увесистым грузом ложится на черную ткань брюк.       Привилегия Волкова и больше никого. — А что до тебя, Сереженька, — Бехтиев пару раз похлопывает по Сережиной ноге, вроде как и дружеский жест, не прикопаешься, даже если захочешь, но, с другой стороны, оба все понимают и не могут не ощущать возникшего в воздухе напряжения, — давно ведь тебе говорю — только скажи, и мы мигом решим все твои проблемы.       Вот он — еще один «негласный» род деятельности Бехтиева: решатель проблем, наладчик чужого благополучия и, конечно же, адресат последующих благодарностей по гроб жизни, будь то в денежном либо в натуральном эквиваленте. Принимает в любом виде, в отличие от капризных банкоматов. — Вам, Альберт Адамович, не к чему меня больше шантажировать. Сам давно справился.       Разумовский осознанно балансирует где-то на грани, понимает, что невежливо будет собственноручно убрать уже успевшую облапать его чужую ладонь, поэтому ограничивается пока только лишь предупредительным колючим взглядом и лисьей улыбкой. У меня, мол, тоже есть границы, пусть и не так ярко очерченные. Тем опаснее для вас. — Да разве ж я тебя когда-либо шантажировал?       В памяти всплывает приличная выборка, ранжированная по возрастанию степени интимности жестов и прикосновений: когда только подписывались бумажки для строительства башни — рука на плече, на талии, со спины; когда проектировалась подземная парковка — шепот на ухо и дыхание в шею; когда требовались кругленькие суммы на реконструкцию детдома еще до того, как такие завелись у Сережи по карманам, — и тут как тут прямое предложение решить все финансовые проблемы по щелчку пальцев: только прыгни в кровать — все тут же будет устроено. Именно в тот момент у Сережи были серьезные проблемы с бизнесом, тогда только начинал. Бехтиев, само собой, был об этом осведомлен; и как тут не продаться за недоедающих сироток? Сам ведь таким был. — Прям-таки сам все решил?       Да, сам. Сам оправдал выигранные гранты, сам вылез из долговой ямы, сам сделал свое имя. Пока Олег месил берцами землю с АК на перевес; пока перед сном позволял себе верить в бога и просить о том, чтобы Волков был жив и здоров на своих треклятых контрактах; пока голос в голове шептал, какая он тряпка, незаслуживающая ни любви, ни успеха в карьере, что облажается на очередной презентации, что хреново все спрогнозировал и в чем-то точно просчитался.       Сам. — Никто и словца не замолвил?       Чужая рука уже далеко недвусмысленно сжимает бедро, медленно перемещаясь выше, кажется, вот-вот заберется в штаны, что совсем не входило в Сережины планы. Спасает телефонный звонок — Разумовский тут же вскакивает с дивана; невежливо, безусловно, но что поделать, на том конце — его телохранитель, наверное, что-то срочное… — Хорошего вам вечера, Альберт Адамович.       О, да, у Бехтиева, в любом случае, вечер удастся. С Сережей или без, с оговоркой на то, что второй вариант во много уступает первому. Волкова долго искать не приходится: стоит в одном из углов на втором этаже, вероятно, у него был отличный обзор всего того, что происходило внизу. Сережа виновато поджимает губы и не решается смотреть в глаза, когда наконец поднимается наверх. — Вы, кажется, собирались уединиться. А я помешал.       Голос ровный, чеканный, устрашающе низкий в то время, как в глазах читается абсолютное спокойствие и уверенность. Сережа все понимает. Провинился. — Олеж, он… он сам.       Волков даже не собирается слушать, только указывает на дверь в подсобку позади себя. Ясно. Внутри это малогабаритное помещение, судя по всему, отведенное под инвентарь для уборки, освещается только тусклой лампой, места немного, только на них двоих. — Сам, значит, — Олег запирает дверь изнутри. — Глазами в ответ он тоже сам себе стрелял? И облизывал губы. И как-то… слишком безнаказанно и не зная границ клал сюда свои грабли.       Секунда — и Волков сжимает в паху так сильно, что Сережа невольно отшатывается к стене позади себя. И пусть Бехтиев до этого не дошел, цель такую точно имел. И сделал бы, если бы не Олег. Точно сделал бы, потому что… Сережа бы позволил? — На меня смотри, — чужие пальцы грубо вскидывают подбородок и заставляют смотреть в глаза, — отвечай. — Я… я просто говорил с ним. — Ваша милая беседа зашла не в то русло. И ты не остановил его, — Олег все активнее сокращает и без того малое расстояние между ними, теперь, кажется, полностью, всем телом, вжимается в Сережу, будто желая заново покрыть своим запахом, заглушив резкий аромат чужого одеколона. — Почему?       Сережу кроет. Слишком рано. Он прижимается к Олегу, как бы в ответ, вот он я, мол, весь твой, Волче, лишь твой, то было глупое недоразумение. Делай, что хочешь, а мне, кроме тебя, никто не нужен. Самоотверженность и преданность в мыслях резко прерывается болью в реальности — Волков пропускает руку между их телами и безжалостно выкручивает один из сосков сквозь плотную ткань белой рубашки. Сережа заглушает вырвавшийся писк в щетинистой шее напротив. — Я задал вопрос. — Я… я сам этого хотел. — Чтобы тебя облапал миллиардер постарше? Меня тебе уже не хватает? — Олег наседает еще больше, грубо хватает за горло, немного отстранив от себя, снова требовательно заглядывает в лицо. — Чего ты ждал дальше? Что он тебя выебет прям там, за ширмой? — щеку ожидаемо обжигает увесистая пощечина. — А?!       Нет, Разумовский больше не выдержит, точно. Больше нет сил строить из себя невинного мальчика, которому жаль. Ему не жаль, ему сейчас есть дело только до того, какое наказание для него выберет Олег. — Какая же ты шлюха, Сереж. Так бы и раздвинул ноги перед ним, м? — чужое колено между бедер, дыхание точно в губы, рука — снова сжимает подрагивающий кадык. — Перед тем, кто сильнее, богаче, опаснее.       Нет, Волков, здесь привираешь. Нет никого опаснее тебя, Бехтиев в подметки не годится. Да, имеет власть, да, располагает миллиардами. Но то, как ты способен выполнять грязную работу, ни с чем не сравнится. Именно это... заводит. — Что бы он подумал о тебе, — пальцы наконец прекращают терзать затвердевший сосок и перемещаются к белым пуговицам, медленно расстегивая одну за другой сверху вниз, — если бы знал, что ты скрываешь под этими дорогущими тряпками. Давай-ка посмотрим.       Подсобку оглушает звонкий треск — пуговицы градом обрушиваются на пол. Взгляд Олега цепляется за ажурный черный лиф, расшитый роскошным кружевом; идеальная S-ка, плотно прилегающая к вздымающейся в нетерпении груди. — Вы только взгляните, — Сережа, краснея, кусает губы, — и будучи в этом, ты читал Бехтиеву нотации?       Грудью — к стене, пришлось отполировать ее еще и щекой. Сзади — ни миллиметра свободного пространства, только тяжелое тело телохранителя, горячее дыхание в шею и читающийся между словами оскал. Сережа в нетерпении слишком умоляюще притирается оттопыренной задницей к чужому паху. — А знаешь, я ведь мог не звонить тебе. Просто продолжил бы смотреть, — стальная хватка удерживает одну из рук заломанной за спину, второй Сереже только остается упираться в стену и прикусывать ребро ладони, когда хочется сорваться на мольбы, — как он забирается к тебе в штаны и находит там это, — брюки класса люкс спускаются с ягодиц, оголяя молочную кожу под иссиня-черным кружевом, — думаю, у него крышу бы сорвало.       Да, сорвало бы. И не только крышу. Разумовский, побуждаемый покрасоваться, соглашается — не сдерживает просящий скулеж сквозь зубы, еще сильнее вжимается в Олега и виляет из стороны в сторону. Волков старается держать марку: хватает за волосы, жестко, не щадя, так, что Сережа еле успевает проглотить болезненный писк; самоотверженно поддается, запрокидывая голову. — Ты, наверное, запаниковал бы. Но уверен, тебе бы понравилось. Я бы, конечно, все контролировал и не позволил тебе навредить, — тяга с волос в миг спадает и сильная хватка уже сжимает нижнюю челюсть, так, что большой палец слишком правильно давит на нижнюю губу, заставляя еще сильнее раскрыть рот в исступленном удовольствии от осознания собственного беспрекословного подчинения, — потому что только я могу портить твое смазливое личико.       Да, черт возьми, только Олег Волков может. Отхлестать по щекам, пока Сережа сосет, плюнуть, спустить на лицо или в рот, накрасить собственноручно красной помадой его губы, чтобы потом размазывать ее по лицу влажными пальцами. Только он, только для него. — Олег… пожалуйста… — Что, Сереж? Говори. — Хочу тебя внутри. Сейчас же.       Звонкий шлепок бьет по ушам, еще один и еще, пока Сережа не взвивается у стены по струнке, так, будто вот-вот дотянется макушкой до потолка, лишь бы уйти от нарастающей силы и интенсивности ударов. Которые, впрочем, быстро сменяются обманчиво нежными поглаживаниями — больное удовольствие прошивает нервы под кожей, окрасившейся в алый от долгого соприкосновения с горячей ладонью, которую Волков нарочно держит плотно прижатой к месту ударов. Еще острее, больнее, лучше. — Следи за языком, — вкрадчивый шепот, давление на плечо, — и воспользуйся им наконец по назначению.       Его, как тряпичную куклу, снова разворачивают спиной к стене, тут же опуская на пол. Стянутые лишь по бедра брюки мешают, но Сережа не вправе попросить об одолжении избавить его от них. Сегодня он имеет право только на крепкий член во рту и заполненную горячей спермой глотку; а если он хорошо постарается, возможно, сможет претендовать на заполненность не только во рту.       Разумовский понимает, почему Олег медлит, — хочет, чтобы Сережа сам расстегнул пуговицу, ширинку, но не руками, нет — только зубы и возведенная в абсолют самоотверженность. Вот он, старательно подцепляет край ткани, чтобы натянуть до предела — пуговица поддается и проскальзывает в петлю — рука Волкова ложится на затылок, пальцы нежно оглаживают шею и место за ухом. Хвалит. Зубы тянут собачку вниз, та несколько раз ускользает из захвата, но Сережа преисполнен настойчивости. В конце концов, уже вставший член ударяется об успевшую окраситься румянцем щеку. — Как думаешь, насколько бы Бехтиев оценил твой ротик? — довольный уверенный взгляд Олега, опускающийся на Сережу сверху, пьянит, кажется, больше, чем какие-либо прикосновения. Он нарочито небрежно сминает сухие губы, пропускает пальцы внутрь, то по одному, то все четыре, будто прицениваясь. — Десять из десяти, — нить слюны тянется от губ к покинувшим рот пальцам, и Олег отмечает, что больше тянуть он никак не сможет. — Какой самоуверенный мальчик, — резко вгоняет член на всю длину, Сережа еле успевает расслабить горло, — не льсти себе и покажи хотя бы шесть из десяти.       Даже как-то обидно — что еще больше побуждает стараться. Волков в ту же секунду набирает бешеный темп, долбя точно в горло, считая, что Сережа сможет выдержать еще несколько толчков без возможности отдышаться. И Разумовский может, сквозь слезы, тут же собравшиеся на ресницах, превозмогая рвотный рефлекс, — может. Все что угодно. Серию первых толчков Волков решает завершить, задерживаясь в Сережиной глотке, заставив сомкнуть губы у самого паха. Затылком вжат в стену, носом — в жесткие лобковые волосы. И все ему мало — пальцы зажимают нос, и Разумовский готов поспорить, что Олег сейчас улыбается, оголив белые клыки. — Да-а, это уже больше похоже на умения шлюхи.       Похвала отдается в животе очередным скрутившимся узлом, и Сережа требует позволить себе вдохнуть — жалобно скулит, посылая по члену приятные вибрации, и руками стискивает чужие бедра, умоляя. И Волков позволяет: резко отстраняется, полностью освободив, только пальцы — снова в волосах — вздергивают, чтобы смотрел вверх, пока ему позволено дышать, чтобы смотрел точно в глаза и был благодарен. Сережа смотрит. Сережа благодарен. Перед Олегом — сплошная высокорейтинговая порнография: припухшие губы, поплывший взгляд, слезы вперемешку со слюной, размазанной по щекам и подбородку.       Красиво.       Это повторяется еще пару раз, словно подходы во время тренировки — одно и то же — пока Олегу не надоедает однообразие. Каждая новая мысль лучше предыдущей: надавить начищенным носком черной туфли на женские кружевные трусики, сидящие в обтяжку, сквозь которые уже давно можно разглядеть очертания вставшего члена, и наслаждаться вырывающимися наружу стонами, пока Сережа работает языком. А когда начинает подаваться бедрами вперед, удобнее подставляясь под ласку, самое время напомнить о границах дозволенного — пара пощечин в момент очередной передышки, и Разумовского вновь можно хвалить за примерное поведение. Быстро учится.       Подлежит дрессировке. — Смотри-ка, течешь, как сука, от одного только члена во рту, — и все-таки нужно оставить ему немного сил на финал запрашиваемой программы. — Вставай.       Такому Волкову хочется всегда и во всем подчиняться. Будто априори нет опции неповиновения. Снова лицом к стене, задницей — к сочащемуся смазкой члену. Уже лучше, ощутимее. — У него на лице было написано, как он хочет разложить тебя прямо на том диване. Как бы ты хотел, догги или сам бы его оседлал? — Сам… — Красовался бы передо мной?       О-о, да, еще как. Сережа готов поспорить, что его подводят собственные нервные окончания, когда рука Олега опускается на его член, давно стоящий колом и пачкающий тончайшее кружево. Волков играет с ним спереди недолго — только чтобы распалить еще больше и в самый необходимый момент проигнорировать первое «пожалуйста». Рука все еще на Сережином члене, но нарочно не совершающая активных действий, только лениво поглаживающая. Внимания ровно столько, чтобы ощущалось это хуже, ежели его не было бы совсем. Острее. — Приятно, — пальцы щедро тянут наверх кружевную ткань сзади, заставляя тщательнее оттопырить ягодицы, — знаешь… ему бы даже церемониться с тобой не пришлось из-за этой штучки внутри тебя. Как, кстати, ощущалось? Весь вечер так проходил.       За тончайшим кружевом красуется плаг с имитацией розово-красного драгоценного камня. Точно рубин. Олег пробирается пальцами под ткань и надавливает на игрушку, загоняя внутрь настолько, насколько это позволял ограничитель — Сережа непроизвольно сжимается и, поскуливая, привстает на носочки.       Волков все еще выше. — Сереж, отвечай, когда я задаю вопрос.       Разумовский срывается на откровенные стоны, когда сзади Олег несанкционированно принимается трахать его анальной пробкой, почти полностью вытаскивая и загоняя обратно, а спереди — быстро и рвано надрачивая. Кажется, уже сейчас позорно кончит — но только кажется — Волков слишком хорошо его знает, знает, сколько ему нужно, и не дает этого: резко, так же, как и начал, останавливается, полностью лишая каких-либо ласк с обеих сторон. — Больше повторять не буду. — Мне… мне понравилось. Олег, пожалуйста… — Хорошие шлюхи сначала удовлетворяют клиентов. Ты же из таких? Ты же… — Разумовский замечает, что Олег так и не вернул на место плаг, но теперь заменил его двумя пальцами, растирая по стенкам изнутри смазку, которая в обильном количестве осталась в нем после извлечения пробки, —… хороший мальчик?       Для Сережи это все уже слишком, чересчур. Переизбыток ощущений и эмоций, переизбыток нереализованного желания — он начинает тихо хныкать, будто по-детски, задыхаясь в очередной просьбе: — Олег, я не могу больше, правда, пожалуйста, умоляю тебя. Трахни меня уже, пожалуйста, я, блядь, с ума сейчас сойду, если ты этого не сделаешь.       Волков поправляет галстук. Таким выдержанным движением и с таким невозмутимым лицом, будто прямо сейчас стоит у стеклянных дверей конференц-зала, пока Сережа объясняет сильным мира сего, почему они должны инвестировать именно в его «Вместе». Видно, что у Разумовского в этом большой опыт — не так уж много времени заняли убеждения инвестировать член Олега в себя: Волков трется головкой о разработанный вход и неожиданно осторожно и медленно проникает внутрь, прислушиваясь к тому, как чувственно Сережа задерживает дыхание. Снова мучает, снова издевается — двигаться начинает непростительно лениво, одновременно анализируя, достаточно ли было смазки, чтобы исключить какой-либо дискомфорт. — Олеж… быстрее. — Давай сам. Покажи, как сильно ты хочешь.       И Сережа показывает: уткнув лоб в изгиб локтя, упирающегося в стену, он на пробу двигается сначала ровно на полдлины — Олег никак не реагирует, пока Разумовский наконец не набирается смелости для того, чтобы раз за разом ненасытно впечатывать задницу в чужой пах, принимая полностью. — Какой жадный. Видел бы ты себя сейчас. На все готов ради крепкого члена вот здесь, — Волков останавливает Сережину самодеятельность, вжимает в стену и устраивает ладонь внизу живота, слегка надавливает, показывая, насколько он глубоко. — Весь мой.       Ждать больше не приходится. Олег то ли слишком хорошо вживается в роль, то ли, наоборот, сбрасывает с себя на отлично отыгранный образ и трахает Сережу так, как тому давно уже нужно: с каждым новым толчком увеличивая амплитуду и интенсивность, не сдерживаясь, концентрируясь уже на своей нужде дать выход накопившейся внутри энергии, которую так долго и тщательно сдерживал; со звонкими шлепками, с оттяжкой, выбивая хрипы и вздохи, наблюдая за тем, как Разумовского начинают подводить дрожащие в коленях ноги. — Твой… только твой. Олег… я, я хочу кончить, пожалуйста, Олеж…       Сережа, кажется, решил играть до конца и без разрешения Волкова даже не посмеет к себе притронуться. Приятно; такие самоотверженность и доверие прельщают сильнее всяких словесных признаний. Олег, высвободив Сережин член из-под черного кружева, принимается рвано надрачивать, сильно — как любит Разумовский — сжимая, продолжая при этом вдалбливать в стену, придерживая второй рукой под грудь, чтобы Сережа выдержал. — Давай, Сереж. Можно.       Сережа обильно изливается Олегу в кулак, все равно пачкая стену, кричит так прекрасно несдержанно, что Волкову приходится зажать его рот и перенести почти весь вес чужого тела на себя. Он кончает следом, успев самому себе удивиться, что смог так долго выдержать это чудесное безобразие перед собой в виде слишком похотливого Серого, слишком шлюховатого. Слишком. Еще пару баллов Олег ставит себе за то, что успел вытащить и кончил на веснушчатую поясницу, забрызгав черное кружево трусиков.       Сережа в послеоргазменной неге никогда не был способен даже стоять, не то что ходить, сейчас и того пуще — неконтролируемо валится на пол из-за подкашивающихся ног. Олег вытирает платком ровно столько, на сколько хватает небольшого клочка ткани; помогает вернуть на место брюки, застегнуть, заправить рубашку. — Черт, пуговицы. — Прости.       Волков виновато целует в уголок губ, понимая, что все-таки переусердствовал. Значит, ему отвечать за то, чтобы вывести Разумовского сквозь толпу из «Дракона» незамеченным. И домой. В душ, а затем и в горячую ванну с ворохом воздушной пены, которую Сережа обожает сдувать, наблюдая, как та целыми кусками слетает куда-то за бортик; а потом, наигравшись, откидывается обратно, Волкову на грудь, заглядывает в прикрытые глаза снизу вверх, довольно улыбаясь, щурясь ехидно, и говорит всякие глупости о том, какой Олег молодец и что подобные фантазии им стоит воплощать чаще.       Олег соглашается. Но не ручается за то, что не воспользуется уже заточенными мачете, дабы укоротить грабли Бехтиева.