***
Костёр уютно потрескивал, посылая в чернильный небосвод янтарные искры. Мириады звёзд хаотично рассыпались по куполу неба, в городе такой красоты не увидишь. Южный ветер доносил запахи леса, который ещё с утра погибал в смертоносных ласках пожара. В этот раз они успели. Всё обошлось. Но тревожные отголоски адреналина до сих пор разгоняли кровь по венам. После настолько сложных морально и физически выездов, когда каждому казалось, что этот раз — точно последний, у Ромки капитально срывало башню. Не привык ещё, мелкий, не мог пока воспринимать работу как Максим — рутиной. Ловил такие отходняки, что у Шустова под рёбрами скручивало от нежности и желания оградить от всего на свете. Цеплялся потерянно длиннющими пальцами запачканными сажей за куртку цыплячьего цвета, кусался как рассерженный котейка, выцарапывая из Максима ответные ласки и фонил страхом. Шустов до сих пор не мог понять, зачем он здесь. Роме бы небеса покорять, а не с огнём бороться — летать страсть, как любит. Но на подобные вопросы Ильин только плечами острыми пожимал и отвечал, что за Максом. Макса он любит больше. Познакомились они, когда Ромыч ещё курсантом был. Максиму он не понравился сразу и очевидно Ильин испытывал аналогичные чувства. Тогда он показался Шустову несерьёзным, несуразным мальчишкой в идиотской шапке и неуместных очках, которые будто приросли к его голове. Он был шумным, суматошным, взбалмошным, шутил не к месту и откровенно нарывался на профилактические пиздюли. Он весь был слишком. Слишком громко смеялся, слишком рьяно собирал приключения на задницу. Уже потом Максим узнал, что Роман Ильин ещё и слишком смелый, готовый пожертвовать собой ради других парень, с горящими огнём глазами, который умеет ещё и слишком сильно любить. Они точно так же сидели у костра пару лет назад, закончив работу, а в карих глазах Ромки отражались рыжие отблески костра. Шустов играл на гитаре, напевая что-то о пожаре голубом, родимых далях и рассеянно вглядывался в задумчивое лицо сидящего напротив Ильина. Рома был тогда непривычно спокойным и безмятежным, в кое-то веки без очков и шапки с копотью на острых скулах, растрёпанный как воробушек. Внимательно вслушивался в текст песни и мягко улыбался. Потом их глаза встретились, и Максима Шустова к земле прибило осознанием. Он продолжал петь о злато-карем омуте, пока этот омут игриво смотрел на него в ответ… Уже через неделю Ромка первым потянулся за поцелуем, когда они играли в приставку в комнате Макса на базе. Шустов продул очередной раунд и отчаянно ругался, а Рома молча вцепился в его кудри пальцами и потянул очумевшего от такого поворота Максима на себя. Через две — Ильин запер их в кабинке мужского туалета и, надавав по рукам Шустову, который безуспешно пытался призвать к порядку, упал на колени и отсосал Максиму до искр перед глазами. Через год Рома, бредивший идеей стать героем России, официально вступил в команду Шустова. С тех пор они не расставались больше двух лет. Команда давно разбрелась по палаткам отдыхать и восстанавливаться, а Ромка сразу после ужина настойчиво утянул Максима в черноту леса, недалеко, чтобы приглушённый треск костра слышать, но при этом не быть замеченными, если кому-то из мужиков вдруг приспичит. От синей вязаной шапки ядовито несло гарью, как и от всего Ильина. Иногда Максиму казалось, что им уже никогда не отмыться окончательно — пропитались дымом намертво. Но он всё равно стискивал голову Ромыча огромными ладонями, задушено выдыхая в макушку, пока сам Ильин с упоением вылизывал солоноватую кожу у ключиц и покусывал кадык. Шустов цеплял спиной жёсткую берёзовую кору, крепко вжимал в себя покачивающееся тело и ошалело шептал: — Ромка, ну ты чего, родной? Ромка-то чего? Ромка уже однажды чуть кукухой не уехал, пока ждал Максима, наворачивая круги по базе. Тогда всё обошлось, всех спасли, Макс вернулся. Но теперь каждый раз триггерило, едва Шустов из поля зрения между деревьями в огне исчезал. Вдруг в этот раз не вернётся… — Рот закрой, герой. Максим лукаво улыбнулся, наклонился и перехватил искусанные Ромкины губы, Рома в ответ задрал голову, вжимаясь грудью и судорожно выдохнул. Подрагивающие пальцы отпустили истерзанную куртку и торопливо пробрались под неё, выискивая кромку штанов. Рот Максима Ильин вылизывал отчаянно, болезненно кусал губы, втягивал в себя чужой мокрый язык, безжалостно раздирая подбородок и щёки отросшей щетиной. Шустов притягивал к себе узкие бёдра, и откровенно притирался, широко расставив длинные ноги. Понимал уже, что кусачими поцелуями дело не закончится. Ромка настойчиво водил ладошками по твердым мышцам пресса, лез в штаны, явно демонстрируя, чего хочет и нетерпеливо постанывал в припухшие губы. Максим давился глухими стонами, стискивал ладонями задницу Ильина, добровольно подгорая от огня, всегда тлеющего в карих глазах. — Ром… Ромашка… Ну погоди, блять, Ромыч! Ромыч предсказуемо отказался слушаться и нырнул загребущими пальцами под бельё. Ладонь накрыла пах, и Шустов промычал в плотно сжатые губы. Цепкие поцелуи переползли сначала на колючий подбородок, а потом и обратно на шею. — Непутёвый… Ильин глухо фыркнул, обхватывая вставший член Максима и на пробу пару раз двинул рукой. Ромка всегда был таким: нетерпеливым, отчаянным. Ему вынь да положь. Здесь и сейчас. — Ромочка! — позорно взмолился Максим. — У нас же нет ничего, совсем ничего… — Желание есть? — остро взглянул в ответ Ильин. — Вот и всё значит, штанцы спускай. Блаженный стон, когда Рома сильнее сжал в пальцах мокрую головку, Шустов при всей своей хваленой выдержке бравого пожарного не смог бы удержать. Ромка мелкий шкет, на голову ниже Максима, но гонора и желания получить своё в нём хоть отбавляй, а в Шустове любви ничуть не меньше. Штаны до колен он послушно стягивает в ту же секунду…***
Игорь помнил, что у Прокопенко в кладовке пылится отцовская гитара. После его смерти все вещи Дядя Федя с тётей Леной раздали. Игорь был не против — давили заклеенные скотчем коробки на мальчишку страшно. Но вот гитару, не сговариваясь, отчего-то решили оставить. Играть Гром умел, отец успел научить, но отчего-то не прикладывался мозолистыми пальцами к струнам уже много лет. Не для кого было, а сейчас, выходит, есть. — Игорёк, сыграй нам, чего добру пылиться, — попросил дядя Федя, когда они, наконец, закончили лепить пельмени, а тетя Лена поставила закипать воду в кастрюлю. Сначала Игорь даже не понял, что от него хотят, пока Прокопенко не поднялся грузно и не подошел к обклеенной советскими обоями дверце в кладовую. Гитара привычной тяжестью легла на руки. Игорь пробежался пальцами по струнам, улыбнулся нежно, вспоминая, как нервничал, когда не получалось сыграть даже песенки из детских нотных тетрадей. — И почему я до сих пор не знал, что ты у нас гитарист, дядь? Петя сполоснул руки от налипшей муки и опустился на диван рядом с четой Прокопенко. Гром задумчиво посмотрел на Хазина, пожевал губу и на пробу сыграл первые пришедшие в голову ноты. — Это ты ещё не слышал, как он волшебно поёт, Петенька, — полушёпотом отозвалась тётя Лена, а Игорь невольно зарделся. — Ну почему же? — довольно протянул Хазин. — Слышал я это волшебство и не только я, ещё нашим соседям иногда перепадает удовольствие, когда Игорь отмокает в душе. Дядя Федя фыркнул насмешливо, пока Гром предательски заливался краской. Напевая о злато-карем омуте, Игорь Гром кожей ощущал, как омут этот с чертями нежно поглядывает на него в ответ… Впервые майора Петра Хазина он увидел в кабинете Прокопенко. Петя ему не понравился, а он очевидно Пете. В глазах Игоря Хазин предстал напыщенным мажором с серебряной ложкой в заднице. Игорь не любил папиных сынков, которым погоны в подарок на праздники выдавали. Всё в новеньком его из колеи выбивало: и пальто пижонское, и продуманный беспорядок на голове. Он был агрессивным, сумасбродным, не подпускал к себе никого, нарывался на неприятности, не соблюдал субординацию, весь был слишком. Слишком громко орал на задержаниях, слишком рисковал, слишком выёбывался и фонил злостью. Это потом уже Игорь узнал, что Пётр Хазин тащил за собой багаж детских травм, недолюбленность, страдал от тирана-отца, которому большую часть жизни пытался доказать, что он достойный сын и сидел на тяжёлых наркотиках. Он слишком бесстрашный, слишком сильный и, как потом выяснилось, на грани безумия преданный, готовый ради любимого человека под пули подставиться. Но поначалу Петя Игорю не нравился, а он очевидно Пете, и если раньше весь отдел делал ставки на увольнение Грома, то теперь ставили, кто кого из них первым по стене размажет. Месяца не прошло с появления Хазина в коллективе, а размазало обоих… — Блять… Игорь, — захлёбывался стонами Петя, нетерпеливо ёрзая по бёдрам Грома. Они заперлись в архиве полицейского участка, и Игоря вело с того, как серьёзный и держащий в тонусе весь отдел майор заикается, просит, надрывно всхлипывает, сидя у него на коленях. Игорь всё поверить не мог, не мог налюбоваться. Сучёныш красивый, породистый и отбитый напрочь таял в его руках, подрагивал и послушно принимал всё, что Игорь давал ему. Грому Петя не нравится, а Гром очевидно Пете. Они несовместимы по всем фронтам, из разных миров выползли, чтобы по нелепой случайности в одном отделе объединиться. Но Петя жмурился от удовольствия, когда ладони Грома стискивали зад до боли, насаживая на себя, задыхался и невменяемо шептал, как ему охуенно в крепких руках Игоря, и Игорь весь мир такому Пете готов был к ногам бросить на растерзание. Они не целовали друг друга — Петя против поцелуев во время секса. Был. До того как однажды после напряжённого рейда сам же не зажал Грома в подворотне, чтобы вылизать из его рта изломанный стон. Игорь, зарываясь пальцами в продуманный беспорядок на голове Хазина, всё ещё убеждал себя, что Петя ему совсем не нравится, а он, очевидно, не нравится Пете. Хазин же, пачкая губы Грома своей слюной, вылизывая, и перемешивая их дыхание, убеждал себя, что поцелуи во время секса — херня полная, и надо бы завязывать. Когда съехались, убеждать себя в чём-то, наконец, перестали…***
Мне бы только смотреть на тебя, Видеть глаз злато-карий омут, И чтоб, прошлое не любя, Ты уйти не смогла к другому. Кольцов перебирал струны старой гитары обнаруженной случайно на чердаке, напевал, рассеянно глядя на пламя костра и, кожей чувствуя на себе взгляд тёмных, цепких глаз. Анна Петровна вынесла им ещё тёплый компот из яблок и с мягкой улыбкой разливала в чашки. Девчонки прижались друг к другу на ступеньках крыльца и кутались в пуховое одеяло. Денис скукожился прямо на примятой траве, скрестив перед собой ноги, и едва заметно покачивался, убаюканный льющейся по округе мелодией. Поступь нежная, легкий стан, Если б знала ты сердцем упорным, Как умеет любить хулиган, Как умеет он быть покорным. Максим оторвался от созерцания пламени костра и перевёл взгляд на Титова. В злато-карем омуте притаился знакомый огонь, на губах подрагивала мягкая улыбка… Они познакомились несколько лет назад на одной из череды бесконечных предновогодних вечеринок у общих знакомых. Титов ему не понравился, Кольцов очевидно Титову тоже. Макс видел перед собой придурка, залипающего весь вечер в телефон, будто вокруг не существовало ни толпы народа, ни этой вечеринки, и не мог понять, что Денис Титов здесь забыл, если тусовки ему особо не интересны. Кольцов ещё со школы не переваривал задротов. Титов со школы не переваривал самовлюблённых, двухметровых наверняка капитанов футбольной команды, которые трахали всё, что движется. Денис был закрытым, отталкивающим, не общался толком ни с кем и весь был слишком. Слишком много курил, слишком часто закатывал глаза, слишком фонил одиночеством. Больше они не встречались. Макс чисто из профессионального интереса добавил его во френды в контакте, а уже много позже узнал, что Денис Титов, одержимый своим делом, бился за свободу и справедливость, готовый умереть стоя, но только не жить на коленях. Но тогда они бухнули вместе, на том и разошлись. Жизнь свела во второй раз в ночном вагоне поезда, везущего компанию в глубины Архангельска. Титов всё ещё не нравился Кольцову, очевидно взаимно. — Я мечтаю влюбиться, — брякнул тогда Кольцов, повинуясь правилам бестолковой игры. — Прямо мечтаешь? — задиристо поддел Ден. Макс, неопределённо пожимая плечами, и не мечтал, что в итоге влюбится так. Но сейчас Титов не нравился Кольцову, и это было взаимным, поэтому Макс быстренько приударил за Катькой, убеждая себя, что героический образ Дениса Титова он себе просто выдумал. Денис же, вынужденно слушая глухие стоны из соседнего купе, даже не пытался переубедить себя, что кучерявые, самовлюблённые, двухметровые некогда капитаны команды способны измениться… Я б навеки забыл кабаки И стихи бы писать забросил, Только б тонко касаться руки И волос твоих цветом в осень. Кольцов пел, не отрываясь глядя, в подёрнутые сонной дымкой тёмные глаза напротив. Денис таинственно улыбался, согревая в руках чашку с яблочным компотом; на позолоченном, фарфоровом ободке поблёскивал в отсвете костра небольшой скол. Макс на секунду замолчал, продолжая перебирать струны пальцами, и провёл языком по пересохшим губам. Губы Титова сейчас наверняка терпкие от яблок, кисловатые, Кольцов нахмурился, опустил глаза на гитару, чувствуя, что желание слизать это сочетание становится неконтролируемым. Первый раз они поцеловались совершенно по-идиотски: во время игры в бутылочку, едва не завывая от скуки после бани в первый вечер в Топях. Когда раскрученное Максом горлышко бутылки из-под самогона остановилось, указав на Дена, его первый раз в жизни ошпарило жаром от неловкости. Титов в ответ на такой поворот игры фыркнул раздражённо и захотел свалить покурить. Девчата же были в восторге, заулюлюкали дружно, а Катя дёрнула Дениса за рукав растянутого свитера обратно на пол, когда он уже собирался подняться на ноги. Кольцов, наблюдая за отчаянными порывами Дена, неожиданно для себя самого выдал: — Да не ссы, Денчик, я буду нежным. Денчик не зассал, почуяв в голосе Макса откровенный вызов, и как-то гаденько хмыкнул. Кольцов ожидал донельзя неловкий чмок, а получил мокрый ядовитый язык в рот и неловкий стояк в брюках… Я б навеки пошел за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали… В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить. — Как ты думаешь, а в параллельной вселенной мы могли с тобой быть вместе, если бы не вот это всё? — спросил как-то Денис, рассеянно глядя в усыпанное звёздами небо над Топями; в городе такой красоты не увидишь. Его дыхание было тяжёлым, а сам он до одури затраханным, зацелованным и изнеженным. Они лежали голыми, касаясь плечами с Кольцовым посреди ночного леса на убогой пятнистой шубе, которую Титов неизвестно где откопал, и передавали друг другу тлеющую сигарету. — Нет, Денчик, не могли бы, — отвечал Макс, выпуская дым в смоляное небо. — Ты во всех параллелях был бы отбитый и невыносимый, я тебя быстрее прибил бы, чем полюбил… Переплетая с Титовым пальцы, Кольцов думал, что Денис ему, наверное, совсем немного нравится и знал, что это взаимно.