Здесь покинутая

      Юджи оберегают руки.       Руки матери — мягкая колыбель и первое лекарство от детских тревог. Кончики пальцев изъязвлены неловкими уколами швейной иглы, выдублены грубой нитью плетеной рыбацкой сети; от них к узкой чаше ладони тянутся тонкие веточки вен. Руки матери на ощупь как некрашеное полотно, но в их осторожную нежность хочется зарыться лицом — Юджи прижимается щеками к ладоням, пахнущим рисовым хлебом и дымом, и маленькое его тело клокочет от бессловесного детского счастья.       Руки отца подхватывают его с земли так, что внутри что-то радостно ухает и замирает. В их надежной бескрайности как будто можно спрятаться целиком, Юджи закрывает глаза, и мир вокруг него становится иссеченной ветром землистой кожей с серебряными монетками присохших рыбьих чешуек. Руки отца — это руки заболоченного устья Сумиды, грубоватые игры солоноватых вод Урагавы, пестующей человеческих своих детей.       Руки деда призывают к игре. В них — старческий тремор и ласковая побудительная сила бесконечной любви старика к своему большеглазому, беззубому еще наследию. Руки деда поскрипывают, как старое дерево, узловатые пальцы едва сгибаются, сжимая нелепого соломенного человечка, но Юджи любит их и гладит ладошками вздувшиеся кряжи вен, красные шишки суставов, брызги пигментных пятен на истончившейся до бумажной хрупкости коже. Неловкие старческие пальцы зарываются в розоватый пушок на круглой мальчишечьей голове, и Юджи ластится к ним, умиляя усталое сердце.       Руки белой женщины высечены из прозрачного льда. Тонкие, изящные пальцы напросвет розовеют нитками капилляров, те стекают к ладони нежнейшего кокона шелкопряда, сливаются на запястьях в дельту пронзительно-синих вен. Белая женщина никогда не является дома, но руки ее — защита и опора за пределами родных стен. Они подхватят, стоит Юджи упасть, сотрут с пухлой коленки случайную ранку, а со лба — горячечный солнечный жар. В белой женщине нет тепла, но рядом с ней нет и страха, и Юджи доверчиво льнет к ее черно-белым одеждам.       Четырежды зацветет ирис в пойме Сумиды.       Заболоченную землю между мысом Цуруги и мысом Су называют Эдо — «вратами залива». Ее неплодная, желтая от песка почва густо поросла воздушным сосновым лесом, красно-золотым от запечатанного в потеках смолы солнца. Такие места для жизни облюбовали боги: им рыбаки с берегов Хиракавы, Аракавы и Сумиды приносят дары риса и рыбы и маленькие свои молитвы и чаянья. Юджи же приносит в храм сосен и солнца свои детские слезы.       Холодные пальцы обжигают горящие щеки. Юджи шмыгает носом — часто и громко — пока с его исцарапанного лица белая женщина стирает ранки. Она проводит подушечкой пальца вдоль пореза, игла боли на мгновение впивается щеку и тут же отпускает: на месте царапины — только чистая детская кожа. Это волшебство, привычное маленькое чудо, которое Юджи ищет, уходя на запад рыбацкого стойбища Шибасаки по дороге белых бумажных лент.       Он поднимает опухшее, зареванное лицо, ища утешения в ласковом взгляде, но глаза белой женщины такие же холодные, как и ее руки. Под тенью седых полупрозрачных ресниц — две капли крови в ледяной полынье. Ее лицо не выражает ничего: ни обеспокоенной озабоченности матери, ни плохо скрытой под маской строгости тревоги деда, ни смешливого одобрения отца. Ничего.       Юджи отводит взгляд.       Женщина гладит его лицо, деловито ощупывая в поисках упущенной царапины, и удовлетворенно кивает сама себе. Ее рука скользит вниз: вдоль шеи, бегло ощупывает затылок, касается плеч и небрежно задирает к подбородку неплотно подпоясанное полотнище рубашки. Юджи привычно замирает, позволяя ей осмотреть себя. Белая женщина почему-то боится ранок на его теле — и еще больше боится шрамов, которые могут остаться, если невовремя залечить глубокую царапину. — Отец говорит, что ты юки-онна.       Женщина поджимает бескровные губы: обычно невыразительное, но красивое ее лицо искажает неудовольствие.       Юджи улыбается: исцарапанные было щеки целы и больше не болят, и для маленького его детского счастья вполне достаточно солнечного дня, запутавшегося в кронах сосен. — А матушка говорит, чтобы я тебя во всем слушался, — продолжает он и тихо хихикает, когда холодный палец щекотно прочерчивает дорожку по надутому детскому животику.       Белая женщина хмыкает и опускает его рубашку. — Значит, ты будешь меня слушаться? — спрашивает она, пряча хрупкие руки в обшлагах широких рукавов.       Юджи кивает. — Тогда перестань охотиться на котят.       Юджи чуть дуется и ерзает, пытаясь сползти с ее колен; женщина подхватывает его на руки и опускает на землю. — Ты так боишься моих царапин, потому что ты юки-онна? — Я не юки-онна. — Как тогда тебя зовут?       Она не отвечает. Когда Юджи стоит рядом, ему приходится далеко запрокидывать голову, чтобы взглянуть в ее лицо: белая женщина выше матери, выше всех в деревне, кроме отца. Она смотрит на него откуда-то почти из облаков и не отвечает. — Можно я все равно буду звать тебя юки-онна?       Юджи нравится это имя, ему кажется, что оно ей подходит. Снежная женщина, приходящая с луны. У снежной женщины волосы из лунного света и запястья из хрусткого инея, в полынье глаз распускается февральская розовая слива. Юджи хочет сказать все это ей, но не находит слов: в четыре весны едва ли он может сложить песню своего сердца в пятистрочную танка.       Белая женщина отвечает отказом и протягивает ему руку. Она доведет его до деревни и исчезнет — до следующего раза, когда Юджи поранит в игре коленку или ладонь.       Он все чаще ранит себя нарочно.       Юджи бежит: мимо молитвенно сложенных соломенных крыш, мимо развешенных на просушку сетей, мимо столбов и дворов, сквозь вымытый до кристальной ясности воздух месяца хадзуки. Влажная ладонь осени стерла с деревни обычный ее запах: густо настоянный дух рыбы, смолы и дыма, и хочется остановиться и дышать, дышать полной грудью, чтобы и легкие, пропыленные летом, отмыть и отчистить к нарождающейся зиме. Юджи остановится, обязательно остановится, но не сейчас, когда за пазухой, бережно прижатое к груди, жжется и поет его маленькое сокровище.       Белоснежные, бережно оттертые золой очага ракушки кай — волшебные монетки морских ками. Их из моря принес отец, и мать, вычистив из круглолунных створок грязно-белое мясо, показала Юджи их маленький секрет — мать жемчуга, радужный перламутр. Юджи перебирал их, свои самые настоящие драгоценности, и в свете дотлевающих углей играя ловил разноцветные блики.       Юджи бежит через лес тропинкой богов: разделить пузырящуюся в сердце радость обладания с женщиной изо льда.       Она всегда выходит к нему сама, как будто в миг сотканная из света и холода. Ее, безымянную, не нужно звать, бездомную, не нужно искать — только бежать, ожидая встречи.       Что-то тяжелое с треском сминает хвойный опад. Юджи останавливается, оборачивается на звук, щербато улыбаясь неполнозубым ртом.       На него смотрят глаза.       Живое или когда-то бывшее живым: нагромождение плоти, неловко слепленное воедино, изуродованное и изъязвленное, многорукое и многоглазое. Живое, голодное, оно тяжело волочит по земле болезненно разбухшее брюхо, тонкими, почти человеческими руками подтягивая себя вперед, цепляясь за сосновые корни обломанными ногтями. Не рожденное, но созданное из кошмаров, нелепое до желчной рвоты, оно не должно существовать, но почему-то живет и мир вокруг него, пронзительно-осенний мир хризантем и покинутых лисьих нор, как будто бьется в агонии, пытаясь отторгнуть его несотворенный яд.       Юджи замирает. Глаза в глаза — он и оно, жаждущее убийства.       Время останавливается — смоляной слезой на шершавом боку сосны.       Не будет больше кислых слив в бочках и котят с разорванными ушами не будет прозрачного неба и топота пяток по взбитой в масло пыли не будет новенького поясочка и дикого ириса зажатого в ладони не будет теплого берега Урагавы и мягких шляпок медуз не будет сушеных рыбок не будет букетов клена не будет не будет не будет…       Оно раскрывает пасть, и из черного горла на Юджи смотрят мертвые детские лица.       Не будет бобов на праздник весны не будет дедовых сказок не будет рисунков сажей...       Оно подтягивается на руках, оно швыряет мешок своей бесполезной плоти вперед.       Не будет красного солнца       Юджи видит себя в отражении глаз.       Не будет       В ватной тишине приближающейся смерти вдруг взвизгивает стрела.       Плоть, встретившая лезвие, влажно хрустит — и звук этот останется с Юджи до конца его жизни.       Огромное тело твари как будто тряпичное, оно обмякает, утрачивает кровожадную осмысленность и падает на подкошенных руках. Стрела, вонзенная в висок — из самого синего льда.       Юджи не может пошевелиться. Он не дышит и не моргает, даже когда холодные руки обхватывают его за плечи, рывком разворачивают к обычно бесстрастному, но теперь вдруг бесконечно жестокому лицу, даже когда пальцы суетливо ощупывают тело.       Только тогда, когда из-за пазухи на землю просыпается россыпь белоснежных ракушек с драгоценными перламутровыми стенками, Юджи наконец начинает реветь.       Она не прижимает его к себе, только смотрит, как краснеет и распухает испуганное детское лицо. Юджи наконец приникает к ней сам, прячется от страха и боли, от себя, такого маленького, и от мира, такого большого, в складках тяжелых одежд. Белая женщина не поднимается с колен и кажется даже не дышит, но Юджи слышит, как в неожиданно плоской и щуплой ее груди бьется сердце. Человеческое.       На вздрагивающую голову опускается ладонь, и Юджи вдруг начинает плакать еще упоеннее: уже не избавляясь от страха, а наконец во всю силу маленьких легких прося утешения и защиты. Белая женщина не умеет утешать, но даже ее руки, неловко гладящей волосы, кажется вполне достаточно.       Юджи затихает. Женщина отдергивает ладонь и чуть отталкивает его от себя, взыскующе заглядывая в лицо. — Я не поранился, — Юджи знает, что означает этот взгляд. — Я просто искал тебя. — Зачем?       Юджи опускается на корточки и сосредоточенно выбирает из мха свои ракушки, складывая в кулачок. Женщина наблюдает за ним: как обычно бесстрастно, но не пытаясь уйти. — Это тебе.       Юджи протягивает ей две половинки ракушки — самые большие и красивые, какие он смог выбрать из своей сокровищницы. И вдруг, испугавшись, что его подарок отвергнут, торопливо переворачивает их в ладони жемчужной стороной вверх. — Смотри, красивые, — он почти умоляет.       Женщина долго, невыносимо долго смотрит на белую ракушку, на ее радужное нутро нечитаемым взглядом сливово-красных глаз.       Наконец, она протягивает руку и забирает подарок.       Ракушка исчезает у нее за пазухой.       Юджи их видит. Они гнездятся под настланным полом дома, роятся в сыром полумраке напоенной болотом земли. Нерожденные, но живые, как чудовище соснового леса, но подобные крысам, разбегающимся от света. Юджи их не боится.       Они боятся его.       Под ногой матери хрустит черепок: маленькая тварь бьется в агонии. Мать тоже их видит, но прикладывает палец к губам и улыбается, прося Юджи сохранить их маленький секрет. Отец как будто бы слеп, а дед, с каждым годом стремительно теряющий ясность глаз, суеверно повязывает на запястье амулет из бумаги — старики, рукопожатые смертью, острее и тоньше чувствуют ее гнилое дыхание.       Не видят другие дети, не видят рыбаки и плетущие сети старухи — Юджи почти одинок в своем новом мире кошмаров, и все же ему не страшно: за его спиной как будто бы вьяве натянута тетива из небесно-синего льда.       В первый день месяца долгих ночей белая женщина выходит к нему по траве, закованной в иней. В ее руках извивается тварь, совсем по-звериному пытается вырваться и укусить, но женщина держит крепко — ее ногти впиваются в оплывшее мясо, как когти хищной скопы. Она протягивает Юджи свою добычу. — Ты его видишь?       Юджи кивает. — Опиши.       У твари нет головы: только алчущий рот в острых иглах зубов. Она пульсирует, натужно пытается выдавить длинное бесформенное тело из ловушки когтей. Юджи касается пальцем грязно-серого брюшка и вздрагивает от вдруг прошившего загривок омерзения.       Белая женщина кивает и сминает кулак. Тварь лопается, как рыбий пузырь, и Юджи отскакивает, боясь, что его запятнает черная кровь. Но крови нет: рука женщины чистая, словно и не было в ней ничего. — Пропало! — Юджи прикладывает ладошку к холодной белой ладони, пальцем обводит линии, пытаясь раскрыть ее волшебный секрет.       Длинные пальцы смыкаются, и в их осторожном жесте Юджи чудится нежность.       Женщина наклоняет к нему лицо. — Передай матери, что эта зима будет жестокой.       Говорят, Эдо не знал такой зимы.       Гневная Урагава, непокорная Урагава: волны швыряются на свой ледяной прибрежный плен, как зверь швыряется на силок. Белые лезвия льда встают дыбом, наползают на берег прозрачными вывороченными ребрами морского чудовища и тут же намерзают вновь, пленяя, смеряя гордый залив.       Мороз пришел с запада: ветер выкрал дыхание старика Татэру прямо из его тщедушной груди, и окоченевшее, по-птичьи полое тело рухнуло на половицы, лицом к неспасительному огню. Маленький ками домашнего очага, вскормленный сосновой смолой и щедрыми дарами просоленного дерева, не смог спасти своего человека — семейные боги в маленьких божницах камидан не имели никакой силы в месяц безбожья: первый месяц зимы, принадлежащий демонам и проклятьям.       И могли ли они противиться такой слепой всепожирающей ненависти?       Не защитят молитвы, не защитят стены: вьюга клыками срезает кожу и мясо с оледенелых костей, капризно расшвыривает деревянные домишки на тонких лапках свай. Зима идет по костям, по оленьему плачу, по волчьему вою, в руках ее серп из лунного месяца.       Не плачь, маленький, не кричи.       Они падают, падают, мертвые, в саване из снега и льда, слезы на щеках обращаются перьями инея.       Она не оставляет следов на снегу, она — снег, она — буря в черно-белых монашеских одеяниях, и в руках ее звенят двенадцать колец хакхары. К груди она прижимает живое, кричащее, прячет его лицо в хрустком холодном хлопке, не плачь, не смотри, тебя не тронет, никто не тронет. Это я — зима, это мой серп и моя жатва, но тебе говорю — живи.       Мама, мама, где моя мама?       На мерзлом полу лежит женщина с черными волосами, на ней одежда мамы и лицо мамы, но у мамы на лбу — шрам, зашитый суровой нитью.       У этой женщины нет шрама.       Не смотри назад, не смотри: обернешься в ледяной столб.       Юджи не смотрит.       Белая женщина пахнет морозом и одежды ее хрустят как первый ледок на луже. Она выносит его из дома, из рева и ужаса, из белого плена, и Юджи слышит, как бьется ее сердце в звенящей тишине.       «Ты говорила, что ты не юки-онна»       Белая женщина опускает взгляд, в ее глазах не сливовый цвет — кровь.       «Можешь звать меня Урауме-сан»